[660]. Однако в результате оказалось, что Николаевский, как и ранее, продолжал в основном заниматься историей и современным состоянием российской внутренней и внешней политики, причем заниматься не во главе научного коллектива, а сам по себе. Вписаться в американский академическо-университетский мир со всеми его заботами, дискуссиями, оценками и конфликтами, в сотрудничество с государственными учреждениями США и в оказание им консультативной помощи в условиях войны Николаевский не смог. Его интересы по-прежнему концентрировались на проблемах его родины. Он не был удовлетворен поэтому позицией B.C. Войтинского, своего старого товарища и однопартийца, который не просто начал новую, американскую жизнь, перебравшись в США еще в 1935 г., а добился престижных позиций в научном мире США, став профессором известного университета имени Джонса Гопкинса в Балтиморе и видным администратором в социальных программах президента Ф. Рузвельта, фактическим советником президента по вопросам трудовых отношений и другим социальным проблемам. В письме Сапиру о поездке в Вашингтон в конце 1942 г. и встрече с Войтинским говорилось:
«Войтинского видел… Он по своим интересам с головой ушел в здешнюю жизнь, занимает видное место по статистике, много работает и печатает по спец[иальным] вопросам. О сотрудничестве с ним говорили много, но он не хочет работать над вопросами, кот[орые] были вне его основной работы (страхование от безработицы, от старости и пр.), а эти последние были чересчур специальны для «Социал[истического] вест[ника]»[661].
Правда, значительно позже, когда Владимир Савельевич скончался, Николаевский в статье, посвященной его памяти, писал несколько иначе:
«Он рассказывал, что четверть века тому назад, когда он перебрался на эту сторону океана, Америка его пугала, как чужая и мало знакомая страна с новыми, отличными от европейских, отношениями и укладом жизни… Но по-настоящему во весь свой рост он развернулся лишь в Америке – и как ученый, и как общественный деятель. Он действительно сроднился с этой страной – в лучшем значении этого слова нашел в ней свою вторую родину. Вспоминаются его слова о том, что в Америке его больше всего поражала огромная внутренняя свобода этой страны и то чувство широкой терпимости к чужому мнению, которое характерно для американской интеллигенции и которое ее роднит с лучшими традициями старой интеллигенции русской»[662].
Сотрудничество в «Новом журнале» и другие выступления в годы войны
С первых лет жизни за океаном Николаевский ясно сознавал необходимость сплочения сил российских эмигрантов различных политических направлений (за исключением тех, которые сочувствовали нацизму или стояли на шовинистических позициях). Характерной в этом отношении была его активность в чествовании памяти Милюкова – в прошлом кадетского лидера, с которым у социал-демократов на протяжении нескольких десятилетий сохранялись глубокие политические разногласия. До эмигрантов, находившихся в США, доходили слухи о Милюкове, которые трудно было проверить, но которые, как позже выяснилось, в основном соответствовали действительности. Продолжая критически относиться к большевикам, он поддерживал имперскую внешнюю политику Сталина, в частности одобрял войну с Финляндией в 1940 г., заявив: «Мне жаль финнов, но я за Выборгскую губернию». Во время войны он был решительным противником Германии, незадолго до смерти радовался победе советских войск под Сталинградом. Милюков умер 31 марта 1943 г. во французском городке Эксле-Бен и был похоронен на местном кладбище.
Когда до Нью-Йорка дошла об этом весть, именно Борис Иванович, несмотря на глубочайшие расхождения с Милюковым, с которым он неоднократно встречался во Франции и ожесточенно спорил, выступил инициатором проведения вечера памяти. Он договорился о выступлениях с А.Ф. Керенским, бывшим эсеровским деятелем М.В. Вишняком, философом и культурологом Г.П. Федотовым, историком М.М. Карповичем. Последнего он просил, в частности, посвятить свою речь теме «Милюков и судьбы русского либерализма»[663].
Особое значение для Николаевского имело создание в 1942 г. «Нового журнала». Этот толстый журнал пришел на смену выходившим в Париже «Современным запискам», выпуск которых в связи с оккупацией Франции гитлеровцами прекратился. В полном смысле преемником парижского журнала новое издание не стало, так как от полународнической ориентации «Современных записок» «Новый журнал» отказался с самого начала. С первого номера в «Новом журнале» сотрудничал Николаевский, что через много лет, в 1982 г., специально отметил Роман Гуль в интервью радио «Свобода»[664]. Дебют историка и политолога в этом издании был посвящен советской внешней политике в условиях войны, анализу и перспективам военно-политической ситуации как в странах антигитлеровской коалиции, так и в тройственном союзе, международным отношениям военного времени, положению в оккупированных странах, особенностям союзнических отношений с США и Великобританией. Николаевский, в частности, подчеркивал вынужденность, натянутость, временность этого союза, вполне оправданного в то же время особенностями положения воюющих держав[665].
Сотрудничеству с «Новым журналом» уделялось большое внимание, хотя позиция его руководителей – писателей М.Д. Цетлина и М.А. Алданова, к которым в следующем году в качестве соредактора присоединился историк М.М. Карпович, Николаевского не всегда удовлетворяла. Он отдавал им должное, писал, например, Сапиру, как Алданов умен и содержателен, но тут же жаловался, что тот «совсем не боевой человек, а время наше требует ультрабоевого редактора»[666]. Особо тесные контакты в редакции Николаевский поддерживал с Карповичем в силу близости их профессиональных интересов и свойственного им обоим подлинно исторического подхода к событиям. В архиве сохранилась масса писем Карповича по делам «Нового журнала», в которых он согласовывает тематику предстоявших выступлений Николаевского, договаривается о сроках и т. п.
В свою очередь Борис Иванович делился с Михаилом Михайловичем своими планами. Он, например, собирался в 1944 г. написать статью о советской историографии, сравнив 25-летие после 1917 г. с предыдущим периодом. Интересно при этом, что картина, которую автор намеревался представить, не была однозначно негативной:
«Если вдуматься в факты и сопоставить это 25-летие с последним 25-летием старой России, то ясно выступает и падение уровня исследовательских работ, и сокращение их числа. Лучше прежнего стало только в одном отношении: систематичность в выявлении материалов, богатство библиографии, на что обращено особенное внимание; бесконечно хуже в области «абстрактной истории», в области обобщений»[667].
Обмен мнениями происходил и по конкретным вопросам, например, о последней фазе «военного коммунизма» в России (1920 год). Ленин и Троцкий вначале высказались за всеобщую милитаризацию, сохранение и резкое расширение трудовых армий. Николаевский в письме Карповичу (видимо, в ответ на его несохранившийся вопрос) замечал в связи с провалом этих планов и «профсоюзной дискуссией» конца 1920 – начала 1921 г., что когда трудармии «лопнули и партия была накануне восстания профсоюзов против ЦК, то Ленин в последний момент переметнулся на сторону оппозиционного меньшинства и предал Троцкого, который защищал общепартийную линию»[668]. С точки зрения новейших исследований, это было не совсем так, ибо Ленин не поддержал во время «профсоюзной дискуссии» оппозиционные группы, требовавшие демократизации партии и страны. Но то, что он предал Троцкого, подверг его нападкам и занял внешне более умеренную позицию, хотя по основным вопросам дискуссии далеко от Троцкого не ушел, полностью соответствовало действительности.
Общение Карповича и Николаевского продолжалось и в послевоенный период. В их переписке происходил обмен мнениями о творчестве отдельных авторов, прежде всего специалистов в области истории. По поводу незадолго перед этим скончавшегося С.П. Мельгунова, автора многочисленных книг по российской истории XX века, Николаевский писал Карповичу в декабре 1956 г., что попытки найти у него философию истории обречены на провал: «Он не подходил к истории с критерием морали, а просто морализировал по поводу отдельных тем»[669]. Карповичу же, преподававшему в Гарвардском университете, Борис Иванович жаловался, что он не получил давно уже заказанную в Хогтонской библиотеке университета копию записи беседы Бухарина с Каменевым[670] из хранившегося в Гарвардском университете архива Троцкого и просил выяснить судьбу своего заказа. В другом письме содержалось напоминание о рукописи мемуаров художника Ю.П. Анненкова, которая была передана Карповичу несколькими месяцами ранее, но о которой не было ни слуху ни духу[671].
Наряду с конкретными оценками и их предполагаемыми перспективами Борис Иванович пытался применить в своих аналитических статьях плодотворные идеи уже народившейся, но находившейся еще в стадии формирования геополитики. Эта политологическая по своему существу дисциплина предполагала комплексный географический, исторический и социологический анализ вопросов, связанных с пространственными структурами. При этом рассматривалось в первую очередь политическое, экономическое и стратегическое значение географического фактора в зависимости от местоположения, размера, функций и взаимоположения местностей и ресурсов. Естественно, что такой подход неизбежно вел к отказу (по крайней мере частичному) от разного рода возвышенных к