ы и переданы в Отдел рукописей Библиотеки конгресса США)[640].
Через полтора года после переезда в США Николаевский писал Сапиру – своему молодому коллеге по меньшевистской партии, одно время представлявшему эту партию в молодежной организации Социалистического рабочего интернационала, а теперь занявшемуся историей, что худшие ожидания по поводу судьбы его документальной коллекции оказались неоправданными. «Мои материалы пропали далеко не все. Свыше 100 ящиков спасено. Из рукописей… почти ничего не пропало… Мне пришлось очень туго, особенно потому, что я остался без денег… Тем не менее из Парижа эвакуацию я провел максимальную»[641].
В целости оказался и большой чемодан с рукописями, который Николаевский перед эмиграцией сам закопал в укромном месте под Парижем, мало надеясь, что он его найдет. Приехав после освобождения Франции во французскую столицу, Борис Иванович, к немалому собственному удивлению, нашел эти научные клады и перевез их в США[642].
В то страшное время, когда оккупанты, разгромив за несколько недель сухопутную армию Франции, разгуливали по Парижу, к Николаевскому обращались за помощью представители российской эмигрантской интеллигенции, понимавшие уязвимость своего положения при гитлеровцах. Николаевский принял на хранение и спас архив З.Н. Гиппиус и Д.С. Мережковского. С аналогичной просьбой к нему обратилась Людмила Николаевна Замятина, вдова писателя Е.И. Замятина. Чемодан с замятинскими документами Николаевский получил уже после того, как ему удалось спрятать почти весь свой архив. Вот как он описывал эту историю после войны, отвечая на письмо Замятиной:
«Ваш чемодан был доставлен мне в самый последний момент, когда основные материалы уже были вывезены, и я не совсем точно помню, что с ним сделал. Из Парижа я его увез, – это несомненно, далее несомненно, что все без исключения чемоданы я спрятал в одном подземелье и вся эта группа материалов уцелела: ее недавно откопали и вывезли в безопасное место. Единственная опасность состоит в том, не заложил ли я в суматохе последних сборов Ваш чемодан в один из ящиков с книгами: такие спасены не все. В настоящее время я сношусь с теми лицами, у кот[орых] на хранении находятся спасенные и откопанные вещи, и выясняю, нет ли там Вашего чемодана. Положение осложняется тем, что я не помню точно его примет. Не могли бы Вы мне дать его точное внешнее описание? Затем: нет ли у Вас ключа от него? Если да, это сильно облегчило бы дело, т. к. по ключу можно было бы установить принадлежность чемодана».
Автор письма добавлял, что если чемодан попал в ящик, оказавшийся в руках немцев, то положение хуже, но надежды еще не потеряны: «Американцы ведут розыск всей библиотеки»[643].
По воспоминаниям меньшевистского деятеля и ученого С.М. Шварца, Николаевский весьма деятельно способствовал эмиграции из оккупированной Франции ряда немецких, австрийских, чешских и других социал-демократов[644]. Судя по тому, что и сам Шварц был в их числе, помощь оказывалась и русским эмигрантам, находившимся на французской территории. К сожалению, подробности этой деятельности так и остались неизвестными.
В декабре 1940 г., чудом избежав лап нацистов и почти неизбежной гибели в концлагере, использовав заблаговременно полученную американскую визу, забронировав при помощи американского посольства билет на пароход на подставное лицо, Борис Иванович вместе с Анной Бургиной тайком пробрался в Марсель и смог на корабле США (тогда еще марионеточный режим Виши во Франции поддерживал с Соединенными Штатами дипломатические отношения) отправиться в Нью-Йорк[645]. Так завершилась судьба интимного треугольника. Церетели остался в Париже. Ему была уготована крайне нелегкая жизнь в оккупированном нацистами городе. Ираклий Георгиевич с тяжелым внутренним чувством, но очень сдержанно расстался с Бургиной, которую он продолжал называть на «вы» и по имени-отчеству. Анна Михайловна отправилась за океан, окончательно избрав в качестве своего теперь единственного близкого человека Николаевского.
Прощальную открытку Борису Ивановичу Церетели написал в Марсель 14 декабря 1940 г. Он обращался к своему адресату по его тогдашнему псевдониму Leff. О себе он писал крайне скупо. Можно предположить, какие душевные муки переживал на самом деле Ираклий Георгиевич, расставаясь и с другом, и с возлюбленной, скорее всего навсегда. Он настолько сдержал проявление своих чувств, что завершил письмо сугубо официально и жестко: «Еще раз благодарю Вас и шлю Вам уверения в моем полнейшем уважении» – словами, которые никак не отражали его взаимоотношений ни с Борисом, ни с Анной[646].
Судьба той небольшой части архива, которая осталась в Париже, была печальной. Захватив французскую столицу, нацисты быстро обнаружили и конфисковали ценные бумаги вместе с богатой библиотекой. Все эти материалы были перевезены в Институт иудаизма и большевизма, созданный гитлеровцами во Франкфурте-на-Майне. Однако после войны следы их обнаружить не удалось, несмотря на предпринимавшиеся, прежде всего Церетели, интенсивные попытки. Высказывались даже предположения, что документы были захвачены советской разведкой, чьи агенты шныряли по оккупированным англо-американскими войсками западным районам Германии в поисках имущества, которое, по мнению советского правительства, принадлежало СССР или на которое советская власть претендовала[647]. Надежда Бориса Ивановича на помощь американцев в розыске материалов, захваченных оккупантами, оказалась необоснованной.
Одним из последних и очень горьких воспоминаний Николаевского о пребывании на Европейском континенте стала встреча с прославленным когда-то журналистом – разоблачителем провокаторов Бурцевым, информация которого являлась одним из главных источников книги Николаевского об Азефе. Старик Бурцев пришел попрощаться. Он действительно умер в 1942 г. «Покинуть Париж он категорически отказался, – писал о нем Николаевский. – «Я слишком стар и слишком устал скитаться», – сказал ему на прощание Бурцев.
Бурцев был уверен, что немцы его арестуют, прежде всего за показания на суде в Берне по поводу все тех же «Протоколов сионских мудрецов». Но гитлеровцы не тронули Бурцева. Более того, они предложили ему сотрудничество, предполагая, видимо, использовать его в пропагандистских целях. Но сотрудничать с немцами Бурцев отказался. «Он умер глубоким стариком на 80-м году жизни, – писал Николаевский в некрологе, посвященном памяти Бурцева, – умер от болезней, которые пришли в результате хронического недоедания, часто перераставшего в жестокую голодовку, – но все таким же непримиримо стойким, таким же не умеющим сгибаться фанатиком, каким он был в течение всей его жизни, во всех вопросах, которые ему казались имеющими приниципиальное значение»[648].
Бурцев был Борису Ивановичу особенно близок, ибо и сам он обладал сходными чертами характера: твердостью, принципиальностью, непримиримостью, сочетаемыми с неуклонной жаждой нахождения истины всякий раз, когда речь заходила о вопросах, являвшихся важными в политическом, моральном и просто житейском смыслах.
Тем временем в жизни историка и собирателя архивов начинался новый долгий этап, оказавшийся весьма плодотворным, последняя его эмиграция – в Соединенные Штаты Америки.
Глава 5СОЕДИНЕННЫЕ ШТАТЫ: ПОЛИТИК И ПУБЛИЦИСТ
Начало работы за океаном
В крупнейшем городе Нового Света, куда Б.И. Николаевский прибыл вместе с А.М. Бургиной, ставшей теперь его гражданской женой (свои супружеские отношения они так и не оформили, а Анну подчас по традиции продолжали именовать женой Церетели), он вновь развернул активную общественную деятельность, от которой несколько отошел в последние годы жизни в Европе. Но душа его продолжала тяготеть к письменному столу, к научному и публицистическому творчеству.
Уже вскоре после переезда ему удалось получить по рекомендации профессора Гарвардского университета М.М. Карповича[649] стипендию Фонда Рокфеллера на один год для исследовательской работы в области русской истории. По всей видимости, в том, что придирчивые эксперты фонда предоставили средства совсем недавнему иммигранту, сыграла роль и рекомендация столь влиятельной фигуры дипломатического мира, каковой был Уильям Буллит, энергично способствовавший, как мы знаем, вывозу архива Николаевского из Парижа. Николаевский рассчитывал, что стипендия будет продлена еще на год, что действительно произошло. Николаевский использовал стипендию для поездки в Гуверовский институт войны, революции и мира при Стенфордском университете (город Пало-Алто, Калифорния), где, как он знал и сообщал об этом Борису Сапиру, находилась «лучшая коллекция материалов, какие только имеются в Америке».
В первое время Николаевский полагал возможным переключиться на разработку истории рабочего движения в США и думал начать эту работу с составления соответствующего библиографического указателя. Он упивался и открывающимися перед ним исследовательскими возможностями, которых был лишен на старом континенте, и красотами Америки. По дороге в Калифорнию он посетил Чикаго, а затем Йеллоустонский национальный парк. В Пало-Алто ему отвели специальную небольшую комнату. Борис Иванович восторгался тем, что имеет право свободного доступа к библиотеке и может «ходить к книжным полкам».
С оттенком сожаления и одновременно удовлетворения он сообщал Сапиру, что по воскресеньям библиотека закрыта и он бродит по окрестностям. Большое удовольствие доставляли ему прогулки по горному Редвуд-парку, заросшему гигантскими секвойями. Он собирался посетить также Скалистые горы. «Знаю, немного грешно в наше время заниматься такими делами, но я решил разлагаться до конца и перестал читать газеты»