чительницы в женской школе «Магдалененштифт» в Альтенбурге, чуть южнее Лейпцига. В свое время Мария сама окончила это учебное заведение. Практически сразу по прибытии она устроила небольшой скандал — начала игру в «полицейских и воров» со своими ученицами. Подобное поведение считалось неприличным для юных девиц и, уж конечно, для учительницы[767]. И все же директриса глубоко сожалела, когда Мария, проведя в интернате всего месяц, уволилась — она стала гувернанткой трех маленьких детей своей кузины Хеси. Хеси была замужем за капитаном-резервистом, бароном Дитрихом фон Трухзесом. Они жили в старинном семейном поместье близ баварского городка Бундорф, в средневековом замке, который живо напомнил Марии о романе «Витико». Бундорф был дальше от войны, чем Альтенбург, но одновременно и дальше от тюрьмы Тегель. Очень скоро Мария начертила мелом на полу своей спальни прямоугольник размером с камеру Дитриха — два на три метра. «Когда я сижу в этом прямоугольнике, — писала она, — мне кажется, что я с тобой»[768].
В самые темные минуты Марии казалось, что вся ее с Дитрихом жизнь пройдет в тюремных стенах. В апреле девушке исполнялось 20 и порой ей казалось, что брак с Дитрихом так никогда и не состоится. Влюбленные переписывались почти год, делились новостями (в марте 1944 года союзники начали бомбить Берлин и днем), обсуждали, какой сад посадят после освобождения Дитриха (в центре — крокусы и примулы, а по периметру — тюльпаны, лилии и подсолнухи). Бонхёффер разыгрывал профессора Хиггинса для своей Элизы Дулитл[769] — рекомендовал ей книги («Дон Кихота» и «солидную дозу» трудов датского философа Сёрена Кьеркегора, а вот немецкий романист Теодор Фонтан «может подождать»)[770]. Увы, письма шли все дольше. И все же Дитрих и Мария отчаянно искали способы сказать «Я люблю тебя» и убедить друг друга, что худшее уже позади.
У Марии начались головные боли, вдобавок она страдала от бессонницы. Дитрих пытался как-то утешить возлюбленную. Он писал, что тревоги следует превратить в молитвы, что им обоим нужно быть благодарными за то, что у них есть, пусть даже обстоятельства далеки от идеальных. Порой было трудно поверить, что они действительно любят друг друга. «И все же, в каком-то странном смысле, это так… Дорогая Мария, мы не должны ожидать большего, чем у нас есть. Не нужно торопить события»[771].
Бонхёффер оставался в камере номер 92, но условия его содержания постепенно улучшались — по тюремным меркам они стали роскошными. Никому в Тегеле охранники не приносили цветы, а он 4 февраля получил букет из тюремной теплицы в честь своего тридцать восьмого дня рождения. Его камеру часто оставляли незапертой, благодаря чему пастор мог бродить по второму этажу и заглядывать в лазарет, чтобы поболтать с работниками и послушать радио.
Гарольд Пёльхау был поражен, когда Дитрих однажды предложил ему выпить кофе. Пленный офицер британской разведки Дик Джонс сидел в соседней с Бонхёффером камере. Он тоже пользовался определенными привилегиями — например, у него была маленькая бунзеновская горелка, на которой он готовил еду. Как-то днем пастор Пёльхау получил ключи от камеры Джонса, и они с Бонхёффером заглянули к соседу. Они втроем пили горячий кофе, ели хлеб и разговаривали о самых разных вещах — и на какое-то время смогли забыть о мрачной обстановке. Все это вносило некое разнообразие в жизнь Бонхёффера.
Каждый день в Тегеле был похож на предыдущий… Двадцать первого февраля пастор получил неожиданное известие: суд над ним и Донаньи отложен на неопределенное время. Он написал Бетге об этом — «пока Ганс болен», суда не будет. Он добавил: «Я с изумлением понимаю, что за шесть месяцев практически ничего не произошло»[772].
Дни шли, Бонхёффер успел позабыть о своем деле и даже признавался, что потерял к нему интерес. Он был подавлен, но бесконечно занят — редкая птица, заключенный, у которого нет свободного времени. На Рождество сестра Кристина прислала ему колоду карт для пасьянса. Колода так и осталась нераспечатанной. Бонхёффер был слишком занят чтением, писательством и размышлениями.
Пастор написал рассказ об охраннике военной тюрьмы, у которого возник конфликт с другими тюремщиками, потому что он слишком уж сочувствовал узникам. Бонхёффер был буквально одержим размышлениями над тем, что он называл «безрелигиозным» христианством. Пастор считал, что нужны новые способы включения Христа в жизнь людей более образованных, более сроднившихся с эмпирической наукой и менее привязанных к традиционной церкви. В апреле 1944 года по просьбе своего дяди Пауля фон Хазе он описал свой опыт годового пребывания в тюрьме Тегель.
Поскольку Хазе был военным комендантом Берлина, Бонхёффер не стал ничего скрывать. Он написал о плохом питании, невозможности посещать церковные службы, отсутствии бомбоубежищ, неуважении к заключенным со стороны охранников. «Все здание тюрьмы, — писал он, — постоянно оглашается гнусными и оскорбительными ругательствами».
В феврале Рената и Эберхард Бетге стали родителями. Новорожденного мальчика назвали Дитрихом. Младенца крестили в мае 1944 года в доме бабушки и дедушки по материнской линии, Урсулы и Рюдигера Шлейхер. Пастор Бетге имел честь крестить собственного сына в присутствии большой семьи Бонхёффер-Бетге. Из Бундорфа приехала Мария фон Ведемейер. Ее жених написал своему тезке открытое письмо и позаботился, чтобы оно дошло вовремя — не так, как проповедь, написанная год назад к свадьбе Бетге. Пунктуальность стоила ему золотых карманных часов — Дитрих отдал их охраннику Гельмуту Линке, чтобы тот лично доставил письмо.
Карл Бонхёффер зачитал письмо сына на церемонии крещения. Сначала дядя Дитрих разъяснял новорожденному племяннику, что «в настоящее время разделяет судьбу многих других добрых немцев» и поэтому «может присутствовать на свадьбе твоих родителей, твоем рождении и крещении только мысленно»[773]. Некоторым пасторам нужно тренировать «мускулы проповедника». Поэтому письмо оказалось длиной в три тысячи слов и было адресовано главным образом присутствовавшим на церемонии взрослым. Все они страдали от бомбардировок и молились, чтобы ужасы войны не ворвались в их дома. Карл Бонхёффер продолжал читать, зная, что сын пишет не только о крещении младенца: «Задачей нашего поколения будет не „стремление к величию“, а спасение и сохранение наших душ в творящемся вокруг хаосе и понимание, что это — то немногое, что мы можем вынести из горящего здания»[774].
На крещении Дитриха Бетге отсутствовал еще один близкий родственник. Ганс фон Донаньи оказался в военном госпитале Бух. Ему пришлось спасать и сохранять не только душу, но и шкуру, причем не только свою, но и своего зятя.
Донаньи все еще не знал, как обстоят дела с уничтожением «Хроник позора». После того как Гитлер в феврале отправил в отставку Вильгельма Канариса, Донаньи вновь попросил жену обратиться к юристу Исповедующей церкви Фридриху Перельсу, которому эти вопросы уже порядком надоели. Перельс вновь заверил Донаньи, что записи хранятся в безопасном месте, но место это не назвал. Кристина решила, что Перельс пытается ее защитить — на случай, если гестапо решит ее допросить.
Донаньи был уверен, что прокуроры вскоре назначат новую дату суда. Он почти полностью оправился от травмы, полученной во время ноябрьской бомбардировки, а потому более не мог настаивать на переносе судебного процесса. И все же он считал, что их с Дитрихом выживание зависит от полной отмены суда. Чтобы выиграть время, Донаньи решил пойти на рискованный шаг — на такой может пойти лишь тот, кому грозит смертная казнь.
В начале мая 1944 года Ганс попросил Кристину сделать то, о чем никогда не просил жену ни один муж, — помочь заразиться дифтерией[775].
55Бактерии и война
Дифтерия была известна еще в Древней Греции и Египте. Тогда врачи еще не знали, что дифтерию вызывают бактерии, которые проникают в здоровые ткани и выделяют опасный токсин, который приводит к образованию толстой липкой серой пленки, забивающей носовые проходы и горло. Эта пленка дала болезни название: на греческом «кожа» — это diphtera.
Первые симптомы напоминают обычную простуду. Но постепенно пленка становится все толще и полностью блокирует дыхательные проходы и горло, что зачастую приводит к удушению. Токсины могут проникнуть в сердце, почки, лимфатические узлы и нервную систему и вызвать осложнения. От дифтерии умирало много детей — именно она погубила детей Авраама Линкольна, Джеймса Гарфилда и Гровера Кливленда.
В начале 1920-х разработали вакцину — увы, она была неидеальна и в течение десяти лет не получала широкого распространения. И все же дифтерия отныне считалась контролируемым, хотя и не окончательно уничтоженным заболеванием. Периодически случались вспышки. В 1943 году в Европе было отмечено порядка миллиона случаев дифтерии, причем 50 тысяч людей погибли. Германия понесла самый тяжелый урон — из-за войны вакцинация была остановлена, многие люди лишились крова и жили в стесненных условиях.
Донаньи разумно подошел к выбору болезни. К 1944 году смертность от дифтерии в Германии подскочила до шести процентов — на семьдесят процентов выше, чем до войны. Все чаще заболевали взрослые. Болезнь оставалась чрезвычайно заразной и передавалась при личном контакте. Ганс знал, что больного обвиняемого никто не пустит в зал суда. С точки зрения Донаньи, шансы выжить, заболев дифтерией, выше, чем в ходе судебного процесса. Отложенный суд означал отмену казни.
Кристина Донаньи имела подходящее образование. В университете она изучала зоологию, но после замужества бросила учебу. Она понимала, на какой риск идет муж, но чувствовала, что это необходимо. Большинство людей даже не представляют, как раздобыть смертельно опасную бактерию. Донаньи требовалось всего лишь попросить об услуге друга семьи. Йорг Цутт был профессором психиатрии в госпитале Шарите и директором клиники психических болезней. А еще он был протеже Карла Бонхёффера. Цутт взял образец дифтерийной палочки в лаборатории Шарите и передал его Кристине. Она — очень осторожно — передала образец Гансу. Никто в госпитале Бух и не подумал досматривать обычную, казалось бы, передачу с продуктами и свежим бельем. Однако внутри передачи лежала записка: «Красная бумажка и чашка с пятном — заражены!»