[434]. Находясь в тюрьме Штюр, обжаловал приговор. Отказ принять обязательную присягу Гитлеру пагубно повлиял на его судьбу. Апелляцию отклонили, а его самого приговорили к смертной казни за «подрыв морального духа вооруженных сил»[435].
Девять месяцев Штюр находился в тюрьме Тегель, где с ним познакомился Гарольд Пёльхау, священник, в чьи обязанности входило попечение и утешение приговоренных к казни. В последний вечер они вместе приняли причастие в камере. Штюр смирился со своей судьбой. Он написал письмо брату: «Исполнение этого приговора — воля Бога, великодушная и милосердная воля Бога»[436].
Пёльхау присутствовал при казни. Штюра похоронили в лютеранской церкви Святого Иоанна в Берлине, и Пёльхау провел погребальную службу. Служба была короткой и небольшой. Присутствовали лишь брат, сестра, четыре друга из Братства примирения — и три офицера гестапо[437]. Пастору запретили произносить некролог, поэтому он лишь зачитал строки из Евангелия от Матфея: «Господин его сказал ему: хорошо, добрый и верный раб! в малом ты был верен…» «Прекратить!» — приказал один из офицеров. Читать Библию тоже запрещалось. Гроб с телом Штюра опустили в могилу, а пастор Пёльхау прочел «Отче наш».
Герман Штюр принадлежал к Исповедующей церкви. Дитрих Бонхёффер не был с ним близок, но следил за его делом. Пацифистам в Германии приходилось несладко. Штюр буквально умер за свои убеждения. А пастор Бонхёффер изо всех сил старался не умереть в военной форме за другого человека. Стать армейским капелланом ему не позволили — эту должность получали только священники с военным опытом[438]. В начале июня Бонхёффера вызвали на призывной медосмотр и признали «годным к военной службе» — вот почему он не хотел привлекать к себе лишнее внимание и поднял руку в нацистском салюте в кафе в Мемеле[439].
Франция была повержена. Адольф Гитлер полагал, что британское правительство вскоре начнет умолять о мирных переговорах.
Армия отдыхала и ждала. Солдат распустили по домам в отпуска. Но премьер Уинстон Черчилль не собирался вести переговоры или прекращать борьбу. В середине июля Гитлер приказал генералам готовиться к вторжению в Британию — к операции под кодовым названием «Морской лев». Военное командование не пришло в восторг. Армия не была готова к наступлению с моря и не имела необходимого для высадки снаряжения. Гитлер неохотно отложил операцию до сентября. А Герману Герингу и пилотам люфтваффе поручили сделать Британию сговорчивее. Нацисты начали бомбить торговые корабли и стратегические цели на юге Англии: воздушные базы, радарные станции и заводы.
Геринг считал, что его пилоты с легкостью будут господствовать в воздухе. Но он жестоко просчитался: британские военно-воздушные силы были немногочисленны, но их самолеты оказались более маневренными, а пилотам не приходилось действовать на максимальном удалении от аэродромов. Кроме того, радарная система Британии значительно превосходила все, с чем ранее сталкивались немцы. К августу люфтваффе потеряло 600 самолетов, а англичане — лишь 260. Военная машина Гитлера впервые начала сбоить.
Двадцать шестого августа немецкие бомбардировщики сбились с курса и по ошибке сбросили бомбы на Лондон. Черчилль пришел в ярость. Полагая, что бомбардировка была намеренной, вечером того же дня он отправил сорок бомбардировщиков на Берлин. Самолеты наводили ужас на город в течение трех часов. Ни один из них не попал в перекрестье прожекторов и не был сбит.
«Берлинцы поражены. Они не думали, что такое возможно, — записал в дневнике корреспондент CBS Уильям Ширер. — Удивительно, но всего за несколько минут до бомбардировки я спорил с цензором из Министерства пропаганды о возможности бомбежек Берлина… Он рассмеялся и сказал, что это невозможно. Вокруг города установлено слишком много систем противовоздушной обороны».
Бомбардировка Берлина стала поворотной точкой в истории военного дела: на сей раз воздушные удары наносились непосредственно по гражданскому населению. Гитлер быстро поднял ставки, объявив собственный блиц: 57 ночей немецкая авиация непрерывно бомбила Лондон. Бомбардировки продолжались несколько месяцев. Через несколько недель после начала блица Германия, Италия и Япония подписали в Берлине Тройственный пакт о военной взаимопомощи. Теперь эти государства называли «державами Оси».
Дитрих Бонхёффер видел, что события выходят из-под контроля. Мир катился к невообразимой, чудовищной катастрофе. Пастор продолжал работать над книгой по этике, в которой говорил об абсурдно тяжелых временах: «Сегодня святых и злодеев стало еще больше. Вместо однообразной серости дождливого дня мы видим черную грозовую тучу и ослепительную вспышку молнии. Очертания выделяются преувеличенной четкостью. Персонажи Шекспира ходят среди нас»[440].
4 сентября привычная жизнь Бонхёффера рухнула. Служба безопасности рейха, объединявшая СС, СД, гестапо, контрразведку и разведку, сообщила, что из-за его «подрывной деятельности» ему запрещены публичные выступления в Германии. Теперь он должен регулярно отмечаться в полиции в городке Славно, который оставался его официальным местом жительства.
Причиной такого ужесточения стал инцидент, произошедший в июле. Бонхёффер, как пастор Исповедующей церкви, выступал на религиозном собрании в Восточной Пруссии. Он читал лекцию группе студентов университета и привел в ней притчу из Евангелия от Луки о богаче, который не мог отказаться от мирских благ, хотя Иисус предупреждал его: «…удобнее верблюду пройти сквозь игольное ушко, нежели богатому войти в Царствие Божие».
На следующий день, в воскресенье, Бонхёффер проводил службу в церкви. Неожиданно появились гестаповцы и прервали пастора. Один из студентов-участников оказался информатором гестапо. Он сообщил полиции, что Бонхёффер даже не пытался скрыть свои антинацистские настроения и «явно имел подрывные намерения»[441].
Положение Бонхёффера становилось катастрофическим. Правительство Рейха не позволяло ему жить в Берлине, закрыло его семинарии Исповедующей церкви, отклонило просьбу о зачислении в армию капелланом, а теперь окончательно лишило свободы слова и передвижения. Пастор понимал, что ждет его дальше: повестка — и фронт. Но Ганс фон Донаньи и Ханс Остер придумали выход, достойный Шекспира. А что, если Дитрих Бонхёффер, пастор-провокатор и враг государства, к этому самому государству присоединится и станет агентом абвера?[442]
33Расходный материал
Суровая зима 1939/40 года таила секреты, которые медленно раскрывались весной и летом, словно истине нужно было проснуться, оттаять и вновь обрести отобранный морозом голос. Внимательные читатели начали подозревать что-то неладное — в газетных некрологах стали появляться странные, повторяющиеся выражения. Необычно много людей «после недель неопределенного состояния» «умерли внезапно»[443]. И почти сразу же происходила кремация, а не похороны. И все это происходило в одних и тех же местах: в бывшем тюремном лагере в Бранденбурге в восьмидесяти километрах к западу от Берлина; в замке Графенек в шестидесяти пяти километрах к югу от Штутгарта, в замке Зонненштайн близ Дрездена, в замке Хартхайм неподалеку от Линца, родного города Гитлера.
Два пастора Исповедующей церкви, Пауль Брауне и Фридрих фон Бодельшвинг, знали, что скрывается за словами о внезапной смерти. В рамках своих обязанностей они посещали лечебницы, где содержались инвалиды и психически больные люди, которых неделикатно называли «ущербными» и «умалишенными». Брауне опекал северные пригороды Берлина. Бодельшвинг работал в четырехстах километрах к западу от города. В октябре 1939 года немецкое правительство тихо приняло политику «милосердной смерти» для «неизлечимо больных» граждан, которые стали финансовым грузом для государства[444]. Уничтожение таких людей на языке нацистской бюрократии не являлось ни убийством, ни эвтаназией. Это была «методичная экономия». Подобные действия осуществлялись без уведомления родственников или опекунов — и уж подавно без их разрешения[445].
Брауне и Бодельшвинг категорически отказывались выдавать пациентов. Руководство большинства лечебниц, напротив, соглашалось — директора больниц были либо верны партии, либо боялись раздражать власти. В итоге тысячи взрослых и детей «скоропостижно скончались». Их морили голодом, убивали током или ядом, а позднее с помощью новой технологии: небольшие группы больных отправляли в специальные камеры, куда закачивали угарный газ. Несчастным говорили, что их ведут в душ или на «ингаляционную» терапию.
Дитрих Бонхёффер узнал об этих «убийствах милосердия» от Брауне и Бодельшвинга. Его отец и другие берлинские врачи тоже слышали о странностях в Бранденбурге. Бонхёфферы организовали встречу Пауля Брауне с Гансом фон Донаньи. Девятого мая 1940 года в штабе абвера они смогли обсудить происходящее. Позже Брауне говорил Бодельшвингу, что Донаньи показался ему «очень чутким и перспективным человеком»[446]. Донаньи предложил помочь собрать информацию об убийствах и вместе с Брауне составить меморандум с требованием прекратить пытки.
Программа называлась Т-4 — по адресу: Тиргартенштрассе 4, Берлин. Однако в доме № 4 по Тиргартенштрассе были зарегистрированы лишь несуществующие организации: Благотворительный фонд стационарного лечения и Благотворительный фонд транспортировки больных. За программу Т-4 отвечали личный врач Гитлера, Карл Брандт, и один из его ближайших помощников по Рейхсканцелярии, Филипп Боулер. Грязной работой занимались эсэсовцы Гиммлера. Они охраняли места убийств (чтобы ими не заинтересовалось общество, повсюду устанавливали знаки «Опасность заражения»), они же забирали пациентов и доставляли — в автобусах с закрашенными черным окнами — к месту казни.