ак шерстяные нитки, укладываясь в узор. Катя сжала зубы. Нужно что-то другое, не такое гладкое.
«Лошадь! Не надо! Лошадь! Слушайте! Чего вы думаете, что вы их плоше? Деточка! Все мы! Немножко лошади! Каждый из нас! По-своему! Лошадь!» Теперь стихи звучали в голове, как отчаянные выкрики, как выстрелы сигнальных ракет. Она заметила, что Зарина тоже слегка сбивает ритм движений, совсем немного, чтобы не поняла бабка. Потом женщина отложила веник, отошла куда-то – и вдруг окатила ее из шайки ледяной водой. Катя аж вскрикнула, а Наталья Степановна подпрыгнула, как молодая: наверное, на нее попали брызги.
– Ах бесстыжая, ты что ж делаешь? – Бабка поджала губы и затрясла подолом. – Ты ж всю работу портишь!
– Так всегда ведь после веника окатывают. – Зарина опустила глаза. – Меня и муж так учил…
– Муж! – сердито буркнула Наталья Степановна. – Понимать надо, мы девку расслабить хотим, успокоить, а не инфаркт ей сделать! Давай, дура, поднимай ее, веди в моечную, там уж все сделаем. Маруся! – крикнула она, приоткрывая дверь, – Маруся, иди, пора!
В моечной все так же тяжело пахло разлитой отравой: наверное, грязные простыни валялись где-то прямо там, в углу. Зарина вывела Катю под руки. Голова кружилась, ноги заплетались и подгибались, от запаха стало еще хуже. Навстречу уже топала Маруся – она подхватила Катю с другого боку, и вместе с Зариной они уложили ее на ту самую изгибистую деревянную лежанку. Наталья Степановна командовала младшими женщинами и, уже совершенно не стесняясь Кати, говорила о ней как о породистом животном, которое готовят не то к выставке, не то к забою.
– Давай, Марусь, неси травки. А ты еще чайку ей спои, осталось там?
– Осталось… – Зарина говорила тихо и виновато.
– Куда все-то вылила, дурында? Надо было еще на дорожку оставить… Во-о-от, хорошо-о-о, уже и не давимся, да, Катюш? – Она одобрительно наблюдала, как Катя медленными глотками выпивает еще полкружки крепкого сладкого чая.
После холодного обливания в мозгах прояснилось. Катя осознала, что к этому моменту должна была уже отключиться, перестать воспринимать речь и позволять делать с собой что угодно. Пожалуй, это было недалеко от истины: тело и так почти не слушалось, руки и ноги были горячими и вялыми. Она откинула голову на плавно изогнутый подголовник лежанки – голова тяжело мотнулась вбок. Для убедительности Катя приоткрыла рот, и из него тут же потянулась вниз ниточка слюны. Фу, это от чая ее так много?
– Глянь, слюнку пустила, – гыгыкнула Маруся, вытирая ей лицо мягкой губкой, смоченной какой-то ароматной жидкостью.
– Оно и хорошо, хорошо – значит, расслабилась наконец наша девочка. Вот сейчас мы ее травками обмоем, частым гребешком расчешем… Да не дергай ты волосы, чурка бестолковая, нежнее давай, нежнее! Марусь, подай ей бадейку с отваром! Эх, Наташка, Наташка, подвела меня, уж такая была послушная, ласковая, во всем на нее положиться можно было, не то что ты, грубиянка! – Бабка сердито глянула на Марусю, которая подставила к изножью лежанки тазик и макала в него губку, чтобы снова начать обтирать Катю.
К запаху противного зелья и банному пару добавились еще какие-то пряно-сладковатые ароматы. Катя вспомнила крем «за три тыщи»: все мечтала купить еще – и вот как оно обернулось. Ей было жарко и томно, будто она в знойный день задремала на цветущем лугу. Губка в жестких, но ловких Марусиных руках скользила по телу: от лица вниз, к шее, груди и дальше, не пропуская ни одного местечка, ни одной складочки – и это было так бесцеремонно и унизительно, словно Катя была уже мертвая и ее обмывали для похорон.
– Вот так, вот так, хорошо-о-о, искупаем нашу девочку, – ворковала Наталья Степановна. Она держала в руках баночку из темного стекла, вынимала оттуда небольшой лопаточкой то ли мазь, то ли крем и постукивающими, разглаживающими движениями втирала его Кате в кожу там, где Маруся уже прошлась губкой. – Уж такая она у нас красавица, да беленькая, да чистенькая, ни пятнышка, ни прыщика, волосики длинные, пушистые, ножки ровненькие, грудки налитые, вся-то спелая на загляденье…
Катю затошнило. Старуха продолжала ее мазать и нахваливать, и это было и противно, и противоестественно приятно, как слишком сладкое и жирное пирожное. Дома она к такому не привыкла. Мама ее внешность не хвалила, разве что отмечала мимоходом: «Косматая, как ведьма, расчешись, не позорься» или «Опять прыщи на морде полезли, кончай конфеты лопать». Бабушка вздыхала и говорила, что не в красоте счастье, главное – учиться хорошо. Катя хотела услышать от других, что она красивая, но не так же! Наталья Степановна хвалила ее, как хвалят капусту или мясо на прилавке, пока покупатель выбирает кусок для супа посочнее.
– Уж и повезло нам с Катенькой, здоровенькой да крепенькой, красавицей да умницей! Вот мы тебя умоем, вот мы тебя расчешем, в травушках искупаем, маслицем напитаем – станешь ты гладкая да пушистая, сладкая да душистая, нежная, распаренная, медовая! Завернем тебя в меха пышные, повезем по снежку глубокому, возведем по высокой лесенке, уложим на простынку шелкову…
Зарина разложила по изголовью лежанки Катины волосы и поливала их теплым травяным настоем из ковшика, одновременно расчесывая. Время от времени она незаметно цепляла расческой то одну прядь, то другую, и это раздражало Катю, выдергивало из блаженного забытья в унизительную реальность.
– Мы тебя привечали, потчевали-угощали, сытенько кормили, сладенько поили, – все тянула нараспев бабка, – теперь и ты нас порадуй, послужи, поди от нас во тьму, приведи нам солнышко, принеси дождика, подари тепло-вёдро, чтобы земля к нам была добра, чтобы все росло-колосилось…
От мази, которую она втирала, кожа начинала гореть, но не больно, а так, будто светилась изнутри. Катя чувствовала, что сходит с ума от хаоса ощущений, в которые погрузилось ее тело. Чужие руки повсюду, мягкие прикосновения губки, гладкая и жирная текстура мази, запахи, голоса…
– Станут твои косточки крепкими веточками, тело белое – щедрой землей, грудки крепкие – наливными яблочками, глазки ясные – спелыми ягодками, сладость девичья – душистым медком…
Зарина намотала прядь ее волос на палец и потянула так сильно, что Катя чуть не вскрикнула от боли. Господи, какая жесть! Она же и правда поплыла под эти людоедские потешки! Не слушать, нет, нет, бороться, не засыпать… Какие стихи она еще знает? Какие еще бывают стихи? Ну же! «Белеет парус одинокий…» Нет, не то, не то! Жуткий речитатив Натальи Степановны одолевал, давил, утягивал на глубину, откуда уже не будет возврата. Может быть, это и есть Катина судьба? Не зря ведь Крыса сказала: жизнь вообще не для нее. И Андрей что-то такое говорил: безвольная, прогибаешься подо всех… Здесь она нужна, она принесет хоть какую-то пользу – станет веточками, яблочками, ягодками. А так – ни таланта, ни ума, ни воли…
…Не обрящеши бо дел отнюд оправдающих мя.
Как будто огонек зажегся в зыбкой темноте – Катя и не заметила, что уже давно закрыла глаза. Ее мысль отчаянно потянулась за этим огоньком.
…Вера моя да довлеет вместо всех…
Одна строчка тянула за собой другую, следующую, еще одну… Неритмичный, сложный рисунок перекрывал старухины завывания, нелепые странные слова заставляли вслушиваться и вдумываться. Катя даже не думала, что мамино бормотание перед иконами так крепко засело у нее в голове.
Да не убо похитит мя сатана и похвалится…
С контролем над мыслями возвращался контроль над телом. Катя снова почувствовала, что у нее есть ноги и руки, ощутила спиной влажную простыню. Она поняла, что теперь сможет открыть глаза, но вместо этого продолжала твердить уже легко приходящие на ум строчки.
…Или хощу, спаси мя, или не хощу…
Рука дернулась, и Зарина – Катя узнала ее по мягкому прикосновению пухлой ладошки – придержала ее на лежанке. Незачем бабке знать, что Катя еще не превратилась в безвольно колышущуюся водоросль.
…Во вся дни живота моего, ныне и присно, и во веки веков.
– Ну вот. – Склянка звякнула о полку, страшная колыбельная смолкла, и Катя помимо воли глубоко вздохнула освобожденной грудью. – Готова наша девочка, готова ягодка. Давайте теперь ее поднимать, пора уже, пора, стемнело почти.
Маруся присела, закинула Катины руки себе на плечи и с хэканьем взвалила ее на себя. Зарина подбежала сзади и придержала Катину голову – вовремя, потому что та не успела сообразить расслабить шею. К счастью, Маруся ничего не заметила. Вдвоем они, пыхтя, протащили обмякшую девушку через дверной проем.
Солнце уже опустилось за лес, и в комнате с диванами стоял полумрак. В печке, за прозрачной дверцей, плясало пламя, бросая отсветы на бревенчатые стены. Здесь было куда прохладнее, чем в моечной, но Катя ощущала это только носом, на вдохе: разогретое тело стало совсем нечувствительным к холоду. Женщины дотащили ее до глубокого кресла, повернутого спинкой к печи. На кресле была расстелена огромная темно-бурая шкура мехом наружу, края которой свисали с подлокотников и сиденья до самого пола.
Катю сгрузили в кресло – мех ласково обнял обнаженную кожу. Пока Маруся заворачивала ее в шкуру и подтыкала края, Зарина выпростала из-под ее спины мокрые волосы и перекинула через спинку кресла. Катя почувствовала, как их зашевелило потоком теплого воздуха из печи. Огонь уютно гудел и потрескивал, как будто и не сожрал недавно все, что она принесла сюда с собой. Вот оно, самое надежное доказательство Зарининой правоты. Из уголка глаза по щеке скатилась слезинка. Катя сглотнула и задержала дыхание, чтобы не шмыгнуть носом.
– Гляди, плачет, – раздался у нее над головой приглушенный голос Маруси. – Как знает, что с жизнью прощается, скажи?
– Кто ж ей виноват.
Бабка подошла к креслу сзади и начала размеренно расчесывать Катины волосы, перетряхивая прядки, чтобы быстрее сохли.
– Сама пошла, куда не звали, сама взяла, чего не просили. Не совала бы нос в чужие дела, так и сидела бы сейчас, готовилась Светке зачет сдавать.