Клара Гольдбергер в свои семьдесят восемь лет потеряла все, что у нее было, в том числе и квартиру, и пыталась найти приют в трущобах Александерплац. (Гейст писал, что «за ней он присматривал, как за ребенком. Они не коснутся ни волоска на ее голове. Она получит визу в Америку».) Если господин Хеннингер и его жена из смешанной семьи не получат визу, ему придется либо развестись с ней, чтобы спастись, либо переселиться вместе с ней в еврейское гетто. (Гейст писал: «Они собираются лишить их жизни».) Господин Шведенберг и его жена ворвались в кабинет Гейста, сказав, что он — их «последняя надежда», чтобы вырваться из Германии. Мужа хозяйки дома, где жил Гейст, собирались отправить в концлагерь, но Гейст лично обратился к Герингу, и того помиловали. «Кто пожалеет их в Германии, где эти хорошие и достойные люди подвергаются нечеловеческим ужасам и жестокостям? — писал Гейст. — Даже тысяча лет достойного обращения не избавит нацию от неизгладимого пятна».
У Гейста были хорошие источники. К счастью для него, многие любили поговорить. Вскоре после событий 9–10 ноября юрист и чиновник гестапо Вернер Бест признался Гейсту, что события были не такими спонтанными, какими их пытается представить правительство[254]. Погромщиков поддерживали Геббельс и другие высшие чины нацистской партии. Более того, погромщиками откровенно руководили — и все это делалось с одобрения Гитлера[255].
В декабре Гейста позвали в дом берлинского адвоката, противника нацистов Альфреда Этшайта[256]. Приглашен был также начальник Генерального штаба и тайный заговорщик генерал Франц Гальдер. Они с Гейстом повели вежливый, но очень серьезный разговор. Гальдер (возможно, он разыгрывал роль сурового офицера вермахта или раскрыл свои истинные политические убеждения) посоветовал Гейсту, как представителю американского правительства, не относиться легкомысленно к экспансионизму Гитлера. Агрессивная внешняя политика Рейха окончательно сформировалась. У армии далекоидущие планы: аннексия Австрии, нападение на Польшу, вторжение в Югославию, Чехословакию, Румынию, Советский Союз.
«Если вы, западные державы, помешаете нашим планам на Востоке, — сказал Гальдер, — нам придется начать войну с вами»[257].
Гейст ответил, что он уверен: Запад не станет терпеть триумфального марша немецкой армии по Европе и за ее пределами. Такая неприкрытая агрессия неизбежно приведет к столкновению не только с Британией и Францией, но и с Соединенными Штатами.
«Какая жалость», — пожал плечами Гальдер.
Схожие советы держаться подальше от дел Третьего рейха Гейст получал от многих действующих и отставных немецких офицеров уже несколько лет. Но катастрофа приближалась и становилось ясно, что избежать ее не удастся.
«Британия и Франция будут прижаты к стенке, и мы, чтобы спасти себя, должны попытаться спасти их. В Мюнхене европейская демократия кончилась, — писал он Джорджу Мессерсмиту в декабре. — Эпоха, которая разворачивается перед нами, станет временем тяжелой борьбы, и исход этой борьбы решит судьбу цивилизации на век или даже больше».
А в нескольких сотнях миль от Берлина, на продуваемом всеми ветрами Балтийском побережье Дитрих Бонхёффер чувствовал, как над его головой сгущаются тучи. Великое столкновение неизбежно. Это было не просто предчувствие. В руках он держал живое тому доказательство — этот листок бумаги пришел по почте 3 ноября 1938 года, за несколько дней до того, как Гершель Гриншпан отправился за пистолетом[258].
Такие же письма получили все взрослые мужчины Германии. Бонхёффер должен был зарегистрироваться в местном отделении полиции — лично он в городе Славно, где находилась его семинария. Его имя и адрес должны быть занесены в документы воинского учета. Кроме того, теперь он должен был уведомлять полицию обо всех заграничных передвижениях и длительных поездках по Германии.
Это была не повестка, лишь подготовительные мероприятия. Но призыв явно был не за горами. Требование встать на воинский учет подтверждало тот факт, что представление Адольфа Гитлера о «почетном мире» кардинально отличается от представления Невилла Чемберлена — настолько, что пастору Бонхёфферу скоро придется сменить Библию на ружье.
21Бог и страна
Пасторы тоже могут дергать за ниточки.
Бонхёффер хотел как можно скорее отправиться в Британию, чтобы решить личные и профессиональные вопросы. Он боялся, что из-за связанных с воинским учетом ограничений ему это не удастся. По стечению обстоятельств призывным пунктом в Шлаве руководил майор Дитер фон Кляйст. Генеалогическое дерево Кляйстов, старых пруссаков, было большим и разветвленным. К этой семье относилась и покровительница Исповедующей церкви Рут фон Кляйст-Ретцов. Она замолвила за Бонхёффера словечко. То же сделал Эдуард Блок, местный суперинтендант Немецкой евангелической церкви. Блок активно поддерживал две семинарии Бонхёффера.
Майор Кляйст дал Бонхёфферу и Эберхарду Бетге разрешение на выезд из Германии. 10 марта 1939 года, когда в семинарии были каникулы, они ночным поездом выехали в бельгийский Остенде [259]. Затем пересекли Ла-Манш на пароме, высадились в Дувре и поездом добрались до Лондона. Все путешествие заняло два дня.
После Мюнхенского соглашения скорость развития событий лишь нарастала. Бонхёффер, как и многие немцы и почти все заговорщики, чувствовал, что земля уходит из-под ног. Гитлер мог гордиться: ему в одиночку удалось устроить политическое землетрясение. Однако вот уже несколько месяцев он давал понять, что это только начало. В декабре фюрер устроил рождественский праздник для семи тысяч строителей, возводивших здание новой Рейхсканцелярии[260]. Им он пообещал, что «в следующем десятилетии Германия покажет странам с их дешевой демократией, что такое истинная культура».
Что именно Гитлер называл «истинной» культурой, стало ясно уже 30 января. Фюрер выступил в Рейхстаге с речью в честь шестой годовщины пребывания на посту канцлера. «Немецкая культура, как ясно из самого названия, это культура немецкого народа, а не еврейского, — заявил он. — Следовательно, управление и заботу о ней следует доверить немцам и только немцам». Фюрер два часа перечислял свои достижения: удар по Чехословакии («демонстрирующей враждебность внешнего мира по отношению к Рейху»), выступление против стран, которые «разграбили Германию» после Первой мировой войны, освобождение Рейхсбанка от находящихся «под иностранным влиянием» банкиров, претворение в жизнь амбициозного четырехлетнего плана экономического развития[261]. Все это было обычным самовосхвалением, но Гитлер впервые в официальной обстановке, когда к нему было приковано внимание всего мира, включил в картину мира немецкое еврейство.
«В Европе не наступит мир и спокойствие, пока не будет решен еврейский вопрос, — заявил Гитлер. — Если еврейские финансисты в Европе и за ее пределами смогут вновь втянуть европейские нации в мировую войну, то ее результатом станет не большевизация всего мира… но уничтожение еврейской расы в Европе!»
Эти резкие слова и упоминания мировой войны и уничтожения стали признаком серьезной эскалации публичной риторики. Но Бонхёффер спешил добраться до Британии, поскольку располагал еще более тревожной информацией. Благодаря Гансу фон Донаньи и Хансу Остеру он знал, что Гитлер собирался поглотить остатки Чехословакии. Вряд ли фюрер на этом остановится — некоторые заговорщики небезосновательно полагали, что в сентябре Германия начнет войну.
Через три дня после отъезда Бонхёффера в Лондон немецкая армия вошла в Прагу. Гитлер недавно сделал президентом Чехословакии Эмиля Гаху. Назначение было сугубо номинальным — Гаху предстояло управлять государством, которого в действительности не существовало. 15 марта Гитлер объявил, что Германия включила Чехословакию в состав Рейха как протекторат Богемия и Моравия.
В Лондоне Бонхёффер занимался не только делами. Вместе с Бетге он побывал в Национальной галерее, навестил сестру Сабину — их семья жила на юго-востоке города, в районе Форест-Хилл[262]. Он выступил в лютеранской церкви в Сайденхэме и в церкви Сент- Джордж, где пастором был его друг Юлиус Ригер[263].
Но все это было вторично. Главной целью приезда Бонхёффера в Британию была личная встреча с Юлиусом Ригером, Рейнгольдом Нибуром и епископом Джорджем Беллом. Нибур взял короткий отпуск в Объединенной теологической семинарии, и Бонхёффер провел с ним несколько дней в небольшом курортном городке Бексхилл-он-Си, на берегу Ла-Манша. С Беллом он встретился в доме епископа в Чичестере.
Бонхёффер был удивительно не уверен в себе — жизненная ситуация его «весьма изумляла». Всем троим своим собеседникам он задавал одни и те же вопросы. Война казалась неизбежной. Если его призовут, как он сможет служить в вермахте? А если откажется служить, не обрушится ли гнев властей на всю Исповедующую церковь? Осмелится ли он заявить об отказе от военной службы по религиозным убеждениям? Следует ли ему покинуть Германию и заняться религиозным служением в другом месте? Если он останется в Германии, Ганс фон Донаньи наверняка привлечет его к заговору против Гитлера. На что он может пойти, будучи христианским пастором?
Хотя Бонхёффер собирался возвращаться, он не знал, что делать дальше. Тринадцатого апреля он написал родителям, пытаясь узнать, как обстоят дела на политическом фронте. Если война уже близка, может быть, стоит остаться в Лондоне? «Главный вопрос, который замедляет мой отъезд, следует ли мне дождаться здесь дядю Руди. Если же я ничего о нем не узнаю, то выеду в субботу, самое позднее — в понедельник»