«Многоуважаемая Наталия Ивановна, при сем копия сообщения о вдове C.Л., которое я только что получил от быв[шей] колымчанки. Последняя просит меня пока ее имени никому не называть. Это – дочь видного польского большевика, друга Ленина, имя кот[орого] часто фигурирует в воспоминаниях Крупской. Родители ее, по-видимому, погибли, а она сама, после почти 12 лет скитаний, выбралась в зап[адную] зону Германии. Если Вы поставите вопросы, я ей перешлю, – хотя она и уверена, что больше ничего не знает».
В конце письма Николаевский сделал приписку, имея в виду Евгению Рубинштейн: «Упоминать Женю и ее фамилию в каких-либо Ваших материалах считаю вредным для нее. Поэтому прошу Вас пока этого не делать»[700].
Борис Филиппов, один из тех, кто находился в первые послевоенные годы в лагере для перемещенных лиц, бывший советский заключенный, затем красноармеец, оказавшийся в немецком плену, а теперь отказывавшийся возвратиться на родину, через три с половиной десятилетия написал воспоминания о своей встрече с Николаевским во Франкфурте-на-Майне[701]. «В гостинице, где останавливались американцы, меня встретил огромный, могучего сложения богатырь с вьющейся, почти не тронутой сединой шевелюрой», – писал Филиппов. Николаевский сообщил своему собеседнику, что он собирает сведения о лагерях НКВД. Филиппов рассказывал:
«Как и любая волна эмиграции, мы, попавшие на Запад во время и после войны, были свято убеждены, что лучше и глубже нас никто из первой эмиграции знать советскую действительность не может. Также думал и я и был ошеломлен, когда Борис Иванович спокойно и уверенно несколько раз поправил меня: «Вы, очевидно, ошиблись, запамятовали… Это было несколько иначе»… И я припоминал тогда, что дело происходило именно так, как сказал Николаевский».
Имея в виду прошлые связи и знакомства своего собеседника с московскими историками и писателями, Николаевский интересовался судьбами некоторых старых большевиков, например сторонника Троцкого Федора Дингельштедта, семьи Г.К. Орджоникидзе, видных историков, осужденных по делу академика Платонова («академическое дело»), поэта H.A. Клюева и тем, что произошло с его поэмой «Погорельщина». Многое Борис Иванович записывал в ходе беседы, но попросил Филиппова подробно написать о тюрьмах и лагерях НКВД. Он оказал и материальную помощь своему новому знакомому, для которого, как тот писал, любой фунт жиров или полкило сахара были капиталом[702].
Тогда же, в первую свою поездку в Европу, Борис Иванович побывал и в Париже, и во французской провинции, где ему удалось разыскать многие из оставленных им в 1940 г. документов. Поскольку время было послевоенное, опасения и подозрительность и у военной администрации союзников, и у местных французских властей были с полным основанием заострены, и Николаевский предусмотрительно запасся всевозможными мандатами американских учреждений, содержавшими просьбы оказывать ему всяческое содействие.
Во французской столице состоялись встречи со знакомыми и друзьями, которым удалось пережить германскую оккупацию. В частности, Борис Иванович встретился с вдовой писателя Е.И. Замятина, которой вскоре по возвращении в Нью-Йорк сообщал, что архив ее супруга в целости и сохранности, что, обнаружив его, он сам подготовил этот ценный груз к отправке хозяйке, вынув только, согласно договоренности, один экземпляр неопубликованной пьесы «Атилла» (она была написана в 1925 г.) для публикации в «Новом журнале»[703]. «Удастся ли мне вскоре побывать еще в Париже, – продолжал он, – не знаю. Не так это легко. Но впечатлений из него я вынес так много, что, если б имел возможность, поехал бы теперь же, без колебаний. И обещаю, опять привез бы шоколад!»[704] – писал он Замятиной.
В Париже Николаевский побывал дома у Гуля. Гуль вспоминал, что на вопрос, доволен ли он Америкой, Борис Иванович ответил: «Да, в Америке-то очень хорошо, только где-нибудь в Белебее мне было бы лучше. Я ведь в «заграницах» нигде не приживаюсь»[705]. Если действительно Николаевский и произнес эти слова, то они скорее выражали минутное настроение, ибо он вполне сносно «приживался» за рубежом, приспосабливался к обстоятельствам, преодолевал возникавшие трудности, а уж к возвращению в глубоко провинциальный, теперь уже советский Белебей никогда не стремился; не бывал там даже еще в пору жизни в России.
Однако особенно обрадовала Николаевского встреча с Церетели, с которым была восстановлена связь еще в конце 1944 г., то есть сразу же после освобождения Франции союзниками. Открытка Церетели, посланная в США Бургиной, была датирована 25 декабря 1944 г.:
«Дорогой друг, для меня было большой радостью узнать, что Вы и Борис находитесь в добром здравии и что у Вас есть работа, приносящая удовлетворение материальное и моральное».
А в конце письма шли знаменательные строки: «Передайте привет Борису. Я бы хотел, чтобы он посвятил себя исключительно историческим работам. Книги и документы, которые он оставил здесь, все в полном порядке»[706].
Церетели удалось пережить оккупацию, хотя полулегальная жизнь в Париже, где хозяйничали гитлеровцы, тяжко отразилась на его здоровье и моральном самочувствии. Лишь постепенно Ираклий Георгиевич приходил в себя, восстанавливал ту жизнестойкость, оптимизм и юмор, которые ему всегда были присущи, наряду с проникновенным пониманием социально-политических реалий и их сложных перипетий.
Затем переписка стала систематической. Всё, что касалось Бургиной и Николаевского, интересовало Церетели до мелочей. Зная, что у его друзей болезнь щитовидной железы, Церетели разыскал и переслал им необходимые лекарства. Николаевскому Церетели писал еще и отдельно, поэтому в письмах к Бургиной о Борисе Ивановиче были лишь общие вопросы: где он, «как они живут, как устроились, что собираются делать»[707].
Приехав в Париж, Борис Иванович получил от Ираклия Георгиевича все те материалы, которые оставил на его попечение. Более того, Церетели со свойственной ему восстановившейся после тяжких военных лет энергией, используя свои широкие связи во французских кругах, помогал в розыске документов, оставленных у других людей. Вначале был обнаружен один чемодан, оставленный Николаевским. Через некоторое время Церетели удалось буквально снять с американского грузовика еще два огромных чемодана, которые, как бесхозное имущество, собирались везти в распоряжение военного командования США. Там оказались протоколы I Интернационала, материалы о Гражданской войне в России, обширная личная переписка Николаевского[708].
Вскоре после возвращения в США из первой поездки в Европу Николаевский познакомился с недавно демобилизовавшимся капитаном американской армии Джорджем Фишером, который его заинтересовал по нескольким причинам, вытекавшим из биографии молодого человека, которому в 1947 г. исполнилось 24 года. Джордж был сыном известного американского леволиберального журналиста Луиса Фишера, много лет проработавшего в СССР в качестве корреспондента американских газет. Матерью Д. Фишера была бывшая советская гражданка Б.Я. Марк, которая в свое время работала переводчицей при наркомах иностранных дел и в этом качестве участвовала в Генуэзской, Гаагской и других конференциях. В 1933–1939 гг. Джордж с матерью жили в Москве, Джордж стал Юрием, посещал престижную московскую школу, вступил в комсомол. Из СССР вместе с матерью и братом он с огромным трудом смог уехать в США благодаря ходатайству первой американской леди Элеоноре Рузвельт (к ней за помощью обратился отец Юрия). Понятно, что в 30-х годах Б.Я. Марк с полным основанием опасалась стать жертвой репрессий[709] и была счастлива представившейся возможности уехать из СССР. Вновь превратившись в Джорджа, юноша поступил в Висконсинский университет, но вскоре был призвал в армию, служил офицером связи и даже обслуживал Ялтинскую конференцию глав трех держав.
После войны он окончил Гарвардский университет, где преподавал М.М. Карпович, стал историком, был представлен Николаевскому как перспективный исследователь. Естественно, Николаевский с пристрастием «допросил» молодого человека и о жизни в Москве, и о рассказах его матери, и о военных годах. Но главное, Д. Фишер получил совет заняться историей военной и послевоенной эмиграции из СССР. По этой рекомендации он поехал в Мюнхен, где инициировал крупный проект, одобренный Русским исследовательским центром Гарвардского университета. До 1951 г. Фишер, проявивший незаурядные организаторские качества, был координатором этого проекта, часто посещал Мюнхен, стал инициатором создания местной русской библиотеки, а затем и Мюнхенского института по изучению истории и культуры СССР[710]. В 1952 г. Д. Фишер выпустил ценное исследование об антисталинских настроениях в СССР периода войны[711], а в следующие десятилетия появились многочисленные советологические исследования этого ученого. Можно с полным основанием полагать, что Николаевский был духовным отцом не только профессора Джорджа Фишера, но и всего Мюнхенского института, развернувшего плодотворную деятельность.
В коллекции Николаевского сохранились многочисленные записи бесед, которые в послевоенные годы проводил Д. Фишер с русскими эмигрантами, и переписка с ним Николаевского, продолжавшаяся почти до самой смерти Бориса Ивановича[712]. Николаевский поддерживал также связь с директором Мюнхенского института Николаем Александровичем Троицким, писателем, публиковавшимся под псевдонимом Б. Яковлев. С Троицким Николаевский встречался как в институте, так и на международных конференциях, давал советы, подчас критиковал (хотя и деликатно) издания Мюнхенского института. В одном из писем Троицкому говорилось: