Что касается существа дела, то Николаевский убежденно указывал и доказывал, что серьезно говорить о подлинности «Протоколов» не приходится, что можно вести речь лишь о том, кто и когда их подделал. Только те, кто знал существо дела, могли понять, что в этом высказывании заключался негласный спор с позицией Бурцева. Свидетель обращал внимание прежде всего на историю публикаций фальшивки и на моральный облик публикаторов, в частности Крушевана и Нилуса[632].
В заключительной речи судья решительно и недвусмысленно подтвердил сфабрикованный характер «Протоколов». Суд своим решением признал их «подделкой, плагиатом и бессмыслицей» и вынес приговор о том, что это «непристойное издание». Однако из-за слишком вольной трактовки слова «непристойный» приговор был отменен апелляционной инстанцией в ноябре 1937 г. При этом ответчикам было, однако, отказано в возмещении убытков.
Так, благодаря усилиям далеко не только Николаевского, но и ряда других общественных деятелей при его самом деятельном участии суд малой, но свободолюбивой и гордой страны фактически бросил вызов германскому нацистскому колоссу, юридически подтвердив поддельный, фальшивый характер одного из главных антисемитских инструментов нацистской пропаганды.
Николаевский подвел итоги судебного процесса в Швейцарии в нескольких статьях, одна из которых, звучавшая особенно боевито и актуально, была помещена в «Социалистическом вестнике»[633]. Наиболее важным в этой статье было предостережение, что антисемитская агитация приняла чрезвычайно широкие размеры, что антисемитизм стал крайне опасным общественным движением, что современный антисемитизм и в идеологическом, и в организационном отношениях сильно отличается от преследований евреев в предыдущие эпохи. Важнейшим элементом этого отличия, как подчеркивалось в статье, являлось сращивание антисемитизма с откровенной и оголтелой политической реакцией, широчайшим образом использующей «Протоколы» в своих зловещих целях. «Про современную Германию и говорить не приходится: тираж «Протоколов» в разных изданиях там давно уже исчисляется многими сотнями тысяч экземпляров, – а если прибавить перепечатки в разных газетах и журналах, то он выразится уже в семизначных цифрах. А в прошлом году «Протоколы» рекомендованы для изучения в школах… Правящие в Германии антисемиты вколачивают их в головы юного поколения с детских лет»[634], – писал Николаевский.
Воспринимая фашизм в расширительном понимании, как правый тоталитаризм, и относя к нему прежде всего нацистский режим в Германии (такой подход был характерен и для коммунистической пропаганды, и для либерально-демократических изданий), Николаевский устанавливал, что можно принадлежать к лагерю противников демократии и не быть антисемитом (пример тому – итальянский фашизм), но невозможно быть антисемитом, не будучи в то же время ожесточенным врагом демократии в ее западном понимании.
Это глубокое наблюдение в полной мере относилось и к антисемитизму Сталина, который сочетал лишь слегка скрываемые антисемитские чувства с подлинной ненавистью к демократии, тогда как, скажем, Ленин, будучи врагом демократии, никоим образом не являлся врагом евреев. (Еврейские корни Ленина тут ни при чем, ибо в истории антисемитизма можно назвать немало фамилий евреев, ненавидевших свой народ.)
Николаевский, разумеется, никак не мог предвидеть и предрекать геноцида европейского еврейства в годы Второй мировой войны, но он всячески подчеркивал, что после Первой мировой войны ведущая роль в антисемитских кампаниях принадлежала германской реакции, что стоявшие у власти нацисты отбирают в ряды своих наиболее активных сторонников и боевиков именно тех, кто уже воспитан в антисемитском духе и готов к практической реализации насильственных планов, что не только в идейном, но и в организационно-политическом отношениях антисемитизм теснейшим образом связан со всеми направлениями как внешней, так и внутренней политики Гитлера.
Германский национал-социализм исходил из идей и принципов национальной исключительности, он ставил задачу идеологической экспансии (возможностей военной экспансии Николаевский пока не видел) и в этом отношении напоминал ранний российский коммунизм у власти с его III Интернационалом как инструментом экспансии: «При полном различии в целях национал-социализм сближается с коммунизмом стремлением организовать внутреннее воздействие на политику враждебных ему стран, – и делает это с много большей бесцеремонностью и беззастенчивостью, неразборчивостью в средствах, чем делал российский большевизм даже в «героический» период его существования… Интернационал антисемитский в настоящее время уже существует и является фактором, который приходится учитывать при политических расчетах»[635].
Попутно заметим, что термин «героический период» большевизма Николаевский употребил явно иронически, имея в виду, что это был излюбленный термин коммунистических пропагандистов, которым весьма охотно пользовался в том числе Троцкий.
Эта аналитическая работа Николаевского, проникнутая идеями, которые подлежали дальнейшей разработке не только на основе новых фактов невиданного в истории цивилизованного мира геноцида, но и на основании гитлеровской политики агрессии и человеконенавистничества в целом, была свидетельством того, насколько зрелыми и глубокими стали его политологические разработки. Николаевский выражал лишь тревогу и сожаление, что мировая социалистическая пресса уделила суду совершенно незначительное внимание. Психологически это было понятно, считал автор: спорить с очевидной фальшивкой было ниже достоинства серьезных печатных органов, редакторы которых полагали стыдным доказывать элементарные истины. Однако бывают ситуации, когда нужно перестать считаться с такого рода психологическими мотивами, ибо примитивные антисемитские настроения усиленно и столь же примитивно раздувались шовинистическими силами, использовались прежде всего нацистской пропагандой как в самой Германии, так и далеко за ее пределами, причем падали эти отравленные зерна на хорошо унавоженную почву.
Война и второе спасение архивов
Вторая мировая война оказала непосредственное влияние на судьбу самого Николаевского и богатейшего архива, находившегося на его попечении. С полным основанием Борис Иванович предполагал, что «странная война» не будет длиться вечно, что наступление гитлеровцев на Париж вполне возможно, и предпринимал меры для сбережения документов. В начале 1940 г. он отправил значительную их часть в США, в чем ему оказал помощь посол Соединенных Штатов во Франции Уильям Буллит, взявший на себя смелость снабдить эти объемистые пакеты этикеткой личного багажа американского посла, освобождавшей их от какого бы то ни было досмотра.
Жизнь в Париже до 1943 г. при оккупантах оставалась спокойной. С ними активно сотрудничали самые знаменитые представители французской интеллектуальной элиты, не говоря уж о русских антикоммунистах, вплоть до знаменитого актера балета, солиста Гранд-опера Сергея Лифаря, который не только продолжал в годы оккупации свои выступления, но и с удовольствием выполнял обязанности гида Йозефа Геббельса, когда германский министр пропаганды посетил оккупированный город. Более того, в эмигрантской среде оказалось настолько много нацистских сексотов, что, как рассказывали тогда, на дверях парижского отделения гестапо появилась вывеска: «Доносы русских друг на друга не принимаются». Такая ситуация была продолжением происходящего в Германии, где «густо цвели такие доносы русских на русских, что сам всемогущий Геринг все нелепые доносы стал называть «русскими доносами»[636].
Если гитлеровцы в значительной мере основательно рассчитывали привлечь к сотрудничеству с ними часть российской политической эмиграции, проживавшей во Франции (разумеется, за исключением евреев), то печатные выступления и экспертно-свидетельские показания Николаевского на Бернском судебном процессе по поводу «Протоколов сионских мудрецов» сразу же исключили его из числа потенциальных коллаборантов. Да и для самого Николаевского мысль о сотрудничестве с оккупантами была дикой. Борис Иванович вспоминал, что тотчас после вступления нацистов в Париж они начали тщательно его разыскивать, точно так же, как и архивные фонды, которыми он распоряжался.
Одним из обвинений, которое ему предполагали предъявить, была как раз кража архивов германской социал-демократии[637], которые в свое время Николаевский тайно перевез в Париж вместе с русскими документами. В случае задержания Николаевскому грозил концлагерь со всеми последствиями. Тем не менее Борис Иванович все затягивал и затягивал отъезд, хотя у него была американская виза, выданная по указанию Буллита. В течение нескольких месяцев после оккупации Парижа германскими войсками в июне 1940 г. Николаевский оставался в Париже. Жил он нелегально у надежных людей, уверенный в том, что его не выдадут, хотя в это страшное время никакие расчеты на честность и добропорядочность не могли служить гарантией. Николаевский осмеливался даже неоднократно выезжать в разные провинциальные города и в сельскую местность, передавая небольшие порции своего архива в руки тех, в ком был уверен, в том числе нескольким фермерам в районе Луары. Так, ценную партию материалов удалось укрыть в луарском городке Амбуаз, славившемся величественным королевским замком. Некоторое время Анна Бургина даже жила здесь, чтобы лучше понять, насколько надежно укрытие[638]. Действительно, эти документы были в основном сохранены[639].
Николаевский добрался даже до Марселя, где оставил у знакомых чемодан с письмами одного их идеологов народничества П.Л. Лаврова и другими важными документами (эти материалы после войны были найден