[325]. Науйокс ждал этого звонка две недели[326]. Характерный высокий голос Рейнхарда Гейдриха произнес: «Бабушка умерла». Это был сигнал к началу «пограничной» миссии. Науйокс и шестеро его людей должны были захватить радиовышку на окраине Гляйвица.
Работа была несложной и заняла менее пятнадцати минут[327]. К восьми часам люди Науйокса произвели несколько выстрелов для устрашения, загнали пятерых сотрудников в здание и передали короткое сообщение на польском языке. Из-за технических трудностей передачу услышали только в Гляйвице: «Внимание! Это Гляйвиц! Радиостанция находится в руках поляков… Да здравствует Польша!»[328]
Майор Науйокс и его люди были в гражданской одежде, но гестапо доставило им специальный груз: сорокатрехлетнего местного крестьянина из соседнего городка — его накачали снотворным и переодели в польскую военную форму. Франтишека Хонека, немца польского происхождения, схватили накануне, но никаких обвинений ему не предъявили. Гестапо он был нужен исключительно для того, чтобы предъявить «доказательства» жестокости «поляков». Хонеку пустили пулю в лоб, а тело бросили у входа в радиовышку.
В тот же день группы СС и абвера численностью несколько сотен человек, по большей части одетых в польскую военную форму, в тот день совершили еще пять налетов и устроили мелкие перестрелки. На таможне в Хохлиндене, в пятидесяти километрах от Гляйвица, несколько десятков лжеполяков имитировали перестрелку в течение получаса. После себя они оставили шесть тел — все были в польской форме и всем, как Хонеку, выстрелили в голову или лицо, чтобы затруднить опознание. Этих несчастных неизвестных людей доставили из концлагерей — они стали жертвенными агнцами операции «Гиммлер»[329].
Немецкая пресса мгновенно отреагировала — заголовки «Польша открыла огонь» и «Польша охвачена военным угаром» перемежались со снимками убитых. Не отставало и радио: станции прерывали программы, чтобы сообщить о «захватчиках».
В пятницу, 1 сентября, Гитлер встал необычно рано. Уже в 5:11 он выпустил заявление, которое начиналось со слов: «Польский народ отверг мои усилия по мирному урегулированию соседских отношений; они предпочли взяться за оружие»[330]. Спустя полчаса практически тот же текст он зачитал на радио.
Около десяти часов из подземного гаража новой Рейхсканцелярии потянулась вереница черных «мерседесов». Вскоре в тусклом свете пасмурного утра машины пронеслись по Форштрассе, затем по Вильгельмштрассе, проехали через Бранденбургские ворота и остановились перед оперным театром, где временно заседал рейхстаг. Гитлер выбрался из одного из автомобилей и вошел в здание. Члены Рейхстага замерли в ужасе — они знали, что им предстоит услышать: официальное объявление войны. Этот решающий для страны момент Гитлер ознаменовал часовым выступлением.
«Прошедшей ночью польские солдаты впервые учинили стрельбу на нашей территории. До 5:45 утра мы отвечали огнем, теперь же бомбам мы противопоставим бомбы… Как национал-социалист и как немецкий солдат, я вступаю в борьбу с недрогнувшим сердцем… Одно слово мне никогда не было знакомо — сдаться… я хотел бы сразу заверить весь мир: ноябрь 1918 года в немецкой истории больше не повторится никогда!»
Одна ложь громоздилась на другую. Настоящий грандиозный собор обмана и каталог лжи. «Солдаты польской армии» не стреляли ни в кого и ни во что. Их вообще не было. За несколько часов до начала операции «Гиммлер» Адольф Гитлер приказал армии готовиться атаковать Польшу на рассвете.
Вильгельм Канарис получил приказ в 17:30. Он находился в своем кабинете в абвере[331]. Приказ его поразил. Наконец-то Гитлер сделал немыслимый, непростительный шаг. («Он безумен, безумен, вы понимаете?») В коридоре Канарис наткнулся на Ганса Гизевиуса, еще одного заговорщика из Министерства внутренних дел. Тот не мог найти слов — решение начать войну казалось просто немыслимым. Канарис сумел выдавить лишь: «Это конец Германии».
На следующее утро Канарис в своем кабинете вместе с другими руководителями абвера слушал выступление Гитлера по радио. Настроение было мрачным. Глава отдела внешней разведки полковник Ганс Пикенброк сардонически заметил: «Ну, теперь мы знаем, зачем собирали всю эту польскую форму».
В девять Канарис провел совещание с ведущими офицерами абвера. Атмосфера изменилась. Адмирал приветствовал собравшихся салютом «Хайль Гитлер!» и объяснил, что теперь Германия находится в состоянии войны и все они должны исполнить свой долг. Они нужны Отечеству. Пока он говорил, специальные группы абвера в Польше захватывали угольные шахты, промышленные предприятия и вокзалы. В операции принимало участие более полутора тысяч человек. Сутки спустя, в субботу, 2 сентября, адмирал Канарис выразил любовь к родине иначе. Младший офицер абвера доставил сообщение британскому военному атташе в Берлине Денису Дэли, который недавно сменил полковника Ноэля Мейсон-Макфарлейна[332]: последнего «вернули» обратно в Британию через месяц после его предложения убить Гитлера в день пятидесятилетия фюрера.
Послание Канариса было дружеским предупреждением: на следующий день люфтваффе планирует бомбить Лондон. Полковник счел информацию заслуживающей доверия и передал ее своему руководству. Около полудня в Лондоне взвыли сирены воздушной тревоги. Но вражеские самолеты не появились. Вечером генералу Гальдеру удалось отговорить Гитлера от налета, но одна бомба все же разорвалась. Ею был британский премьер-министр.
Радиостанция Би-би-си прервала вещание примерно в 11:15 для прямого выступления Невилла Чемберлена [333]. В отличие от Гитлера, премьеру понадобилось всего три минуты. Немцы проигнорировали его требование вывести войска из Польши к одиннадцати часам. «Следовательно, наша страна находится в состоянии войны с Германией», — объявил Чемберлен. Он заявил, что Британия и Франция «во исполнение своих обязательств» придут на помощь союзнику, подвергшемуся нападению. «Я знаю, что вы все со спокойствием и отвагой исполните свой долг».
Когда премьер-министр закончил речь, ведущий Би-би-си сообщил слушателям, что школы на неделю закрываются. Все должны носить при себе противогазы и не выходить лишний раз на улицы. «Мы просим не собираться большими группами без необходимости».
Происходящее казалось дурным сном. Но увы, это была реальность — в Европе вновь началась война.
25Уродство зла
За пять месяцев до того, как Дитрих Бонхёффер в июне 1939 года отплыл в Нью-Йорк, поэт Уистен Хью Оден, тридцатидвухлетний гений от мира британского искусства и литературы, приехал туда вместе со своим партнером, писателем Кристофером Ишервудом[334]. Они были сыты по горло лондонской ярмаркой тщеславия и политическими конвульсиями, сотрясающими Европу. Критики вопили, что Оден бежит от войны еще до ее начала. В личном плане поэт уже предпринял небольшой шаг против Гитлера. В 1935 году он фиктивно женился на Эрике, дочери противника Гитлера, писателя Томаса Манна, чтобы та смогла получить британское гражданство и покинуть Германию[335]. После свадьбы они почти не виделись, но так и не развелись.
В начале июля, когда Бонхёффер вернулся в Берлин, Оден предпочел остаться в Нью-Йорке. К осени он расстался с Ишервудом, искренне влюбился в Нью-Йорк и нашел себе квартиру в Верхнем Ист-Сайде. Первого сентября Оден прочел в газетах о вторжении вермахта в Польшу. «Я сижу и смотрю на реку, — записал он в дневнике. — Такой прекрасный вечер, а через час они заявили, что Британия будет вести войну».
Оден сделал то, что делают поэты. Свои чувства он выразил в стихотворении «1 сентября 1939 года»:
Я сижу в ресторанчике
На Пятьдесят Второй
Улице, в тусклом свете
Гибнут надежды умников
Бесчестного десятилетия[336].
Через несколько дней стихотворение было опубликовано и стало одним из самых знаменитых Одена. Впрочем, сам поэт его ненавидел. «Неискреннее, — ворчал он. — Слишком прозаичное»[337].
В марте он написал стихотворение «Герман Мелвилл», в котором представлял, как автор «Моби Дика» размышляет о своей китобойной юности и примиряется с иррациональным, часто жестоким миром. Возможно, Одену стоило просто переименовать его в «1 сентября 1939 года» — поэту удалось абсолютно точно передать дух нацизма в двух идеально ледяных строчках: «Зло некрасиво и непременно человекообразно: / Спит с нами в постели и ест за нашим столом»[338]. Что же, настала очередь Польши испытать на себе некрасивое зло Гитлера.
В Варшаве мужчины, женщины и дети лихорадочно рыли окопы, готовясь к вторжению. Но это была война нового типа, которая велась не только на земле, но и в воздухе. Окопы не были помехой для бомбардировщиков люфтваффе. Слабая польская авиация не могла противостоять немецкой военной машине. Кроме того, Гитлер бросил на поляков пятьдесят дивизий — почти полтора миллиона человек. Польская армия была вдвое меньше.
Обещания помощи Британии и Франции оказались пустыми словами. Британцы отказались предоставить поддержку с воздуха, ограничившись сбросом на Германию восемнадцати миллионов пропагандистских листовок. Французская армия попыталась было атаковать Германию с незащищенного западного фланга, но, продвинувшись на несколько миль, столкнулась с сопротивлением и немедля ретировалась. Польша сражалась в одиночку. Немецкие солдаты не гнушались тактики выжженной земли — той самой, что во время безжалостного Марша к морю