В ноябре Эберхарду Бетге дали «отпуск по причине бомбардировки». Его дом сильно пострадал во время британских налетов[710]. Бонхёффер воспользовался возможностью и за тринадцать дней написал десять писем другу — все их передал Кноблох. Это была первая переписка Бетге и Бонхёффера после ареста последнего в апреле. Пастору было что сказать — в том числе и то, чего он не мог поведать Марии и родителям.
В первом письме он рассказывал о периодических приступах лишающей сил меланхолии: «Ты единственный, кто знает, какие печальные последствия это может иметь»[711]. Он рассказывал, что боялся за свою жизнь во время налетов на Берлин. Он признавался, что всегда считал страх «постыдным» чувством, и ему тяжело открыто признаваться и обсуждать это чувство[712]. Хотя литературные вкусы Марии казались Бонхёфферу сомнительными (и ему не нравилось, «когда у мужей и жен разные вкусы»), ее сила и преданность в столь тяжелых обстоятельствах были просто поразительны. Тем не менее, поскольку будущее его туманно, он переписал завещание и сообщил Бетге, что оставляет ему «почти все, что у него есть» — главным образом книги.
Отпуск Бетге продлился всего несколько недель, а затем он узнал, что его, скорее всего, отправят в Мерано, на итальянский фронт. У Бонхёффера были свои новости: назначили дату суда — 17 декабря, то есть примерно через месяц. Дитрих все еще верил, что у Рёдера недостаточно доказательств и их наверняка оправдают. Он даже думал, что после оправдания потеряет статус сотрудника абвера и, как Бетге, отправится на фронт. Если призыв займет несколько месяцев, у них с Марией будет время, чтобы пожениться. Если же его заберут быстро, то свадьбу лучше отложить «до окончания войны».
Союзники делали все, чтобы выиграть войну. Среди прочего УСС в Вашингтоне заказало два личных профиля Адольфа Гитлера. Один подготовил гарвардский психолог, второй — гарвардский же психоаналитик[713]. К октябрю 1943 года оба специалиста пришли к выводу, что Гитлер демонстрирует симптомы шизофрении[714].
Ученые сделали несколько предположений о том, как можно закончить войну быстрее. Во-первых, необходимо развенчать образ Гитлера — для этого каждую неделю следует сбрасывать на Германию миллионы пропагандистских листовок с именами взятых в плен солдат вермахта[715]. Во-вторых, нужно перестать называть Гитлера по имени, вместо этого стоит применять унизительные эвфемизмы — «главный мировой преступник», «капрал Сатана».
В психологических профилях говорилось о «женственных качествах» Гитлера. Ученые УСС не медля разработали план введения женских гормонов в овощи, выращиваемые в Берхтесгадене, неподалеку от «альпийской крепости» фюрера. Необходимо завербовать одного из садовников, а дальше — просто подождать. Теоретически благодаря гормональному усилению «женственных качеств» Гитлер сделается более мягким и покладистым[716]. Впрочем, союзники предпочли этим планам прямое воздействие. Всеми способами они пытались отправить капрала Сатану и весь немецкий народ в мир иной.
Поздно вечером 22 ноября бомбардировке подвергся центр Берлина и северная часть города. Тридцать седьмой налет с начала года был коротким, интенсивным и самым эффективным. Город остался без воды, газа и электричества. И без ряда промышленных производств. Красноватое зарево зажигательных бомб было видно издалека. Здание оперы и дворец Шарлоттенбург были разрушены, несколько вокзалов стерты в пыль. Пострадал даже Берлинский зоопарк: любимец публики, горилла Понго, выжил, но треть животных погибли.
Согласно первым оценкам, было ранено и убито десять тысяч берлинцев. Гитлер остался цел. Верхние этажи его резиденции на Вильгельмштрассе сгорели, но он укрылся в подземном бункере Рейхсканцелярии.
В берлинских тюрьмах бомбоубежищ не было. Бомба попала в Моабит. Ганс фон Донаньи полетел через всю камеру. Он так сильно ударился головой, что почти ничего не видел и с трудом говорил[717]. На следующее утро Карл Зак организовал перевод друга в госпиталь Шарите в руки доктора Фердинанда Зауэрбруха, давнего друга Карла Бонхёффера. Телефонные линии были повреждены, и Зак смог действовать, не ставя в известность Манфреда Рёдера. Тот ни за что не выпустил бы Донаньи из своих цепких рук.
Узнал Рёдер обо всем через два дня. Он явился в госпиталь Шарите и потребовал, чтобы Зауэрбрух выписал пациента и вернул его в тюрьму. Врач отказался, сказав, что у Донаньи закупорка сосудов мозга и его состояние нестабильно. Рёдер пришел в ярость. Ему нужно было вернуть Донаньи в тюрьму как можно быстрее. В здании военного суда во время бомбардировки случился пожар, и большинство документов по делу Донаньи и Бонхёффера сгорели. Допросы придется проводить заново — чтобы прокуроры смогли сформулировать обвинения.
Доктор Зауэрбрух не отступал. Тогда Рёдер решил изолировать Донаньи, пока тот не поправится и не вернется в Моабитскую тюрьму. Отныне Ганса могли посещать только жена и дети. Ограничение действовало… пока Манфред Рёдер не вышел из больницы. Зауэрбрух не собирался подчиняться подобным приказам. Ганс фон Донаньи может принимать столько посетителей, сколько захочет.
Пока Рёдер пытался ограничить доступ к Донаньи, комендант Вальтер Метц смягчил правила посещения в тюрьме Тегель. Город сильно пострадал от бомбежек, вдобавок скоро Рождество[718]. Двадцать шестого ноября Дитриха Бонхёффера навестили Мария фон Ведемейер, родители и Эберхард Бетге. Свидание было короче обычного, но так воодушевило Бонхёффера, что, вернувшись в камеру, пастор не мог даже сидеть. Отказавшись от обеда, он целый час кругами ходил по камере, бормоча под нос: «Это же просто прекрасно!»
Впрочем, эйфория продлилась недолго. Стемнело, и снова посыпались бомбы. Одной из стратегических целей был военный завод Борзиг неподалеку от Тегеля. Опасное соседство. Несколько бомб разрушили часть тюремной стены, почти все окна в корпусах вылетели. Бонхёффера вывели из камеры, чтобы он помогал медикам, но пока налет не закончился, ничего нельзя было сделать. Пастор лег на пол лазарета — с полок сыпались пробирки, инструменты и лекарства.
В городе снова отключили электричество. Узники, запертые в камерах, кричали от ужаса в темноте, а бомбы все падали и падали. Наконец прозвучал отбой воздушной тревоги. Медики помогали раненым до часа ночи. На следующий день Бонхёффер передал Кноблоху письмо для Бетге. В нем пастор говорил о вспышках «рождественских огней» в небе прошлой ночью, что помогали пилотам находить цели.
«Ужасы войны обрушились на нас со всей мощью, — писал он. — Никогда еще мы не осознавали так остро гнев Божий». Бонхёфферу повезло. Стекло в его камере уцелело. Он страдал от холода чуть меньше других заключенных.
Берлин бомбили пять ночей подряд. Мария писала Дитриху: как жаль, что он не может поместиться в большой конверт и отправиться в Патциг. Ей так хотелось, чтобы он находился где угодно, только не «в этом ужасном Берлине». «Даже если бы ты оказался там, где я не могла бы тебя видеть… я была бы бесконечно благодарна за это».
Некоторые заключенные гадали на картах таро, пытаясь предсказать время следующего налета. Дитрих попросил родителей прислать ему книгу о суевериях. Ему было интересно, к чему прибегают люди «в неспокойные времена».
Хельмут фон Мольтке не был суеверен, но ему было неспокойно — и он стал искать квартиру. Его квартирка над гаражом располагалась в районе Тиргартен — близ зоопарка. В последнее время он использовал ее только как личный кабинет — район нещадно бомбили. Вдобавок его дом сильно пострадал из-за пожара во время последней бомбардировки[719]. Берлин превратился в «свалку обломков». В Тиргартене уцелели только два дома. Отель «Эден» был разрушен, равно как и все офисные здания на Бендлерштрассе, в том числе штаб абвера. Казалось, по городу прошлись разъяренные великаны.
Немецкая ПВО сбила британский самолет. Тот рухнул на дом двоюродного брата Мольтке, Ганса Хельзена и его жены Эдиты. Хельмуту пришлось опознавать тела — то есть то, что от них осталось. Он старался держать себя в руках, но в письме к Фрейе выразил свои чувства: «Мы не должны носить доспехи… Чтобы вынести смерть и ужас, человек стремится убить свою человечность, а это гораздо опаснее, чем неспособность ее вынести».
Несколько миллионов берлинцев стремились вынести смерть и ужас, приспособиться к жизни в этом странном лунном ландшафте, где совсем недавно стояли дома и большие здания. Альбрехт Титце был врачом госпиталя полиции в Берлине и тайно сотрудничал с небольшой ячейкой антифашистов. После налета 22 ноября его дочь написала стихотворение:
Ранним утром посерела от пепла земля,
Но огонь не смолкает пока.
Наполняет легкие едкий дым…
Одинокая, стоит посреди руин
Там, где раньше сиял Берлин.
Смерть от ужаса, слепота от огня —
Незавидна берлинцев судьба.
Плач и крик летят в небеса.
Ненавистная злая ВОЙНА,
Ты — одного ЧЕЛОВЕКА дитя.
Я кричу из пепельной тьмы:
МИР, умоляю тебя, приди!
МИР, ты как воздух необходим…
Одинокая, стоит посреди руин,
Там, где раньше сиял Берлин[720].
Франциске Титце было девять лет.
51Белые рыцари
Поколение Марии росло на литературе, которую Дитрих Бонхёффер называл «разбавленным лимонадом». По мнению пастора, нынешние писатели не обладали резкостью и решительностью мастеров XIX века, таких как австриец Адальберт Штифтер