.
Карпович, однако, разочаровал своего старого знакомого. 21 апреля 1942 г. он написал, что директор Хогтонской библиотеки «с самого начала окружил все это дело какой-то чрезвычайной таинственностью. Ни меня, ни Вернадского[872] он не подпустил к этим бумагам на пушечный выстрел. Правда, это было давно, и тогда он говорил нам, что архив еще не приведен в порядок и что ожидаются дополнительные получения (после смерти Троцкого). С тех пор обстоятельства могли измениться. Во всяком случае, спрос не беда»[873].
«Спрос» не замедлил, но был безрезультатным. Николаевский поблагодарил Карповича за советы, но в Хогтонскую библиотеку так и не попал.
Новое обращение в Гарвардский университет последовало лишь почти через полтора десятилетия. На этот раз Николаевскому были предоставлены необходимые бумаги периода, предшествовавшего изгнанию Троцкого из СССР (переданная в Гарвардский университет документация 1929–1936 гг. по требованию Троцкого была засекречена на 40 лет). После гибели Троцкого Седова передала в Гарвардский университет документы 1937–1940 гг. на депозитарное хранение, а в 1946 г. подписала договор о продаже и этих бумаг. В 1953 г. она передала Гарвардскому университету большую коллекцию новых материалов[874].
Весьма интересно, что с архивом Троцкого Николаевский работал как раз в 1956 г., то есть вскоре после XX съезда КПСС, на котором Н.С. Хрущев выступил с докладом, разоблачавшим «культ личности Сталина и его последствия». Именно под редакцией и с комментариями Николаевского в США на английском языке был опубликован этот «секретный» доклад, который в СССР читали вслух на собраниях членов КПСС и «беспартийного актива», но не решались опубликовать. Тогда же, по всей видимости с одобрения Хрущева, текст доклада оказался на Западе и способствовал повороту западного общественного мнения в пользу Хрущева и против Сталина и сталинистов[875].
С конца 40-х годов стало формироваться мнение, что земные дни Сталина подходят к концу. Именно в связи с этим возникла небольшая, но весьма емкая статья Николаевского «Сталин пишет свое завещание»[876]. Отмечая, что поступает все больше свидетельств тяжелой болезни коммунистического лидера, Николаевский с полным основанием отмечал особую важность в истории роли Сталина как личности.
Сталин в оценке автора был воплощением «неукротимой жестокости», спаянной с «азиатским предательски расчетливым коварством». В годы всесилия Сталин расширял границы Советской империи и распоряжался жизнями миллионов людей в СССР и за его пределами. Теперь же Сталин стал отстраняться от текущей работы и даже крайне редко появляется на заседаниях Политбюро. Касаясь предстоявшего 70-летия Сталина, Николаевский с известным скепсисом сообщал о слухах, будто советский диктатор пишет некую крупную работу, которая должна составить 17-й том его сочинений и стать своеобразным «завещанием Сталина»:
«Свое завещание Сталин пишет не только на бумаге, он одновременно работает над тем, чтобы вписать его на страницы действительности. Он умеет выжидать и маневрировать, уклоняться от борьбы, когда эта последняя сулит неудачу, но он умеет ставить все на одну карту, если решает, что пришел нужный момент. Угадать заранее, когда такое решение будет им принято, нет никакой возможности. Сталин умеет путать следы. Но по всему, что Сталин теперь делает, ясно, что, по его оценке, сроки последней схватки близятся».
Хотя в этих выводах была некоторая торопливость, в принципе они оказались весьма точными – и в отношении теоретического камуфляжа, который вскоре воплотится в сталинских текстах о языкознании и политической экономии, и в отношении планировавшейся им новой чистки в рядах советской и партийной номенклатуры, и в смысле приближавшейся смерти тирана и неизбежных после нее изменений. Особенно интересовали историка подозрительность и психическое состояние Сталина в разные периоды его жизни. Николаевский полагал, что Сталин, устранявший своих противников разными методами, «не мог не опасаться, что яд будет направлен против него», что в период «чистки» второй половины 30-х годов Сталин не был параноиком, как это утверждали некоторые авторы, а «вел совершенно определенную линию». «Ненормальным его теперь хочет объявить Хрущев, которому выгоднее все свалить на сумасшествие одного человека, чем признать свое соучастие в преступных деяниях банды»[877], – писал Николаевский. В то же время он отдавал должное хитрости и политиканству Сталина – гениального дозировщика (выражение Бухарина), не спешившего в реализации задуманных им решений и бившего наверняка.
Правда, в дискуссии с Валентиновым Николаевский, отвергая мнение последнего о серьезной психической болезни Сталина, высказывал все же согласие с тем, что в последние годы жизни диктатор «потерял чувство меры и из «гениального дозировщика»… превратился в человека, потерявшего понимание действительности». При этом, однако, высказывалась важная оговорка о том, что нельзя «эти линии протянуть в прошлое для объяснения ежовщины, которая была преступным, но точно рассчитанным и верным (с его точки зрения) дозированным актом уничтожения его противников, которые иначе бы устранили его самого». Проводя далее эту логическую нить, Борис Иванович вновь и вновь опровергал суждения о сумасшествии Сталина во второй половине 30-х годов.
Впрочем, в рассуждениях Николаевского было одно весьма существенное противоречие, которое он так и не смог преодолеть. Он писал, что Сталин вел «политику преступную, но единственную, при которой диктатура могла удержаться. Его действия были определены этой политикой. Он террор вел не по безумию Калигулы, а потому, что сделал его фактором своей активной социологии… Он убил миллионы и, в частности, истребил весь слой старых большевиков, так как понял, что этот слой против его «коммунизма»[878]. Но если «чистка» была направлена против старых большевиков, зачем было убивать миллионы людей, которые никакого отношения к этой прослойке не имели? Очевидно, кроме истребления реальных или потенциальных противников у Сталина была более широкая задача, которой и объясняется непредсказуемость террора, превращение в его жертв не только партийной, советской, хозяйственной, военной, научной элиты, но и рядовых рабочих, колхозников, служащих. В стране создавалась ситуация, когда каждая семья, каждый человек дрожал, не зная, проснется ли он утром в своей постели или ночью будет взят НКВД. Как раз превращение всего населения СССР в стадо запуганных овец, послушно выполняющих волю диктатора, и являлось целью террора 1936–1938 гг.
Николаевский обдумывал обстоятельства смерти Сталина, склоняясь к выводу, что вождю и учителю помогли умереть. Он писал Суварину через две с половиной недели после смерти Сталина:
«Жизнь всегда требует компенсации и если и дарит таким хорошим подарком, как удар у Сталина (или удар по Сталину?), то отплачивает на другом. Я все более и более прихожу к выводу, что Сталин умер в результате большой борьбы, которая заполнила первые месяцы этого года и смысл которой состоял в разгроме личного секретариата Сталина блоком Маленкова с Берией»[879].
В другом письме, вскоре после этого, говорилось: «Похоже, что Сталину помогли умереть и что на этой почве теперь начинается борьба»[880].
«Товарищ Томас» и Коминтерн
В творчестве Николаевского американского периода значительное место занимала история международного коммунистического движения, особенно на ранних этапах его развития. В ряде публикаций он доказывал, что с самого начала Коммунистический интернационал создавался как орудие внешней политики большевистского государства, что зарубежные компартии, в той или иной степени выражая настроения части индустриальных рабочих и особенно деклассированных элементов капиталистических стран, колониальных территорий и полуколоний, в то же время цинично и недвусмысленно направлялись в своей деятельности кремлевскими владыками, использовавшими прежде всего такой мощный, почти никогда не подводивший стимул, как обильные денежные вливания.
Исключительно важное значение в этом смысле имела публикация Николаевским рассказов «товарища Томаса», зарубежного агента Коминтерна, с которым автору удалось встретиться в мае 1935 г. Встреча состоялась в Праге, куда Николаевский поехал из Парижа по делам, касавшимся подпольной работы социал-демократов в гитлеровской Германии (руководство СДПГ создало в столице Чехословакии свой внешний центр связи со страной). Кто-то из сотрудников этого центра сообщил Борису Ивановичу, что в городе находился некий «товарищ Томас», недавно вырвавшийся из Германии и желавший с ним встретиться. Встреча состоялась 20 мая 1935 г. Томас собрал большую библиотеку по истории Коминтерна и революционного движения в разных странах, собственную переписку, а также документы Ленина, Троцкого, Зиновьева и других большевистских деятелей. Зная (видимо, со слов эмигрантов из Германии), что именно Николаевский организовал в 1933 г. вывоз из Берлина архива германской социал-демократии, и, очевидно, переоценивая его связи и влияние, Томас во время встречи спросил Николаевского, нет ли у того возможности «на любых условиях» вывезти его архив.
Как писал Николаевский, он был вынужден разочаровать своего собеседника. «Я был готов сделать шаги для выяснения обстановки, – но шансов на успех не видел»[881], тем более что мало было времени. В распоряжении новых знакомых было всего двое суток. На третий день Николаевский должен был возвращаться в Париж. Тем не менее два вечера в Праге он посвятил расспросам «товарища Томаса», который рассказывал о своей жизни «без необходимой последовательности», а Николаевский записывал эти воспоминания, которые, правда, не были «доведены до конца». Через много лет Николаевский сокрушался: «До сих пор не могу себе простить, что не задержался в Праге еще на несколько дней для доведения их до конца». Записи первого вечера историк переписал начисто и во второй вечер прочитал их Томасу, который все одобрил, сделав дополнения и уточнения.