Взрыв оглушил его, теперь он не слышал стрекота телеграфных аппаратов, но все так же бегали по клавишам проворные пальцы дежурных телеграфисток. Они хоть бы что, сидели по местам. Еще раз рвануло. Ясно, теперь бомбили узел связи. Нащупали.
Странное дело, с ранней весны в Валуйках напала на деревья какая-то гусеница. Местное население такого нашествия не могло припомнить. Гусеницы были толстые, лохматые, удивительно прожорливые. Их прозвали фашистами. Фашисты заползали на нары, падали в суп, а проползая по коже, оставляли жгучий след. Бороться с этими паразитами не было никакой возможности, и самое неприятное состояло в том, что, жадно объев всю листву с деревьев, с яблонь, с тополей, они демаскировали узел. Комбат Белоусов специально летал на У-2 над расположением батальона, расстроился и приказал принять меры. Маскировку усилили, но вот, видимо, не помогло или разведка немецкая донесла своим, что рядом со станцией крупный узел связи, и так дальше.
Комиссар Апанасенко по собственному опыту знал, понимал: теперь в покое не оставят, будут бомбить и бомбить, пока всю душу не вытрясут, не вымотают.
Уйти, оставив дежурную смену в полуразрушенном здании, он не мог. Но его уже разыскивали, тут к нему рассыльный подлетел, вскинул руку к пилотке:
— Товарищ старший батальонный комиссар, горит склад боеприпасов! Пожар кругом…
Склад боеприпасов размещался по задворкам в сараях за невскопанными огородами, буйно поросшими в тот год сорной травой. Там в ящиках, сложенных штабелями, хранились снаряды зенитной батареи, все четыре орудия которой вели беглый огонь. В небе метались сполохи разрывов, белые, розовые, горели сараи, маленькие фигурки людей выносили ящики со снарядами, сгибаясь под тяжестью ноши, мелко семеня ногами. Бомба упала рядом с автомобильной телеграфной станцией. Сержант Долгополов в распоясанной гимнастерке, босой, — спал он, что ли? — впрыгнул в кабину.
Времени разбираться, анализировать свои действия не было совсем: новая волна бомбардировщиков заходила на бомбежку. Низко шли. Яркая вспышка высветила фюзеляж чужого самолета, похожий на большую железную рыбу с крестом на боку. Блеснуло остекление кабины. Матвей Филиппович, пригибаясь, побежал к сараям, пламя уже охватывало крышу. «Воды! — кричали. — Воды!» Воды поблизости не было. Апанасенко вбежал в сарай, выхватил ящик из крайнего штабеля, прижав к себе, потащил на улицу, в безопасное место. Батарейцы помогали связистам. Старший батальонный комиссар многих своих увидел, узнал, и девчонки учебной роты тоже ящики ворочали, по двое на один, у них такая расстановка сил произошла. Старались, спешили, на лицах пот и копоть, отсветы разгорающегося пламени. Ветром нежности захлестнуло Апанасенко. Он вкус слез на губах почувствовал. Скорей! Скорей! Вот ведь тоже, быка боятся, а то, что сейчас запросто на воздух можно взлететь, об этом подумать некогда. Взрывной волной комиссара свалило с ног, он встал, в ушах звенело. «За мной!» — крикнул. И снова — в сарай. А там — огонь и смерть в ящиках. «Ты должен! — он себе приказал. — На тебя смотрят!»
Все снаряды вытащили. Сарай рухнул. Сноп искр взлетел вверх. Апанасенко сел на землю.
— Товарищ старший батальонный комиссар, а где ваш сапог?
— Чего?
— Сапог где? Ваш сапог?
Тут-то Апанасенко и заметил, что одна нога у него разута. И где он мог потерять сапог — полная неясность по этому вопросу.
С той ночи личный состав перевели в лес за два километра, там развернули палаточный лагерь. Спали на земле, все, как у партизан. И каждую ночь тушили пожары, восстанавливали связь, оказывали помощь раненым и обожженным. Все эти дни и ночи смешались у Матвея Филипповича в одну непрерывную бомбежку без начала, без конца, он уже выделить какой-то четкий отрезок времени не сумел бы: все спуталось в клубок, из которого жилку не вытянуть, только разве кусачками перекусить.
Наконец 30 июня в ночь батальон, поднятый по тревоге, вместе со штабом фронта получил приказ следовать в город Россошь, куда несколькими днями раньше отправили передовую команду. Они должны были подготовить там запасной узел, который бы принял на себя работу по обеспечению связью, пока караван машин с оборудованием батальона в полном составе не прибыл в Россошь — тихий городок в прошлом, купеческий, дремавший в своих садах и огородах на левом берегу безвестной речки Черная Калитва на железнодорожной линии Москва — Ростов-на-Дону, где жаркий курортный поезд стоит две минуты.
Все авиационные части фронта находились в движении, а потому основная тяжесть обеспечения управления легла тогда на радиосвязь. Работа шла непрерывно, с большой нагрузкой. Шифровки передавались ключом, а принимались на слух под карандаш. Не дело без проводной связи. Не дело без телеграфа, но выхода не было: враг напирал, мы отступали. Немцы заняли Валуйки. И опять был приказ сниматься в ночь и двигаться по дороге. Куда? Военная тайна.
— Вырастут наши девушки, — сказал Белоусов, — мамами станут, детей нарожают. Молодость будут вспоминать, войну да бомбежки. Тебе, Матвей Филиппович, мама сказки рассказывала?
— Бабушка.
— Мама, бабушка, женщина, одним словом. Я о том думаю, какое ж это поколение вырастет, кому женщина о войне рассказывать будет.
— Мудрое вырастет.
— У меня дед в первую мировую воевал, в штыки под Ригой ходил. А бабушку солдатом я представить не могу. Ни бабушку, ни маму.
— Я тебя понимаю, — сказал Апанасенко.
Предстоял тяжелый марш с форсированием реки, наверняка под бомбами. Если немцы заметят с воздуха большую колонну, бомбить будут досыта. А потому название той реки — Черная Калитва — с самого начала на слух было для старшего батальонного комиссара зловещим.
Накануне марша военинженер третьего ранга Белоусов совершил облет дорог, идущих от Россоши на Задонск и Калач. В безоблачном небе сияло летнее солнце, степь, еще не выжженная зноем, безмятежно благоухала свежим разнотравьем.
— Ты смотри, Борис Петрович, ежели что, прямо иди на вынужденную. «Мессера», они за штабными самолетами шибко охотятся. Им за У-2 сразу железный крест дают. Так что ты ниже держись, к земле прижимайся, — советовал Апанасенко своему командиру. — Тише едешь — дальше будешь.
— Спасибо за заботу, — отвечал Белоусов, напряженно улыбаясь, поправлял портупею и прилаживал на боку потертую полевую сумку. — Что написано в книге судеб, то сбудется.
— Где такая книга? — нахмурился Апанасенко.
Комбат вернулся к вечеру усталый, сосредоточенный. Ему вытянули из колодца ведро воды. Он стянул через голову пыльную гимнастерку, вымылся по пояс, фыркал, мотал головой. Пригладив рукой мокрые волосы, сказал:
— Двигаться будем на Черную Калитву и далее на Калач. Немец выходит к Задонску, так что другой путь нам уже перерезан. Теперь, Матвей Филиппович, одна дорога остается по книге судеб.
В ту ночь передовые немецкие части подошли к Россоши. Линейщики демонтировали узел, снимали кабель под огнем. Батальон уже снялся, ушел, последние машины без огней скрылись за поворотом в 22.00. Слышались отдельные выстрелы, рев танковых моторов. К ночи стрельба стала слышней. Пролетел немецкий самолет, повесил несколько осветительных ракет, в их белесом, неживом свете притих опустевший город, горела нефтебаза, потом появились люди с узелками, с маленькими детьми на руках, с тачками, нагруженными домашним скарбом. Беженцы. Черная Калитва — горе безутешное. Проскакал всадник. «Стой! — ему крикнули. — Порвешь кабель!» «Бросай к черту свою паутину, — он огрызнулся, — немцы здесь!» — и пришпорил коня. Шли дети, держась за юбку матери. Старик толкал перед собой тележку и на ней книги. «Зачем тебе книги?» — хотел спросить Апанасенко, но не успел: надо было грузить на машину смотанный кабель. На ночных улицах начали рваться мины. Немцы заняли вокзал, там на привокзальной площади поставили батарею, автоматчики группами прочесывали улицы, постреливая короткими очередями.
Ехать мимо вокзала по шоссе не рискнули, съехали на обочину, двинулись степью, ориентируясь по компасу, в балке, уже за городом, наткнулись на немцев. Темно-зеленые тени метнулись навстречу. «Хальт! Хальт!» Отбились! Стреляли из кузова, из кабины. Это был самый настоящий бой, о котором мечтал старший батальонный комиссар, бой с видимым, реальным врагом. И враг отступил. Через час выехали на укатанную дорогу. Осмотрелись. Позади была Россошь, занятая врагом. Черный столб дыма поднимался в неподвижной предутренней тишине. Издали стрельбы не было слышно, тишина разливалась во всем видимом пространстве и благодать, будто кончилась война. Мирная тихая степь простиралась на сколько хватало глаз. Но покоя не было. Опять отступали. Говорили, в Россоши немцам достались тылы штаба фронта, отступление приняло поспешный характер, и впереди еще предстоят непростые испытания, но имя города, которое скоро станет известно всему миру, где они должны будут встать насмерть, еще названо не было — Сталинград. Впереди ждала Черная Калитва. Горе и слезы. Кровь и потери. Черная Калитва — речка; и перед ней заболоченная пойма, совершенно непроходимая в летнюю пору.
Комиссар Апанасенко спал в кабине, он заснул, как выключился, и тяжелое это забытье длилось не больше часа. Могло показаться, что его разбудил гул моторов, шум громких голосов.
Странное положение, загадка природы: никакая бомбежка разбудить связиста после боевого дежурства не в состоянии, а в головах телефон полевой звякнул, хриплый друг, и сразу подъем! Связист на ногах. Комбат Белоусов пытался научную базу для объяснения этого феномена подвести, но дальше собирания подобных примеров дело у него не стронулось. Вспомнил, что мать, несколько ночей не спавшая, просыпается от неровного дыхания ребенка, и еще мельника вспомнил, который спит себе и спит у себя на белой мельнице над тихой речкой, но только жернова на другой раструс пошли, звук сменился, он сразу же и проснулся, глаза открыл.
Комиссару снился горящий город, в его мозгу мелькали огни, шли женщины с узлами, с малыми детьми. В поводу вели корову. Старик толкал тележку на тонких велосипедных колесах. В тележке лежали книги. «Зачем тебе книги?» — спрашивал Апанасенко. «Это книги судеб», — отвечал старик, и в его сухих глазах мелькали огни.