– И никакой мистики?
– А ты что, веришь в мистику, что ли? – Леночка взяла с тумбочки стакан с водой и отпила, а затем принялась крутить его в руках.
– Д-да вроде бы и нет, не верю… Лен, ну а перо? Которое я на камне нашла? Почему ты хотела его сжечь? И почему Крыса ко мне с этим пером привязалась?
Леночка молчала и все крутила стакан. Катя слышала, как скрипят по гладкому стеклу подушечки ее пальцев. Мышь под шкафом угомонилась – уснула, наверное.
– Нет никакой мистики, – наконец проговорила Леночка. – Зато есть люди, которые хотят, чтобы все верили, будто она есть.
– Это как?
– Слушай, не перебивай, а? – Леночка сердито поставила стакан назад на тумбочку. – А то у меня все меньше желания рассказывать. Ночь на дворе!
– Ладно, ладно, больше не буду. – Сильнее всего Катя боялась, что Леночка действительно замолчит.
– Они все так обставили, как будто правда что-то есть, – продолжила Леночка. – С утра, как рассветет, старшие женщины общины забирают тебя и ведут к себе. Там поят специальным чаем из трав, он сладенький и густой, как кисель. В это время собираются все женщины, которые уже ходили в черный дом раньше, и начинают неспешно беседовать. Настраивают на хороший лад. Рассказывают, что за подарки община тебе приготовила… Там хорошие подарки, да. Новая квартира с ремонтом, оплата учебы на хорошую профессию, заграничная поездка, всякие мелочи: золотые украшения, красивая одежда, разные приятные штучки. За этими разговорами ведут в баню, там раздевают, купают во всяких травах, парят веником, мажут всякими масками, мазями, притираниями, как в спа-салоне. Я в этом году летала с родителями на море в санаторий, вот там было что-то в этом роде. Это долго, успеешь несколько раз заснуть и проснуться: в тепле клонит в сон, еще эти запахи… В бане ты опять пьешь этот чаек и от него становишься совсем сонная и расслабленная. А потом, как стемнеет, тебя на лодке везут в черный дом…
– Как на лодке? – не удержалась Катя. – В декабре?
– Опять перебиваешь! – Леночка вдруг вызверилась, почти закричала. Катя вздрогнула. Откуда в Леночке столько силы и ярости? Раньше только пищала да вскрикивала…
– Ладно. – Леночка явно старалась взять себя в руки. – Лодка – это тоже какой-то символ, как я понимаю. Там, где раньше жила бабушка Наталья, девушку перевозили на остров в лодке. Я не знаю почему. Может, это не зимой было. А тут просто старый рукав реки, и он зимой замерзает, и лодку от самой бани до черного дома тащат по снегу волоком, на веревках.
– Понятно, – шепнула Катя, боясь опять рассердить Леночку.
– В доме ничего нет: ни окон, ни стола, ни печки. Он вообще не для жизни, он для этого зимнего праздника – и больше ни для чего. Туда и ходят только трижды в год: убраться до обряда, убраться после обряда и на сам обряд. Старшие женщины заводят тебя в дом, укладывают на кровать и уходят. Оставляют одну. В этот дом нельзя вносить огонь ни в каком виде, так что лежишь в темноте и ждешь. Обычно девчонки просто засыпают и утром ничего не помнят – такой уж этот чаек. Но меня стошнило этим чайком, слишком уж много я думала, наверное. Передергалась.
«Я так жалею, так сильно жалею, что чаек не выпила», – прозвучало в Катиной голове.
– Вот поэтому мне и есть чего рассказывать, – эхом ее мыслей откликнулась Леночка. – Когда они ушли, я еще лежала какое-то время… Все тело такое расслабленное, горячее, холода не чувствуешь совершенно. Мысли плывут, голова немножко кружится, а потом…
Катя замерла, не решаясь торопить рассказчицу.
– Потом… потом…
Леночка как будто заблудилась в этих своих «потом», но Катя упорно молчала, боясь ее потревожить.
– Потом пришел какой-то мужчина в маске, – скороговоркой выпалила Леночка. – Ну и все. Кать, этот чаек делает руки-ноги ватными, крыша едет, мысли путаются – какое там сопротивление… Они думают, что в тело этого мужика в эту ночь как бы вселяется дух леса и получается вроде как бы брак между нашей общиной – это девушка – и между нашей землей – это мужчина. Ну и вот… он сделал все и ушел. Я плохо помню, что именно было, поэтому и спросила у тебя сегодня вечером, кстати. Потом я отключилась, а утром меня разбудили и забрали оттуда. Дома уже ждут подарки, все радуются, празднуют так, как будто у тебя день рождения или что-то такое. Но… но, Кать, я все-таки никак не могу отделаться от ощущения, что это ненормально.
– Ненормально! – с жаром подтвердила Катя. Она только что ощутила, как болят пальцы на руках. Это она одеяло стиснула так, что пальцы онемели.
– Ну вот ты мне скажи, Кать, это что вообще? Какого-то мужика в маске посылают переспать с посторонней девушкой – и это называется «зимний обряд»? И взрослые люди думают, что от этого мед польется из улья рекой, а на яблонях вырастут ананасы. Катя, как же я ненавижу это проклятое Лебяжье, Катя-а-а-а… – Леночка раскачивалась на кровати, и в ее голосе было столько горя, столько глухой, беспросветной, отчаянной тоски, что Катя не выдержала, отбросила одеяло и вскочила.
– Лена, милая, бедная моя… – забормотала она, обняв ее вместе с одеялом. – Господи, какой кошмар, и такое случилось с тобой… Это же настоящее изнасилование, Лен! А твои родители?
– А что мои родители, – горько усмехнулась Леночка, не противясь Катиным объятиям, но и не отвечая на них. – У них Маринка. Как я могла их обречь на бездомную жизнь? Им даже продать нечего, чтобы переехать, дом-то общинный, а своего у нас ничего нет. Мама – учительница начальных классов, отец пьет. Куда мы поедем? На одну учительскую зарплату не снять квартиру, не взять ипотеку, не прокормить двоих детей. Я знала, что там будет что-то такое, поэтому так испугалась, когда приехали бабушка Наталья и тетя Маруся. Но я испугалась только потому, что думала, что уже не пойду в тот дом. Обычно, если уехала, назад для этого не зовут, но тут выбора не было. И у меня выбора не было. Утром они снова ведут тебя в баню, купают. Там другой чаек – он успокаивает, и ты несколько дней просто спишь. А потом на судмедэкспертизу уже нечего везти, даже синяков нет: ты ж не сопротивлялась, чаек так хорошо расслабляет…
– Господи… – Катю затошнило.
– Этот… – Леночка споткнулась, – этот… мужик, он… У него маска на все лицо, а в волосах торчат перья. Вот как то, которое ты нашла.
– Лена… – Катя не могла подобрать слова. – Леночка, прости меня, пожалуйста, я же не знала…
– Я понимаю, – кивнула Леночка. – Ты ни в чем не виновата, Кать. Но тогда… это было, как… Знаешь, я думала, что все уже закончилось, и тут это перо… Это глупо, конечно: обычное перо, а я такую истерику закатила. Я вообще слишком нервная оказалась. Я после всего этого заболела. Ничего не могла, даже с кровати встать. Вызвали врача, он сказал, что это депрессия, прописал таблетки. Врачу сказали, что у меня кошка умерла или бабушка, я уже не помню. Вот на этих таблетках я и приехала в колледж. Только на таблетках я как неживая: в голове туман, руки дрожат, тошнит все время. А стоит немножко снизить дозу – начинаются кошмары, и еще бывает, что как будто трясет, воздуха не хватает и сердце останавливается, и так весь день… Я хотела прекратить все это, Кать, но… но один человек… В общем, я поняла, что мне нужно жить. Ради сестры. Я люблю ее! И я должна все это прекратить. Должна!
– Как прекратить-то?
Леночка отстранилась и снова потянулась к тумбочке за стаканом. Только сейчас стало заметно, как она напряжена: зубы стукнули о край стакана, и вода пролилась на одеяло. Катя отсела на самый краешек ее кровати, чтобы не мешать.
– Следующая – Марина, – выдохнула Леночка, когда допила. – Нет у нас больше девчонок подходящего возраста: после нее старшей двенадцать лет. А Марине всего четырнадцать, понимаешь? Четырнадцать! И через полтора месяца ее… – Она шумно сглотнула.
– Может, пойти в полицию? – опять заикнулась Катя, но Леночка смерила ее презрительным взглядом.
– Ага, конечно. Взрослые будут все отрицать, молодежь запугана, доказательств никаких. А потом полиция уедет – и моих родителей из деревни вышвырнут, даже собраться не дадут!
Катя понимала, что она права.
– Я сама все сделаю. Заберу ее, и мы уедем. Может быть, в Санкт-Петербург. Я найду работу, в крайнем случае буду днем на улице рисовать портреты на заказ, а ночью торговать в каком-нибудь магазине. Потом Марина поступит в какой-нибудь колледж на бюджет, ей дадут общежитие… Ой, да зачем загадывать так надолго? Я просто заберу ее перед самым зимним обрядом и увезу. Родителей не посмеют обвинить: наша семья уже однажды исполнила свой долг. Хотя было бы здорово уехать с мамой…
– А папа?
Леночка замолчала. Потом, словно бы с усилием, произнесла:
– Папа. – Еще помолчала. – В тот день, когда меня забрали, мама была на работе. А он куда-то делся тогда. Я думала, его на заработки позвали, и он тоже не в курсе, что происходит. А вот если бы он был там, то остановил бы их. Сказал бы, что не нужен нам этот дом и эти подачки от общины, что он бросает пить и мы уезжаем обратно в город, ведь там у мамы вроде даже какая-то родня. Она с ними поссорилась, потому что за русского вышла, но столько лет прошло, да и мы с Маринкой все-таки им не чужие… А он, Кать, оказывается, все знал.
– Знал?
– Знал. Ему еще с утра дали денег, он поехал в город на машине и там нажрался. Вернулся только дня через три, кажется. Мне потом мама сказала. Я тогда ее обвинила, что папы не было дома, потому что она часто его ругала. А на самом деле он маму любит и мог бы меня отстоять, а им это не надо было – вот они и отправили его бухать!
«Никто не может отправить человека бухать», – хотела сказать Катя, но тут же сама себя заткнула. Леночке важно верить, что папа с мамой не виноваты, что виноват кто-то еще, что семья на самом деле ее любит и никто не собирался ее продавать за свое спокойствие и сытость.
– Ладно, Кать, засиделись мы. – Леночка встала с кровати и нашарила тапки. – Давай, ложись спать. Завтра не выходной.
– Конечно… да…