— Заблокирован, — говорит Старший. — Дай-ка я попробую… — Он подходит к одному из висящих на стене черных ящиков и прикладывает палец к сканеру.
— Доступ разрешен, степень — Старшая, — сообщает компьютер.
Картинки вокруг нас сменяются. Среди изображений «Годспида» появляются картины Земли. Вместо пейзажа с Больницей и садом на экране возникает фотография Долины монументов. Хоть я жила и не там, она все же напоминает мне местность, в которой находилась космическая лаборатория — час езды от Колорадо, где я встретила Джейсона, последнего места, которое я звала домом.
— Большинству людей это видеть нельзя, — замечает Старший, все еще пытаясь заставить один из мониторов показывать что-нибудь, кроме схемы реактора. Когда родится новое поколение, школу опять откроют. Модели Сол-Земли и «Годспида» детям покажут. Но это им видеть нельзя.
— А почему? — спрашиваю я, касаясь пальцами Долины монументов на экране за секунду до того, как она превращается в египетского сфинкса.
— Старейшина говорит, что людям лучше не думать слишком много о Сол-Земле. Что думать надо о будущем, а не о прошлом.
— Но тебе-то он разрешает.
Старший поворачивается к экрану и мгновение смотрит прямо в глаза фотографии Ким Чен Ира, а потом картинка сменяется на изображение одного из старых президентов. Не могу вспомнить, который это — такой толстый, с пышными усами.
— Это часть его обучения. Я должен все знать о Сол-Земле, чтобы не повторить ее ошибки. Да что с этой хренью случилось?
Мне хочется сказать, что на Земле не было ошибок, вот только я знаю, что это не так. Хочется сказать, что Старейшина не прав, но и в этом я не уверена. Слишком многого я еще не понимаю в мирке этого корабля.
— Орион! — зовет Старший. — Тут стенная пленка зависла!
— Он разве здесь? — Я оглядываюсь: такое чувство, что кроме нас тут никого.
На экране за его спиной один старый президент превращается в другого.
— Так вот, я говорил, Старейшина хочет, чтобы я учил историю Сол-Земли. Многие из ваших лидеров все делали правильно — просто не сумели повести за собой людей. Вот он, например.
Я бросаю взгляд на изображение на экране.
— Кто? Авраам Линкольн?
Старший кивает.
— Шестнадцатый глава правительства Соединенных Штатов Америки, расположенных в северном полушарии Сол-Земли, между Атлантическим и Тихим океанами. Он был лидером в период гражданской войны — войны между штатами.
— Да, знаю. — Мне становится не по себе. То, как холодно и отрешенно Старший говорит об Аврааме Линкольне, заставляет меня сомневаться — либо в том, что он знает, либо в том, что знаю я сама. Краем глаза замечаю какое-то движение в тени возле дверей.
— Вот таким лидером Старейшина хочет, чтобы я был, — изображение начинает исчезать, но Старший касается экрана, и фотография Линкольна снова загорается. Я жду продолжения. — Когда в штатах начался разлад, сильное централизованное руководство Линкольна не дало им распасться.
— Да, — протягиваю я тихо. Мое внимание наполовину сосредоточено на входе: это Орион слушает наш разговор или кто-то еще? И, кто бы он ни был, почему не выйдет из тени и не заговорит с нами?
— А когда разногласия между штатами дошли до предела, Линкольн устранил их причину.
— Я… что?
— Восстановил моноэтничность. Война началась, потому что две расы не могли ужиться в одной стране. Линкольн отослал черную расу обратно на африканский континент, и война закончилась.
— Пф! Ты о чем это? Не было такого!
Старший нажимает на экран, и изображение Линкольна сменяется текстом. Он зачитывает его вслух, и в голосе его звучит намек на благоговение.
— Восемьдесят семь лет тому назад наши отцы создали на этом континенте новую нацию, верную принципам, что все люди должны быть равны. Теперь мы вовлечены в великую гражданскую войну, которая докажет, долго ли сможет выдержать эта нация, если люди не равны. Мы встретились на великом поле битвы этой войны, чтобы определить будущее единой нации, единого народа, не знающего разлада, живущего в мире, основанном на одинаковости. Отныне наша нация будет черпать силу в единстве и единообразии.
Страница прокручивается вниз. Старший делает глубокий вдох, готовясь продолжить чтение.
— Стой.
Старейшина с удивлением поворачивается ко мне.
— Это не Геттисбергская речь, — говорю я.
— А что же еще? Конечно, она.
— Нет.
— И как тогда звучит Геттисбергская речь?
Я копаюсь в памяти, силясь вспомнить.
— Про восемьдесят лет там тоже было. Но та часть, где говорится, что все должны быть одинаковыми — такого не было.
— А что тогда там было?
— Эээ… Восемьдесят семь лет тому назад… хм… Ну, ладно, слушай, наизусть я ее не знаю, но помню достаточно, чтобы знать, что это не она.
Старший смотрит на меня с сомнением, и я понимаю, насколько неубедительно звучат мои аргументы. Я внутренне даю себе пинка — как можно было улетать, не выучив таких вещей?
— Это… грубо говоря, этот текст проповедует расизм, — говорю я. Старший, похоже, не знает слова «расизм». — То, что ты сейчас читал… там говорится о делении людей на расы. Но Геттисбергская речь совсем не об этом. Да к тому же — ты посмотри на себя. — Я указываю на его смуглую кожу, на миндалевидные глаза, высокие скулы, темные волосы. — Ты же — идеальный пример смешения рас.
Теперь Старший, кажется, еще больше растерялся. У него в голове нет представления о том, что раса — это часть человеческой личности; для него это только отличие, а отличия лучше устранять.
И я понимаю: именно так Старейшина и хочет, чтобы он думал.
Со стороны двери мне слышится смех, приглушенный кудахчущий звук, но, резко обернувшись, я никого там не замечаю. Здесь один только Старший, и он по-прежнему не может понять. Да и почему он должен понимать? Как можно учиться у истории, если историю переписали?
Я одна знаю правду, но знаю слишком мало, чтобы что-то исправить.
Даже если я попытаюсь, поверят ли мне?
58Старший
Эми все смотрит на экран — опять она расстроилась. Все пошло не так, как я планировал. Мне казалось, это ее порадует. Нажимаю на экран, и Линкольн исчезает. Его усталое лицо сменяется изображением людей в период гиперинфляции в Германии, растрепанные волосы тают, растворяясь в тачках, наполненных деньгами.
— Надо возвращаться, — говорит Эми. — Харли уже долго сторожит криоуровень. Теперь моя очередь.
Мне еще столько всего хочется ей показать: залы, полные книг, настоящих книг с Сол-Земли. Зал артефактов на втором этаже, где хранятся модели объектов культуры Сол-Земли, даже настоящий трактор, на основе которого мы разработали свои тракторы. Зал научных материалов, в которых рассказывается история создания системы вай-комов и гравитационных труб. Но ей все это неинтересно, так какой смысл?
— Я его знаю, — говорит Эми с трепетом изумления в голосе и отталкивает меня от экрана, чтобы лучше видеть изображение.
Я тоже смотрю, но я его не помню. Это взрослый мужчина, по возрасту где-то между Доком и Харли, с темными волосами и глазами, но все же есть во внешности у него что-то такое, что резко отличает его от нас — он не из нас, он выглядит… по-другому. Мужчина сидит на пороге трейлера, держа на коленях пухлого младенца. Он определенно не из важных людей, потому что Старейшина не заставлял меня ничего о нем учить.
— Это Эд.
— Кто?
— Эд. Я видела его до того, как меня заморозили. Вообще-то это он и замораживал меня и моих родителей.
Что-то мне не кажется, что это достаточная причина расположить его физиономию рядом с Авраамом Линкольном. Я тянусь к экрану. Фотография «Эда» замирает; когда я прикасаюсь к экрану второй раз, всплывает описание.
— Эдмунд Альберт Дэвис-младший, — читаю я вслух. — Первый ребенок, родившийся на борту «Годспида». На фотографии изображен со своим отцом, Эдмундом Альбертом Дэвисом-старшим, одним из участников экспедиции, отправившихся в полет с Сол-Земли.
— Я его знала, — говорит Эми. Подняв голову, она так впивается взглядом в фотографию, словно Эдмунд Альберт Дэвис-старший жив и она с ним разговаривает. — Понятия не имела, что он тоже собирался улететь с Земли на «Годспиде».
Значит, Эдмунд Альберт Дэвис-младший стал первым, кто родился здесь, в плену. Интересно, каково ему было расти среди людей с Земли, зная, что ему ее никогда не увидеть?
— Если бы я знала, — продолжает Эми. — Я бы поговорила с ним. Спросила бы, почему он пошел на корабль. В нашу единственную встречу он мне показался черствым. Но, может, он просто… — Она затихает, продолжая смотреть на экран, но не видя его. И вдруг улыбается. — Только представь! Я видела этого человека столетия назад, а сейчас я могла бы увидеть на корабле его потомков! Потомков того, кто меня заморозил! Круто, правда? — Она поворачивается ко мне, и ее глаза округляются. — А что, если ты — потомок Эда? Вот это было бы совпадение!
Я улыбаюсь, потому что она смеется.
— А вдруг правда? — она переводит взгляд с меня на фото на стене.
— Что правда?
— Ты — потомок Эда?
— Я не знаю.
— Да ладно тебе! — фыркает Эми. — У вас же есть все эти технологии — наверняка кто-нибудь составлял генеалогические схемы. У Старейшины или у доктора по-любому должны быть — они же до ужаса боятся кровосмешения.
— Все записи хранятся здесь. Это же Регистратека, — говорю я. Она не замечает, как помрачнел мой голос. Я-то знаю, что, даже если мы найдем потомков Эда, меня среди них не будет. Мои семейные данные засекречены. Может быть, генеалогию Эда и можно проследить хоть от отправления с Сол-Земли до сегодняшнего дня, но мне в моем семейном древе не сдвинуться даже на одно поколение назад.
— Ну, пожалуйста! Давай посмотрим, вдруг вы с Эдом родственники! — она хватает меня за руку. Я не видел ее такой оживленной с тех пор… никогда не видел. Тяжесть забот, которые на нее обрушились, забыта, пусть даже на минуту. И я готов на все, лишь бы эта минута не кончалась.