Белл также написал два письма министру иностранных дел Энтони Идену — он просил, чтобы правительство официально поддержало немецкое Сопротивление. Белл хотел знать, не может ли Британия попытаться спасти кого-то из лидеров заговора 20 июля.
Министр Иден не обратил на эти письма внимания. Ничего не изменилось. Правительство Его Величества не считало себя обязанным приходить на помощь Дитриху Бонхёфферу или кому-то еще. Заговорщики и антифашисты, как всегда, должны были спасаться сами.
Над делом 20 июля работали 400 следователей, и вскоре аресты стали исчисляться не десятками, а сотнями, и превысили тысячу. Гитлер лично следил, чтобы концепция общей вины неуклонно и безжалостно исполнялась. Беременную жену Штауффенберга отправили в тюрьму, а четверых детей — в приют. Его мать, теща, брат Александр, не имевший никакого отношения к заговору, двоюродный брат и восьмидесятипятилетний дядя были отправлены в концлагеря, а их собственность конфискована[825]. Та же участь постигла родственников Трескова, Хазе, Остера, Гёрделера и других[826].
Фюрер ясно дал понять, что никому из обвиняемых не достанется «почетной пули»[827]. «Сброд», как Гитлер называл заговорщиков, должен быть «повешен — обычная судьба грязных предателей». Он хотел, чтобы смертные приговоры были мгновенно вынесены и приведены в исполнение — желательно в течение нескольких часов. Первый суд начался 7 августа. Большой зал Верховного суда в Берлине по такому случаю украсили. За спиной судьи Роланда Фрейслера висели два огромных нацистских флага и не менее огромный бюст Адольфа Гитлера. Фрейслер выступал в алой мантии, лицо побагровело от праведного гнева. Обвиняемые для него были «мусором», «преступниками» и «настоящими свиньями»[828]. Процесс снимали на скрытые за нацистскими флагами камеры — отличный материал для пропаганды.
Восемь обвиняемых, представших перед судом, почти не знали своих адвокатов и даже не встречались с ними. Первыми были осуждены фельдмаршал Вицлебен, генералы Хазе, Штиф и Эрих Гёпнер и четверо младших офицеров, среди которых был друг Хельмута фон Мольтке Петер Йорк[829]. Выглядели они ужасно — измученные, небритые… Фрейслер всячески высмеивал и унижал их. Вицлебену не позволили вставить зубной протез, а, поскольку ремни заключенным не полагались, брюки его постоянно спадали, к вящему веселью судьи. «Грязный старик! — покатывался он со смеху. — Ты даже со штанами справиться не можешь!»[830]
Но на фельдмаршала его слова не подействовали. Он сказал, что Фрейслер может отправить их на смерть, но «через три месяца народ, чаша терпения которого переполнится, призовет его к ответу и протащит живьем по грязным улицам»[831]. Лейтенант Йорк вступил в перепалку с «безумным Роландом», заявив, что истоки проблем — в тоталитарном характере государства, контролирующем судьбы всех граждан. «Это заставило меня вспомнить о моральных и религиозных обязательствах перед Богом и исполнить их»[832].
Все в зале, включая Йорка, знали, что этот суд не имеет ничего общего ни с законом, ни с Богом. Это была месть. На следующий день уже к обеду судья Фрейслер решил, что зрелищ достаточно, и приговорил восьмерых обвиняемых к казни через повешение. «Сам народ стремится очиститься от вас и обрести чистоту. Мы сражаемся… Мы сражаемся вместе с нашим фюрером»[833].
Приговоренных усадили в грузовик и отправили в тюрьму Плётцензее в «Дом мертвых», где они несколько часов ждали казни. У них было время собраться с мыслями — их собирались казнить на закате. Гитлер запретил осужденным общение со священниками, но пастору Пёльхау удалось проникнуть сначала к Эрвину фон Вицлебену, а затем к Паулю фон Хазе. Осужденных обрядили в тюремную форму — полосатые пижамы и деревянные сабо. Пастор видел генерала Хазе всего полтора месяца назад, когда тот приехал в Тегель в парадной форме с бутылками игристого вина.
Затем Пёльхау навестил Петера Йорка, с которым был знаком через Хельмута фон Мольтке. Они вместе помолились, Снимать казнь прибыла съемочная группа СС. Виселицы заливал свет из прожекторов. Гитлер потребовал снять казнь во всех ужасающих подробностях. Камера, мотор! Узников привели в камеру казней и поставили под восемью крюками. Их руки были связаны за спиной, рубашки сорваны. Восемь раз прокурор Курт Ханссен произнес: «Обвиняемый, народный суд приговорил вас к казни через повешение. Палач, исполняйте свой долг»[834]. Восемь раз палач и его помощники накидывали петлю. Гитлер пожелал причинить осужденным максимальные страдания, поэтому использовалась очень тонкая веревка, «ожерелье»[835]. Смерть была мучительной. Камеры фиксировали, как узники бьются в судорогах. Снято! Пленки отправили в «Волчье логово», чтобы Адольф Гитлер с гостями мог насладиться жутким зрелищем.
Гарольд Пёльхау и три тюремных капеллана работали не покладая рук. За четыре недели в Плётцензее казнили 97 человек, 26 из них — по делу 20 июля. Начальник берлинской полиции Вольф фон Хелльдорф, генерал Эрих Фельгибель, дипломат Ульрих фон Хассель и друг Бонхёффера, Ганс фон Гефтен, были осуждены, приговорены к казни и отправлены в «Дом мертвых».
Чистки продолжались. Арестовали Карла Гёрделера, судью Карла Зака и Фабиана фон Шлабрендорфа. Власти пошли на страшные пытки, чтобы заставить Шлабрендорфа говорить. Он много знал — ведь он был главным помощником лидера заговора Хеннинга фон Трескова. Когда выламывание пальцев и «испанские сапожки» не подействовали, гестаповцы эксгумировали труп Трескова, доставили в Берлин и заставили Шлабрендорфа смотреть на него[836]. Шлабрендорф молчал.
После 20 июля все, кто хоть как-то был связан с движением Сопротивления, замерли от страха. Дни в тревоге, ночи без сна… Мария фон Ведемейер более не радовалась спокойной жизни в Бундорфе. В середине августа она сказала Хеси фон Трухзесс, что более не может работать гувернанткой. Она должна вернуться в Берлин и быть рядом с Дитрихом[837]. Мария решила жить с родителями своего возлюбленного — тем более что он всегда надеялся на это и мягко подталкивал ее к такому шагу.
Дитриха решение Марии обрадовало, но он понимал, чем это грозит. Бонхёфферы были не столь демонстративны, как Ведемейеры, и он писал Марии, «в нашей семье многое остается недосказанным»[838]. Такая сдержанность требовала от Марии терпения. В будущем всех ждали еще более страшные времена, требующие крепости духа. Но Дитрих писал, что они оба обладают внутренней силой и все выдержат. «Бог знает, что человеческое сердце сильнее всего на Земле».
Бог испытывал сердца всех немцев. У Эмми Бонхёффер состоялся весьма непростой разговор с мужем Клаусом. Тот не участвовал в заговоре Штауффенберга непосредственно, но обсуждал реорганизацию правительства после устранения Гитлера. Что ей делать, если Клаус тоже попадет в облаву гестапо? «Ты ничего не сможешь сделать, — ответил муж. — Это все равно что попасть в логово льва. Постарайся спасти собственную жизнь ради наших детей»[839].
Навещая своего мужа в госпитале в Потсдаме, Кристина Донаньи сообщала ему последние новости — шепотом или посредством зашифрованных записок. Узнав о самоубийстве Вернера Шрадера, Ганс очень расстроился, а затем задал естественный вопрос: что случилось с «Хрониками позора»? Кристина вновь обратилась с вопросом к Фридриху Перельсу. На этот раз он ответил, что все документы закопаны «в охотничьем домике Шрадера близ Люнебурга», южнее Гамбурга.
После покушения 20 июля Кристину лишили возможности навещать мужа — с августа ей было отказано в посещении. Вскоре после этого у Ганса появились новые поводы для волнений: 22 августа Франц Зондереггер перевел Донаньи в концлагерь Заксенхаузен. Это стало тяжелым ударом. Ганс не знал, сможет ли еще увидеть жену, и боялся за свое здоровье в таких тяжелых условиях.
Донаньи доставили в Заксенхаузен на носилках и отправили прямо в лазарет. Он не мог сам ни умыться, ни поесть. Это никого не волновало. Он находился в концлагере. На следующий день гестаповцы допрашивали Донаньи более восьми часов — настоящий марафон оскорблений и унижений. Он умел молчать и давать уклончивые ответы, но агрессивные допросы продолжались — по несколько раз в неделю.
Одно было ясно: рекомендация Гельмута Куртцнера заморозить дело Донаньи и Бонхёффера более не действует. Последнее слово оставалось за фельдмаршалом Вильгельмом Кейтелем, а он находился в «Волчьем логове», когда взорвалась бомба Штауффенберга. Перспектива суда и казни стала явной как никогда.
Двадцать третьего августа, на следующий день после того, как Донаньи забрали из больницы, Мария фон Ведемейер приехала в тюрьму Тегель. Она была очень подавлена, но к Бонхёфферу вошла «свежей и в то же время решительной и спокойной»[840]. Мария рассказала о неожиданном переводе зятя в Заксенхаузен — дурной знак. Но Бонхёффер продолжал вести «нормальную» жизнь — читал, размышлял, писал (он готовил книгу об «истинном смысле» христианской веры) и почти каждый день переписывался со своим верным другом, Эберхардом Бетге. Впрочем, пастор думал и еще кое о чем — о бегстве из тюрьмы.