Мария почти ничего не знала о его политических взглядах и столкновениях с нацистской властью. Вечером она записала в дневнике: «пастор Бонхёффер» очень разумно говорил об «отказе от военной службы по убеждениям», хотя, поскольку ее отец недавно погиб за свою страну, подобный пацифизм кажется ей «ужасной» идеей[544]. На следующий день она, подумав, добавила, что «такие люди, как Дитрих… имеют право быть полезными для Германии иным образом и должны избегать военной службы как можно дольше».
Через одиннадцать дней на русском фронте погиб брат Марии, Максимилиан. Ему было двадцать лет. Всего четыре года назад Бонхёффер провел его конфирмацию. Бабушка Рут пригласила пастора на мемориальную службу в Патциге, но Рут фон Ведемейер приглашение отменила, считая, что ему лучше держаться подальше от Марии, пока семья в трауре.
Фройляйн фон Ведемейер написала «пастору Бонхёфферу» письмо с извинениями — она «абсолютно ничего» не знала о решении матери не приглашать его[545]. В ответном письме он поблагодарил ее за «приятную ясность» и отметил, что молится, чтобы «очень скоро» Господь вновь соединил их. «Чувствуете ли вы то же, что и я?.. Не могу даже подумать иначе»[546].
В свои сорок четыре года Рут фон Ведемейер была по возрасту куда ближе Дитриху Бонхёфферу, чем он ее дочери. И ей было легко «думать иначе». Девятнадцатого ноября она позвонила пастору в Берлин и потребовала, чтобы тот перестал писать ее дочери. Через несколько дней Бонхёффер приехал в Патциг и попросил руки Марии. Одобрения он не получил. Фрау Ведемейер потребовала, чтобы влюбленные как следует все обдумали и год не встречались. Расстроенный Бонхёффер ответил: «Год — это очень долго»[547].
Пастор написал Эберхарду Бетге, объяснил ситуацию и добавил: «Думаю, я бы мог настоять на своем, если бы захотел. Нужно было объясниться лучше»[548]. Впрочем, он чувствовал, что будет неправильно давить на женщину, которая только что потеряла мужа и сына. Нужно лишь подождать год, чтобы любовь вновь расцвела. В тот же день Мария записала в дневнике, что благодаря вмешательству матери она теперь может «дышать свободно» и «отложить все раздумья, намерения и тревоги»[549]. И все же она не отрицала тот «невероятный факт», что пастор Бонхёффер хочет жениться на ней.
40Шпионы повсюду
Пускай личная жизнь Бонхёффера замерла, но война продолжалась. Благодаря «Операции 7» некоторые евреи благополучно покинули Германию. В октябре 1942 года один из знакомцев Хельмута фон Мольтке в правительстве, только что вернувшийся из Польши, рассказал, что лагерь уничтожения в Треблинке значительно расширил возможности по умерщвлению узников газом. Каждый день там «обрабатывали» шесть тысяч евреев. Летом немецкая армия начала наступление в России. Сталинград вот-вот должен был пасть, но из-за попыток Гитлера воевать везде и сразу немцы все никак не могли его взять. Генерал Франц Гальдер, начальник генерального штаба сухопутных войск и нерешительный заговорщик, оказался удобным козлом отпущения: в сентябре Гитлер отправил его в резерв. В ноябре русские перешли в контрнаступление, отсекли 6-ю армию от 4-й танковой дивизии. В результате обе немецкие армии оказались в окружении.
Заговорщики попытались сыграть на падении боевого духа. Карл Гёрделер тайно побывал в Советской России. Ханс Остер и его подчиненные в абвере обеспечили его необходимыми документами[550]. Гёрделер встретился с фельдмаршалом Гюнтером фон Клюге и полковником Хеннингом фон Тресковом из группы армий Центр, которые в то время оккупировали Смоленск. Они поклялись арестовать Гитлера, когда тот вновь приедет на фронт. Через несколько недель Клюге безо всяких объяснений изменил решение. Вскоре пошли слухи, что Гитлер выплатил генералам солидную премию, чтобы заручиться их поддержкой. Говорили, что в октябре Клюге получил к шестидесятилетию чек на 250 тысяч рейхсмарок[551].
За несколько месяцев Дитрих Бонхёффер успел поучаствовать в полудюжине встреч с немецкими религиозными лидерами и учеными. Они обсуждали роль Церкви после войны и структуру послевоенного правительства — очередные прекрасные мечты. В конце ноября Бонхёффер присутствовал на двух совещаниях небольшой группы заговорщиков абвера, куда входили Гёрделер, Донаньи и принц Луи-Фердинанд, старший внук кайзера Вильгельма II. Некоторые заговорщики хотели видеть принца Луи во главе восстановленной немецкой монархии.
Одно из совещаний проходило в доме зятя Бонхёффера, Рюдигера Шлейхера, юриста Министерства авиации Геринга. Второе — в доме Клауса Бонхёффера. Тот был одержим секретностью — он отказывался обсуждать любые действия, связанные с заговором, по телефону или в письмах. Только личные встречи, желательно вечером. Клаус настаивал, чтобы члены его семьи вели себя осторожно, но те не всегда его слушались. Эмми, жена Клауса, однажды обсуждала политические вопросы с соседкой в очереди в магазине. «Они начали душить евреев газом и сжигать их в концлагерях», — сказала Эмми[552]. Продавец услышал эти слова и посоветовал фрау Бонхёффер «не распространять сплетни о жестокостях». Бесстрашная Эмми ответила: «Все должны об этом знать. Это правда».
Вечером она рассказала обо всем мужу, думая, что он будет гордиться ее антифашистской позицией. Но он пришел в ярость. «Ты совсем сошла с ума?! Мы живем в диктатуре. Общество не знает о газовых камерах и крематориях». Если кто-то донесет гестапо, власти заинтересуются, откуда Эмми Бонхёффер узнала о происходящем. А это поставит под угрозу не только их с мужем жизни, но и жизнь Ганса фон Донаньи, потому что он единственный из родных и друзей, у кого есть доступ к подобной информации.
Клаус сказал жене, что рядовой гражданин не может противостоять нацистскому правительству. Не стоит вести битву, в которой невозможно победить. «То, что ты сделала, равносильно самоубийству».
У Клауса Бонхёффера были основания для подобной бдительности. Заговорщики знали, что власть все больше опасается внутреннего врага. В октябре Донаньи и Дитрих Бонхёффер отменили поездки по стране, поскольку один из надежных источников в СС, Артур Небе, сообщил, что гестапо пристально следит за ними. Двадцать седьмого ноября Донаньи вылетел в Италию, что не должно было вызвать подозрений. Он хотел предупредить советников Папы Римского о расследовании дела о черном рынке, которое привлекло нежелательное внимание к абверу и, возможно, к его связям с Ватиканом.
Дела Шмидхубера шли неважно. Донаньи и Остер предложили затаиться на время. Он с женой покинул Мюнхен и остановился в небольшом городке в Тирольских Альпах, но 31 октября 1942 года итальянская полиция арестовала его по требованию немецких властей. Его экстрадировали и, поскольку он был офицером-резервистом люфтваффе, поместили в военную тюрьму в Мюнхене. Примерно в то же время, когда Донаньи вылетел в Рим, Шмидхубера перевели в штаб гестапо в Берлине для более сурового допроса — это сулило большие неприятности.
Были и другие причины для беспокойства. За несколько недель до перевода Шмидхубера в Берлин полковник Манфред Рёдер, судейский юрист люфтваффе, допрашивал Донаньи о деле, связанном с черным рынком. Судейские юристы выполняли в военных судах разные обязанности, но чаще всего были следователями и прокурорами. Донаньи знал, что Рёдер — человек злобный и весьма агрессивный. Плохо, что дело Шмидхубера попало в его руки. Меньше всего Гансу фон Донаньи хотелось, чтобы делами абвера занимался человек, заслуживший прозвище Ищейка Гитлера[553].
Рёдера занимал вовсе не Шмидхубер. Больше всего ему хотелось выявить базирующуюся в Берлине группу предателей и шпионов. Россыпь звезд в созвездии антифашистских ячеек, действующих в Германии, Бельгии, Франции и Швейцарии, необходимо уничтожить. В гестапо эти ячейки называли «Красной капеллой». В этом была своя логика. Большинство групп имели доступ хотя бы к одному коротковолновому радиоприемнику. Радисты связывались с помощью азбуки Морзе и сигнала, напоминающего наигрывание мелодии на пианино или рояле. Рации называли роялями, радистов — пианистами, лидеров групп — дирижерами, а сами группы — оркестрами[554]. Некоторые заговорщики испытывали симпатии к политике Советской России и имели связи в СССР, другие — нет. Поскольку красный цвет ассоциировался с коммунистической партией, а нацисты ненавидели большевиков, заговорщиков-«оркестрантов» стали называть «Красной капеллой».
Одним из берлинских «дирижеров» был Арвид Харнак. Его арестовали, и он ожидал суда в штабе гестапо на Принц-Альбрехтштрассе. В подвале этого здания имелась «домашняя тюрьма» на тридцать девять камер. В одной из них держали Вильгельма Шмидхубера. Харнак был племянником видного лютеранского богослова и историка Церкви, жившего неподалеку от Паулы и Карла Бонхёффер, Адольфа фон Харнака[555]. Обе семьи входили в круг берлинской интеллигенции и хорошо друг друга знали. У них были и общие корни: Арвид был дальним кузеном Дитриха и Клауса Бонхёфферов.
Дело «Красной капеллы» стало первым в нацистской Германии делом о группе Сопротивления. Большинство адвокатов не хотели иметь с этим ничего общего, поэтому семья Харнак обратилась к Клаусу Бонхёфферу. Не согласится ли он представлять интересы Арвида в суде? Вне всякого сомнения, семья пребывала в отчаянии — Клаус был юристом «Люфтганзы» и не занимался уголовными делами