Среди бумаг доктора Джеймса Хардкастла, который умер от туберкулеза 4 февраля 1908 года в Южном Кенсингтоне, я обнаружил этот дневник. Он находился в плотном конверте, вместе с запиской:
«Дорогой Саттон!
Недоверчивость, с которой вы встретили мой рассказ о событиях в Северо-Западном Дербишире, не погасила моей решимости продолжить собственное расследование. Теперь я могу переслать вам новый отчет!»
Полиции не удалось найти адресата письма. На объявления в газете мистер Саттон – кто бы он ни был, – также не откликнулся. Поэтому я с чистой совестью публикую отчет доктора Хардкастла. Судя по всему, некоторые страницы были нарочно уничтожены, но общую картину событий, произошедших весной прошлого года в окрестностях фермы Аттертонов, можно сложить с удивительной точностью.
17 апреля.
Пожалуй, я напишу трактат о пользе горного воздуха! Здесь, на высоте полутора тысяч футов над уровнем моря, мне легче дышится. Правда, кашель по утрам еще беспокоит, но в остальное время я наслаждаюсь бодрящим климатом. На ферме меня угощают свежайшим молоком и отборной бараниной, так что уеду я отсюда довольно упитанным.
Хозяйки фермы – сестры Аттертон – две милейшие старые девы. Они трудятся, не покладая рук, с утра до вечера, но при этом находят время, чтобы заботиться о такой прогнившей развалине, как я. Нельзя недооценивать старых дев! В Лондоне мне казалось, что все они лишь тоскуют, сидя у окна, о бесцельно прожитых годах, а всю нерастраченную нежность дарят любимым кошкам. Но обе мисс Аттертон полны энергии и успевают сделать столько полезных дел для фермы и местной общины, что вызывает у меня беспрестанное удивление.
Прогулки по здешним местам доставляют мне массу удовольствия. На тихих пастбищах и окрестных фермах я почти не встречаю жителей. Я ухожу подальше, к скалам из белоснежного известняка – такого мягкого, что можно с легкостью отломить руками изрядный кусок. Здесь легко заблудиться, на каждом шагу возникают ущелья и расселины, за которыми зияют таинственные пещеры, глубокие и гулкие, спускающиеся во чрево земли. В эти пещеры я прихожу с небольшим фонарем. Зажжешь его – и сталактиты под потолком сверкают, как драгоценные камни из «Тысячи и одной ночи». Задуешь – и мрак сгущается настолько, что трудно дышать.
Среди всех природных пещер выделяется одна рукотворная. До приезда в эти места я никогда не слышал о Синем Джоне. Так здешние жители называют минерал, который добывают только в этих местах, и больше нигде в мире ничего подобного не найти. Учитывая прекрасный глубокий оттенок минерала, а главное – его редкость, ценится Синий Джон практически на вес золота. Еще древние римляне оценили его по достоинству и прорубили шахту, чтобы добывать красивый камень. Вроде бы из него делали чаши и вазы для императора Нерона, но кто теперь разберет. Не так давно последние запасы минерала выскребли из этих скал и теперь шахта заброшена. Она начинается в ущелье, которое так и называют «Ущельем Синего Джона», она прорублена через вереницу больших пещер, часть из которых сегодня затоплена водой. Ходить там опасно, можно заблудиться. К тому же для моего здоровья столь сырые подземелья не слишком полезны. Но все же я решил однажды наведаться туда, взяв побольше свечей для фонаря.
Когда я стоял у входа в шахту, ко мне подошел мой новый знакомый, юный Эрмитэдж. Отличный парень, умный, воспитанный, но суеверный, как и большинство англичан.
– Значит, вы, доктор, не боитесь? – спросил он.
– Чего же мне бояться? – удивился я.
– Ужаса, который живет в шахте, – махнул рукой Эрмитэдж.
Я усмехнулся. Мне рассказывали, что время от времени на пастбищах пропадают овцы. По этой причине местные фермеры решили, что где-то в пещерах поселилось ужасное существо, свирепое и вечно голодное. Овцы исчезали в самые темные ночи, когда Луна еще только нарождалась, поэтому чудовище никто не видел. В доказательство своей теории, пастухи предъявляли клочки окровавленной овечьей шерсти, но мой рациональный разум не счел это достойной уликой.
– Я не верю в эту легенду, – честно признался я. – Кто угодно мог растерзать овцу – волк, одичавшая собака, какой-нибудь бродяга…
– Да? А как же рёв? – возразил юноша. – Я сам слышал, как ревет зверюга там, в глубине шахты. Громко ревет!
– Это еще проще объяснить, – снова усмехнулся я. – Подземный водопад. В затопленных пещерах любой незначительный звук отражается от стен и водной поверхности, усиливается эхом. Вот вам и страшный рёв.
Эрмитэдж вспыхнул и ушел, не попрощавшись. Я постоял у входа в шахту еще несколько минут, раздумывая о том, насколько же скучно живется местным недотепам, если они выдумывают такие истории. И в тот момент, когда я уже собрался уходить, по ущелью пронесся громкий рёв. Он вырвался из заброшенной шахты и я невольно вздрогнул. Звук, который я слышал, не был похож на рокот водопада, нет. В нем одновременно слышались и вой волка, и ржание коня, и пронзительный крик орла. Он нарастал и вибрировал, оглушая меня. Пожалуй, моя попытка назвать Эрмитэджу причину шума, провалилась. Но ничего, как только мое здоровье поправится, я непременно спущусь в эту шахту и исследую все пещеры до самого конца. Конечно, ни в какое чудовище я не верю. Хотя сейчас, когда я записываю свои впечатления на бумагу, непонятный рёв все еще звучит в моих ушах.
20 апреля.
Три дня я ходил в ущелье Синего Джона. Спускался в шахту, но прошел совсем немного – слишком слаб свет моего фонаря. С утра до вечера я неотлучно дежурил у пещеры, но звук не повторился. Конечно, я по-прежнему не верю, что это рычит таинственный зверь. Возможно, этот звук мне почудился, поскольку мое сознание, возбужденно спором с Эрмитэджем жаждало услышать нечто эдакое. Такие слуховые галлюцинации вполне возможны. Однако, стоит признать, что кусты вокруг входя в шахту выглядят подозрительно. Такое впечатление, что из разворошила когтистая лапа огромных размеров.
Естественно, я ничего не сказал своим хозяйкам – зачем волновать добрых старушек?! Но с большим интересом проводил это расследование. Сегодня утром в тех самых кустах у пещеры, я нашел клочки окровавленной овечьей шерсти. Можно подобрать разумный аргумент: барашек наступил на острый камень и поранился, вот кровь и натекла. Все просто. Но почему-то вид запекшейся крови поверг меня в нервное состояние. Я подошел к римской арке, построенной у входа в шахту, заглянул во тьму, и вдруг мне показалось, что во мраке кто-то задышал, и смрад его дыхания заставил меня шарахнулся в испуге. Потом я пришел в себя и усмехнулся. Вот как расшатывает нервы моя болезнь! Когда я был здоров, подобных трусливых порывов не возникало. Разозлившись на эту мгновенную слабость, я пообещал себе взять побольше свечей и вернуться к пещерам завтра.
22 апреля.
Вчерашний день подарил мне незабываемый опыт. С охапкой свечей я пришел в ущелье. Заглянул в шахту и снова почувствовал нервную дрожь. Наверное, стоит взять с собой надежного спутника, вдвоем спускаться в пещеры безопаснее. Но тут же я укорил себя за эту слабость, зажег свечи и шагнул сквозь римскую арку.
По каменным ступеням я спустился вниз, примерно на пятьдесят футов. Здесь начинался коридор, прорубленный в скале. Я видел сколы и царапины, оставленные каменотесами две тысячи лет назад. Я спотыкался об острые камни, разбросанные тут и там. Свечи разгоняли тьму, но за пределами круга света плясали и корчились жуткие тени. Запретив своему воображению подсказывать мне эти ужасные мысли, я шел вперед. Вскоре показалась первая из затопленных пещер, вся в пятнах известкового налета. Из нее расходились несколько проходов – часть была проделана шахтерами, но были и те, что пробили подземные течения, а в одном месте, насколько мне было видно, зиял обвалившийся пролом. Какой путь выбрать? И стоит ли мне двигаться дальше в этот затопленный лабиринт? Я размышлял об этом, сталкивая мелкие камешки в подземное озеро, и вдруг обратил внимание на некую странность у своих ног.
На грязном полу виднелась огромная вмятина. Не отчетливый отпечаток сапога, не след от звериной лапы или копыта, именно вмятина. Такой след не могло оставить ни одно живое существо, даже слон – хотя откуда в этой пещере взяться слону, – но и его ноги, пожалуй, меньше. Как будто большой камень упал сверху, а потом скатился в озеро и утонул. Я осмотрел стены и потолок, но не увидел, откуда мог бы свалиться валун. А вмятина казалась свежей.
Сердце забилось в бешеном ритме, но я успокоил себя и убедил, что страхи беспочвенны. Я направился дальше, обходя затопленную пещеру по краю, игнорируя боковые проходы. Вскоре мне встретился широкий ручей, пересекающий путь. Перепрыгнуть его я не рискнул, поскольку не был уверен в своей ловкости, а ходить по пещерам в промокшей обуви – удовольствие небольшое. Я увидел осколок скалы, упавший в середину ручья. Плоский, удобный. Наступил на него, чтобы перейти на другую сторону. Тут-то и случилась катастрофа. Камень под ногой зашатался, вывернулся, и я рухнул в ручей, проклиная шаткую опору, на чем свет стоит. Свечи погасли. Я оказался в кромешной тьме.
Сначала я не испугался. Меня гораздо больше беспокоило купание в ледяной воде. Поднявшись на ноги, я нащупал свечи и спички. Но зажечь их не удалось, поскольку коробок промок. Нашарил стену пещеры и пошел, держась за нее, чтобы вернуться к римской арке. Но пройдя пару десятков шагов, я понял, что заблудился и закричал от ужаса.
Но тут же, усилием воли, заставил себя успокоиться. Мое положение неприятно, но не безнадежно. Да, я никому не сообщал о том, что отправился в шахту. Никто не будет снаряжать спасательный отряд, чтобы отыскать меня здесь. Да, выбраться отсюда в темноте не получится, но ведь спички рано или поздно просохнут. Когда я упал в ручей, то погрузился в воду не целиком, левое плечо осталось сухим. Если сунуть коробок подмышку и подождать несколько часов, то я смогу добыть столь важный свет. Я так и сделал. Потом достал из кармана пару галет, которые взял с фермы, подкрепился и почувствовал себя гораздо лучше. Прислонился спиной к стене пещеры и стал ждать. Вскоре журчание ручья меня убаюкало и, как это ни удивительно в моем положении, я задремал.