Так что Лига не смогла стать центром притяжения всех групп демократически настроенной эмиграции.
Николаевский в кругу эмигрантов
Застой в деятельности эмигрантских политических организаций был связан с тем, что нынешние эмигранты не в состоянии были перешагнуть через политические расхождения прошлого, несмотря на прошедшие годы[750]. Гуль вспоминал, например, что у Николаевского были плохие отношения с Керенским, несмотря на их сотрудничество в руководстве Лиги. Однажды на заседании руководства, когда Керенский что-то сказал о морали, Николаевский его перебил: «После дела Корнилова у вас нет права говорить о морали». Николаевский имел в виду провокаторскую позицию Керенского во время вооруженного выступления генерала Корнилова в августе 1917 г., когда Керенский вызвал Корнилова для подавления революции в столице, а затем сделал вид, что не вызывал его, и к тому же обвинил в контрреволюционном мятеже. «Я был удивлен, – продолжал Гуль, – что Керенский никак не реагировал, промолчал».
Наиболее близкие отношения сложились у Бориса Ивановича с перебравшимся по настоянию Николаевского и Бургиной осенью 1948 г. в США Церетели. Гуль вспоминал:
«Церетели хорошо, дружески относился к Б.И., как к верному другу. Николаевский же необычайно заботливо и трогательно любил «Ираклия» (как его всегда называл). Это была высокая дружба. Как рыдал Б.И., когда в Нью-Йорке Ираклий Георгиевич умер!»[751]
Во всех странах Запада, в которых жил Церетели, он неизменно занимал принципиальную и решительную антибольшевистскую позицию, которая была особенно важна, имея в виду его международный авторитет видного деятеля Социалистического рабочего интернационала, друга К. Каутского, Л. Блюма и других весьма влиятельных и известных в западном мире социалистов. Николаевский особенно ценил эту твердую линию Церетели. Он с замиранием сердца следил за той кампанией лести по отношению к Церетели, которая стала проводиться советским посольством в Париже непосредственно после войны. Московские власти стремились заполучить Церетели, уговорить его возвратиться в Москву. В письме Гулю Николаевский высказывал предположение, что «атака уговоров» Церетели проводилась по личному указанию Сталина[752]. Ираклий Георгиевич, однако, к глубокому удовлетворению своего друга, остался тверд и порога посольства на улице Гренель так и не переступил. Можно предположить, что в случае возвращения в СССР Церетели могла ожидать мрачная судьба десятков возвращенцев, которые по прибытии на родину были расстреляны или оказались в ГУЛАГе.
Николаевскому в то же время импонировало отсутствие у Церетели узкопартийных настроений, несколько ироническое отношение к собственной партии, потерпевшей многочисленные поражения и оказавшейся не у дел. Он смеялся, когда услышал историю о том, как вскоре после войны Церетели был приглашен почетным гостем на съезд Социалистической партии Франции, где ему предложили выступить. Поднявшись на трибуну, оратор произнес: «Я уже погубил две страны – Россию и Грузию, неужели вы хотите, чтобы я погубил еще и третью – Францию» – и спустился в партер, после чего зал буквально взорвался от хохота и аплодисментов.
Позже, уже в Америке, Церетели отчасти шутливо, но не без умысла говорил: «Да не слушайте, ради бога, всех этих меньшевиков! Ведь всех меньшевиков нянька в детстве на голову уронила!» Особенно не расположен был Церетели к Дану, занимавшему все более и более просталинские позиции[753].
В Нью-Йорке Церетели арендовал небольшую квартиру у дочери меньшевистского деятеля Давида Натановича Шуба Марины. К его приезду были заготовлены полушутливые бланки с «шапкой»: «Наш клуб», адрес по 110-й улице Манхэттена и имена: «Председатель И.Г. Церетели, Генеральный секретарь А.М. Бургина, казначей М.Д. Шуб»[754]. Правда, через два года в связи с трагической гибелью сестры Церетели вернулся в Париж, но в мае 1951 г. вновь приехал в Нью-Йорк, на этот раз уже окончательно.
В Нью-Йорке Церетели жил по соседству с Николаевским и Бургиной. Церетели на Бродвее № 3605 (около 148-й улицы); Николаевский и Бургина вначале обитали в многоквартирном доме на улице Западный Центральный парк № 410, а позже переехали в тот же район нижнего Гарлема, недалеко от Колумбийского университета, где жил Церетели.
Не по всем вопросам политики Николаевский и Церетели совпадали во мнении. Ираклий Георгиевич осторожнее, чем Борис Иванович, относился к сотрудничеству с бывшими власовцами, однако не придерживался столь категорических негативных взглядов на этот счет, как некоторые другие меньшевики. Лидия Дан, откровенно плохо относившаяся теперь и к Николаевскому, и к Церетели, писала своему единомышленнику левому меньшевику Аронсону, что Церетели не дает достаточного отпора «влюбленности Бор[иса] Иван[овича] к власовцам»[755]. Влюбленности, конечно, не было. Но огульного осуждения – не было тоже.
Николаевский стал инициатором издания обширных мемуаров Церетели, к которым он написал научно-источниковедческое введение, а Бургина в форме сообщения «От редакции»[756] рассказала о том, как создавались воспоминания начиная с середины 20-х до конца 40-х гг., как интенсивно Ираклий Георгиевич продолжал работать, уже будучи неизлечимо больным[757]. Оценивая важность мемуаров, Николаевский писал:
«Речи многих ораторов, с которыми ему в то время проходилось скрещивать шпаги, он помнил наизусть, – во всяком случае крупными отрывками. Конечно, постоянное чтение литературы о 1917 годе помогало ему освежать и проверять свою память. Но еще более важен был тот факт, что с воспоминаниями об этих эпизодах своего прошлого он никогда не расставался, ибо они составляли неразрывную часть того большого дела, которому он посвятил свою жизнь»[758].
Николаевский и Бургина оказали помощь Церетели в подготовке еще одной книги его воспоминаний, посвященной на этот раз детским годам (Николаевский редактировал и частично записывал текст по рассказам автора, Бургина – печатала на машинке)[759].
С некоторыми другими близкими людьми отношения Николаевского не выдержали проверки временем. Так, в начале 50-х годов произошел разрыв с Гулем, в котором, по всей видимости, виновны были оба персонажа. Николаевский об этом разрыве и его причинах нигде не упоминал. Гуль описал историю разрыва в своих воспоминаниях. Получалось, что разошлись они по идейным соображениям: «Для меня марксизм-ленинизм-сталинизм – были единым политическим явлением. А для Николаевского сталинизм был искажением и того, и другого», – писал Гуль. Но суть конфликта оказалась в другом. Как-то во время заседания руководства Лиги борьбы за народную свободу, проводившегося у Гуля дома, Николаевский, в качестве председателя открывший собрание, по словам Гуля, резко против него выступил: «Начал на меня лгать и клеветать, чего я никогда от него не ожидал. Он стал говорить о том, что, куда бы я ни вошел, я разлагаю всякую организацию, что я испортил его личные дружеские отношения с Мельгуновым». Последовали крайне раздраженные реплики с обеих сторон. «В этот момент, – продолжает Гуль, – из кухни в комнату вошла Олечка», жена Гуля, Ольга Андреевна, – «она всегда во время заседаний была в кухне и приносила оттуда чай, печенье, варенье. По лицу Олечки я увидел, что она взволнована до крайности. И вдруг Олечка чрезвычайно энергично проговорила, обращаясь к Борису Ивановичу:
– Борис Иванович, в моем доме вы бесстыдно лжете и клевещете на моего мужа, я этого не допущу! Будьте любезны немедленно покинуть мою квартиру».
Николаевский, по словам Гуля, молча сложил свои бумаги в портфель и ушел. «Это и был окончательный разрыв личных и общественных отношений с Николаевским. Вскоре Лига прекратила свое существование»[760], – закончил Гуль.
Конечно, разобраться в личном конфликте спустя много лет сложно. Гуль в целом был знаком с социалистическими взглядами Николаевского, и на этой почве разрыва произойти никак не могло, иначе этот разрыв произошел бы много раньше (с годами Николаевский политически только правел, то есть скорее приближался к Гулю, а не удалялся от него). С другой стороны, к Мельгунову Николаевский относился с достаточным скептицизмом, и вряд ли именно Гуль расстроил их отношения. Можно предположить, что расхождения и взаимное раздражение назревали постепенно, и только по форме разрыв мог оказаться внезапным. По-видимому, экспансивный Гуль считал, что именно он должен возглавить Лигу. Николаевский же, обычно не стремившийся к получению или сохранению за собой административных постов, счел, что по соображениям целесообразности допускать писателя к высшему руководству организацией нельзя, что это ее погубит. Так что в разрыве проявились и общественные, и личностные моменты.
Лига борьбы за народную свободу действительно очень скоро прекратила существование в результате политических противоречий между ее деятелями, в силу своей малочисленности, слабой эффективности и материальной необеспеченности. Но уж никак не из-за разрыва отношений между Гулем и Николаевским, как пытался показать Гуль, поставив оба события в один ряд.
Положительным аспектом отмирания тех или иных политических организаций можно считать то, что у Николаевского все больше и больше времени оставалось для научной и исследовательской работы. Завидная творческая работоспособность не покидала его в Соединенных Штатах. В шесть часов утра ежедневно он уже был за рабочим столом. О том, каким загруженным был его рабочий день, свидетельствует одно из писем Николаевского Далину, написанное в декабре 1950 г.: «Звонить мне надо или около 12 ночи или в 8–9 утра»