[779] (к тому же трижды).
Далин и Николаевский называют еще одно имя «изобретателя» методов использования подневольно труда с максимальной производительностью и с наименьшими «накладными» расходами – Ивана Селецкого. Однако его карьера закончилась быстро: по слухам, он был расстрелян[780].
После того как на Западе появились первые сведения о рабском труде в СССР, гуманитарные организации ряда стран (Великобритании, Франции, Швеции) выступили с протестом. Низкие цены на ряд советских товаров, шедших на экспорт, в частности на лес, многие объясняли именно использованием в СССР принудительного труда. Так называемая «антидемпинговая кампания» на Западе отчасти оказалась инструментом в руках «капиталистических кругов» и привела к острым внутриполитическим схваткам, в частности в Великобритании и США. Впрочем, по деловым и экономическим соображениям кампания не повлекла за собой введения эмбарго против Советского Союза, на чем настаивали различные финансово-индустриальные и правозащитные группы. Тем не менее в первой половине 30-х годов ряд высших советских руководителей, в том числе председатель Совнаркома СССР Молотов и нарком иностранных дел Литвинов, выступили с опровержениями об использовании труда заключенных. Литвинов, например, заявил, что «ни тюремный труд, ни вообще труд осужденных лиц не используется в отраслях лесной промышленности, занятых производством на экспорт». По этому поводу зарубежная пресса в весьма саркастических тонах писала, что невозможно отличить лес, производимый для внутренних нужд, от предназначенного для экспорта[781].
Всякий раз, когда возникала опасность, что сочувствовавшие Советскому Союзу визитеры вроде Бернарда Шоу или Лиона Фейхтвангера, заискивавшие перед Сталиным[782], могут изъявить желание посетить «исправительно-трудовое учреждение», предпринимались обязательные предохранительные меры, вплоть до полного уничтожения следов рабского труда и насилия, сторожевых башен и ограждений с колючей проволокой. Даже места захоронений заключенных в экстренном порядке сравнивались с землей.
«Пиком лицемерия» авторы называют поездки в концлагеря представителей советской творческой интеллигенции, прежде всего писателей. Первым справедливо указан Максим Горький, посетивший Соловецкий концлагерь в 1929 г. и лагеря Беломоро-Балтийского канала в 1933 г. (после чего вышел в свет его роскошно изданный том «Сталинский канал», немедленно переведенный на английский язык).
В главе о «большой чистке» второй половины 30-х годов речь шла о «мастерах» чистки – А.Я. Вышинском, Г.Г. Ягоде и Н.И. Ежове. Авторы бегло упоминали открытые судебные процессы 1936–1938 гг., останавливаясь на массовых арестах ни в чем не повинных граждан. Крупномасштабность репрессий они объясняли в первую очередь производственными нуждами второго и третьего пятилетних планов, то есть политико-экономическими и даже практическими соображениями. Система рабского труда, писали Николаевский и Далин, «уже дала глубокие корни в советской экономике; она стала органическим элементом новой советской реальности; любая попытка ограничить ее последствия привела бы к непредсказуемым трудностям»[783]. Продолжением этой темы был раздел, посвященный военным и послевоенным годам, содержавший обильные данные о пополнении лагерей рабского труда и колоний спецпереселенцев за счет «приговоренных наций» – немцев Поволжья, калмыков, чеченцев, ингушей, крымских татар, бессарабских и крымских болгар и других народов.
Еще одной проблемой текущей истории, причем проблемой достаточно деликатной с точки зрения современной для авторов политической ситуации, стало возвращение в СССР «перемещенных лиц» с территорий, занятых вооруженными силами США и Великобритании, невзирая на желания этих людей, в подавляющем большинстве случаев – вопреки воле. Изначально западные союзники довольно сдержанно относились к весьма настоятельным требованиям советских властей о выдачах. В октябре 1945 г. главнокомандующий союзными войсками в Европе генерал Дуайт Эйзенхауэр попытался было нарушить Ялтинское соглашение в пункте о репатриации советских граждан и даже отдал приказ о прекращении насильственных депортаций, однако Государственный департамент США признал его решение незаконным, отменил приказ, и насильственная репатриация продолжалась. Среди депортированных, разумеется, были и те, кто активно сотрудничал с германскими оккупантами, но никаких попыток провести предварительное расследование и отделить виновных от невиновных американские и британские власти не предпринимали.
Эта история не получила отражения в опубликованных официальных сообщениях. Англо-американские власти стремились избежать публичных дискуссий по этому поводу, ибо они пошли на выдачу не только военных преступников, но и тысяч невинных людей. Очень скоро стало известно, что сразу же по прибытии на территории, контролируемые СССР, репатриируемые помещались в лагеря под усиленную охрану НКВД (после войны МВД), что немалая их часть расстреливалась, а основная масса отправлялась в концлагеря. Тем не менее принудительная отправка советских граждан в СССР, начатая в 1944 г. и получившая на Ялтинской конференции негласную санкцию Черчилля и Рузвельта, завершилась только в 1946–1947 гг. в связи с началом холодной войны (формально секретное соглашение сохраняло силу до марта 1947 г., но насильственная отправка была прекращена несколькими месяцами ранее). Как писали авторы, «дружба, которая в конечном счете так и не сохранилась, оплачивалась кровью тысяч русских»[784].
Книга завершалась содержательной главой, рассматривавшей историографию вопроса – скудную литературу о принудительном труде в СССР. В основном речь шла о воспоминаниях, причем отмечались как положительные стороны публикаций, например фактологическая ценность книг, журнальных и газетных статей, так и их пробелы. Иллюстративный материал включал бланки администрации «исправительно-трудовых лагерей» с подписями их начальников и чиновников, фотокопию инструкции НКВД СССР 1941 г. касательно депортации «нежелательных элементов» из Литвы, аннексированной Советским Союзом, со всеми подробностями, касающимися «порядка разделения семьи выселяемого от главы» семьи, что означало, как правило, отправку главы семьи в концлагерь, а членов семьи, включая малолетних детей, в непригодные для обитания места Крайнего Севера или Восточной Сибири. К последнему документу было дано примечание, что он, как и ряд других документов, в микрофильме передан в Публичную библиотеку Нью-Йорка, где с ним могут ознакомиться все желающие[785].
Пожалуй, наиболее серьезным недочетом книги стало употребление термина «ежовщина» применительно к периоду второй половины 30-х годов, который сегодня мы называем «большим террором». На самом деле «ежовщина» – это фальшивый термин, изобретенный, по-видимому, самим Сталиным, который пытался таким образом свалить собственные преступления 1936–1938 гг. – массовые аресты многих тысяч номенклатурных государственных, партийных и военных работников, издевательства над ними на следствии, в тюрьмах и концлагерях – на наркома НКВД Ежова, послушно исполнявшего волю хозяина. Рассматривая «большую чистку» с точки зрения наполнения лагерей принудительного труда дешевой рабочей силой, авторы явно недооценивают стремление Сталина создать в стране обстановку тотального страха и всеобщего послушания. Иными словами, «большой террор» завершал создание в СССР тоталитарно-репрессивной системы.
Стремясь к максимальной объективности, Николаевский подчас оказывался излишне снисходительными к некоторым своим старым знакомым персонажам. В наибольшей степени это проявилось в оценке поведения Горького. Комментируя поездку Горького на строительство Беломоро-Балтийского канала, Далин и Николаевский писали, что Горький «представлял собой странную смесь большого литературного таланта и детской наивности. Почти до самой смерти он стремился верить, что открыто признанный советский террористический режим находился в процессе создания общности человеческого братства»[786]. Николаевский очевидным образом стремился сохранить добрую память о Горьком, о своих встречах с ним, не мог отрешиться от своих ранних впечатлений, не хотел признать того очевидного факта, что, оказавшись в плену Сталина после возвращения на родину, писатель всячески стремился заслужить поощрение диктатора[787]. Писатель, превратившийся в закоренелого сталиниста, не просто одобрял все более усиливавшийся кровавый террор, он порой выступал в качестве литературного доносчика, например опубликовав в 1934 г. статью «О хулиганах» (статья обратила внимание НКВД на писателей Павла Васильева, Бориса Корнилова и Ярослава Смелякова, в результате чего Васильев и Корнилов были расстреляны, а Смеляков оказался в лагере).
Об общественном резонансе на эту книгу свидетельствует факт, что она была удостоена ожесточенных нападок и всевозможных ругательств со стороны Вышинского, в 30-х годах являвшегося государственным обвинителем на открытых судебных процессах и генеральным прокурором СССР. В момент выхода книги Вышинский был постоянным представителем СССР в Организации Объединенных Наций в Нью-Йорке. В выступлении на сессии Генеральной ассамблеи ООН 25 октября 1947 г. Вышинский заявил, что книга написана «полными идиотами и гангстерами»[788]. Из уст Вышинского такая критика воспринималась как похвала. Собственно американская пресса оценила труд Николаевского и Далина положительно. Так, рецензент Брукс Аткинсон писал в авторитетном нью-йоркском издании, что книга «реконструировала мрачный и зловещий портрет повседневной жизни в по