— Значит… — начал Жогин.
— Я принял волну вашей боли и поспешил на помощь. Ваш ум…
— Но я делал одни глупости, — сказал Жогин, не открывая рта.
— Зато видите границы вашего разума. Это дано немногим.
Голова Жогина шла кругом.
— Идите к нам! Мы дадим вам могущество и… планету. Вы создадите на ней жизнь, как представляете ее себе. А потом наблюдение, познание — тысячи лет подряд.
Блистающий Шар втолковывал:
— Есть высшее счастье — мыслить, есть высшее наслаждение — познавать, высший отдых — созерцание. Смотрите на меня, смотрите. Пристально! Слышите?
И Жогин услышал: звучала музыка. В строго выверенных, холодных аккордах чувствовалось великое знание. Жогин слушал (и видел?): рождались и умирали миры. Он созерцал их столкновение и разрушение, наблюдал полет атомных частиц, рассеянных звездными взрывами.
Многое увиделось ему. Нахлынувшее знание давило. Он расслабился и прилег в кресле.
Прикрыл глаза. Но в мозг по-прежнему рвался грохот миров. «Это невыносимо, это невозможно, я сойду с ума! Пощади…»
Блистающий Шар телепатировал:
«Я научу тебя делу богов, покажу интересный опыт. Ты оттолкнешься от него и пойдешь далее. Мы подлетаем к Черной Фиоле».
8
— На посадку!
Киборг сказал команду вслух, и ракета изменила путь. Жогин страшно потяжелел. Блистающий Шар каплей ртути повис на магнитном держателе. Перегрузка…
Жогину казалось: он умирает, уже умер. Он видел: поднимается ему навстречу другой Жогин, с пустыми глазницами, с жутким оскалом.
Ракета повернулась — нацелилась — устремилась… Казалось, неостановленная, она бы пробила планету насквозь. Но загрохотали тормозные двигатели.
Жогина прижало к креслу, ребра его трещали. Удар!
— А-а! — кричал Жогин.
Посадка кончилась. Блистающий Шар раскачивался на держателе: туда, сюда, туда-сюда… Жогин кое-как добрался до него. Увидел себя — бледен, из прокушенной губы текла кровь. С тревогой поглядел на угасший Шар. «Погиб? Тогда мне смерть в этой непонятной ракете».
— Что? Что с вами? — спрашивал он. Оказалось, Блистающий Шар подзаряжался, воткнув в бок гибкий проводник.
— При моей аварии вами займется мой дубль, — сообщил он и замолчал, всасывая энергию.
Жогин растерянно огляделся:
— Дубль? Где он?
Будто в зеркале висел, качался туда-сюда другой Блистающий Шар… Но устал Жогин от этого — от блеска, странных разговоров. Ему хотелось вдавить каблуки в землю, пусть чужую, смотреть в небо.
Должно быть на планете небо!.. В ракете и дышать-то приходится каким-то пустым воздухом, не разберешь, жив ты или давно мертв.
Вдохнуть бы настоящий — густой, влажный, сытный воздух. Закурив, неторопливо думать.
Или, сбрасывая пепел с сигареты, стоять и щуриться на чужую, малопонятную жизнь.
— Черная Фиола, — вдруг заговорил Блистающий Шар. — Своеобразие жизни и ваш урок.
Он защелкал чем-то в себе. Смеялся?
— Создана богом Иохимом Залесски, коллегой. На моей памяти сменилось тридцать поколений. По-моему, эта живая плесень оскорбляет производительные силы планеты, но Иохиму она была чем-то дорога…
9
Жогин — ощупью — разобрал рюкзак.
В нем нашел килограмма два или три ржаных сухарей, полкило кускового сахара и большой кусок свиного сала, присыпанного красным перцем. Калории были, вода тоже — совсем рядом колотилась тонкая струйка и растекалась по камням на расстоянии откинутой руки. Эту воду можно было брать: смачивать платок и сосать его.
Непривычное становилось привычным.
Например, Жогин ясно слышал частую дробь падающих корпускул света. Звук их ударов был разный: мягкий от шепчущих листьев, упругий и резкий при ударах о камни.
Корпускулы в холода били слабо, а в пасмурную погоду сыпались, будто мягкие воздушные пузырьки. Ночью же, падая с далеких звезд и приобретя космический разгон, они кололи…
Жогин вздрагивал и ежился. В глазах мелькали красные полосы. Казалось, что он бежит вдоль бесконечного палисадника, гремя по нему палкой.
…Он звал Черную собаку.
Та подходила к нему — с подозрением, с загадом в глазах. Жогин с завистью видел ее лапы, твердо стоящие на земле. Он поднимал взгляд выше, скользил им по черной шерсти с блеском серебристых ворсинок. Они, если пристально глядеть, обращалась в иглы, летели в глаза.
Даже хотелось закрыть их ладонями.
Черный пес, чернота… Сначала, шерстисто-мягкая, она становилась неотвратимо бездонной и получала угрожающие качества. Вот надвинулась, глотнула его. Жогин едва удержал вскрик и падал, падал вниз, в раздвинувшуюся щель. В ней горели синие свечечки.
Спасаясь, Жогин отворачивал глаза — и снова лежал в камнях. Минуты (или часы) покоя, и снова рвался к нему сошедший с ума внешний мир.
Тогда скалы бешено накатывались, грозя раздавить, а хвоя метала в него зеленые стрелы. Потом, в коротком взрыве, все рассыпалось на частицы. «Атомы», — догадывался Жогин.
Когда мир успокаивался, подступали заботы жизни: приходилось создавать жилище и заботиться о питании. Жогин не мог отползти в сторону, в сосны, не мог развести костер. Потихоньку он сгребал к себе мох. Тот отрывался от камней легко, но с глуховатым, едва слышным хрипом.
…В конце концов Жогину удалось создать вокруг себя примитивную, но годную к жизни среду. Но пугали одиночество и собака.
Черный пес сидел против Жогина. Склонив голову набок, он всматривался в него. Пес был стар, для охоты не годился и жил около экспедиции, был спутником (и сторожем) много лет подряд.
Он бывал и в исчезнувших экспедициях, но сам всегда возвращался.
Жогин с тревогой смотрел на Черного. Видел: пес что-то решает. «Предаст, думал Жогин. — Бросит». И кормил его сахаром.
Пес смотрел. По временам золотые его глаза Жогину казались двумя лунами, плававшими в темноте.
Иногда пес уходил на охоту. Если он задерживался, Жогина посещали гости. Однажды прилетел и покружился шмель, что для этого холодного места было удивительным. Другой раз прополз жук-дровосек с пребольшими усами. Слышались мышиные шажки, со своими резкими вскриками прилетала кедровка. Приходили бурундуки. Как-то с горной тропы на него долго глядела лисица — рыжая.
10
Общий дом, где они жили с Петром, был старый, имел громадный чердак. Там жило много насекомых. Например, в доме проживал сверчок. Днем он спал, но всю ночь шатался по длинному коридору и сверчал, сверчал, сверчал.
Казалось, деревянный огромный дом обрел голос.
Когда временами все с остервенением набрасывались с ядовитыми жидкостями и порошками на тараканов, Жогин отлавливал сверчка и держал его в спичечном коробке. Он ему нравился: славный парень, рассеянный мечтатель в мире насекомых…
Вечно он шлепался в ведра с водой, и его приходилось спасать — без его ночного звона дом был противен Жогину.
Сверчок был ему в тысячу раз ближе отца: тот, как и Черный пес, жил только для себя.
11
В прошлом году он видел отца. Издали, в сквере.
Тот грелся на солнце и благожелательно смотрел на игравших ребятишек (а своих бросал).
«Хотелось бы мне знать, — думал Жогин, — почему все-таки люди прощают подлецов? Вот сидит, впивает солнце, смотрит на цветы, а те не вянут».
…Кто еще жил для себя? Надежда? Но та кончила жизнь для себя, у ней дети и муж — Петр.
Эта бойкая женщина угомонилась только с Петром, он ее утишил. Ну, и дети пошли, а с ними хлопоты, стирка, готовка.
Раньше она морщила нос на Петра и говорила: «Какие здесь мужики? Ни храбрости, ни мускулов! Мужчина должен влюбляться, безумствовать…» Жогин думал, что Петра она выбрала логикой, а Генка нравился ей безумствами. Он дрался из-за Надежды, мог влезть к ней в окно и принести ворох красных тюльпанов и, рассердившись на нее, выкинуть их вместе с банкой в окно. Ему было просто безумствовать, ума у него не было совсем, одни мускулы. Он собирался жениться, но почему-то Надежда не шла за него. Считала негодным в мужья?
Если Жогин не спал, то слышал, как в час ночи Генка крался длинным коридором, босиком, держа башмаки в руках. Когда он равнялся с комнатой Надежды, дверь распахивалась, приходила черная тишина.
…Жогину не спалось.
Шла коридорная ночь, бегали мыши. Генка беззвучно уходил на рассвете, а Надежда шла на работу недовольная.
Генка знал, что Жогин-младший подсматривает за ним, но помалкивал. Только однажды сказал:
— Ты дрянь, ты пошел в отца. Но все же я завидую твоим годам.
Жогин молчал.
— Не веришь? — спросил Генка. — И не верь. Я в твои годы думал о женщинах примерно то же, что и ты о Надьке, и спешил вырасти. Даже перестарался… Что ты будешь делать, когда вырастешь?
— В лес уйду, подальше от вас, — сказал Жогин.
Генка восхитился.
— Умно придумал! В лесу можно птиц стрелять, писать этюды. Я в твои годы мечтал быть художником. О чем мечтаешь ты? Уйти от нас? И только?
Жогин молча смотрел на него: ростом они были одинаковые, только Генка вдвое шире в плечах. Жогин смотрел, но видел не его, а лес: утреннее солнце пробивалось в чащу; и деревья были окутаны розовой дымкой.
— Врешь ты про лес, — сказал Генка. — Не уйдешь из города, ты весь в отца. Черт вас разберет, путаные вы тут все, непонятные.
«Путаный я! Вот в чем дело, в путаном», — думал Жогин.
Взять его сверхобычного братца: серый, незаметный, на ночь всегда оставляет гореть лампочку, не спит без света. Объясняет так: если свет горит, то сразу видно, что к чему.
— Что же ты видишь? — спрашивал его Жогин.
— Во сне с тебя одеяло часто падает. Я — накрываю.
12
Жогин видел: есть особенные люди. Они все терпят и все держат на своей спине. Например, его брат — Петр.
Жизнь такими держится: их работой, честностью, детьми. Они и живут — с великим терпением.
Но странно получается с таким безответным и все терпящим народом: раз взяв, они уже не отпускают. Надежда, красивая, пылкая женщина, не ушла от Петра.