Воздушная тревога оказывалась практически единственной возможностью пообщаться. Заключенных сгоняли в специальный бункер, где охранники особо не зверствовали. Можно было немного поговорить. Если повезет, узники также могли перекинуться парой фраз в душе. Стоя под холодной водой, заключенные тихонько общались — так, чтобы охранники не заметили. Именно в душе Бонхёффер впервые увидел Вильгельма Канариса. «Здесь настоящий ад», — пробормотал адмирал[849].
Но в этом аду хотя бы встречались знакомые лица: Канарис, Остер, судья Карл Зак, Шлабрендорф, генералы Франц Гальдер и Александр Пфульштайн. Здесь же содержали ватиканского посредника абвера, Йозефа Мюллера, который продолжал рассказывать невероятные истории. Он оказался одновременно и бесстрашным, и устрашающим: когда охранники набрасывались на него, он давал им отпор — Мюллер владел приемами джиу-джитсу[850].
В марте Мюллер пополнил весьма краткий список обвиняемых, оправданных военным судом. Он утверждал, что ему удалось изумить судей заявлениями о полной своей невиновности. Скорее всего, на правосудие повлиял генерал Карл Зак. Можно точно сказать, что Зак убедил фельдмаршала Вильгельма Кейтеля игнорировать вердикт и оставить Мюллера в тюрьме ради собственной безопасности — чтобы гестапо его не схватило. Кейтель согласился. Но это было до событий 20 июля — по иронии судьбы Мюллер и Зак оказались в тюрьме вместе.
В подземной тюрьме время, казалось, остановилось. Для Бонхёффера дни и ночи слились воедино. Это была бесконечная лента книг — он читал и писал, — унизительных обязанностей и мучительных допросов.
Нужно было овладеть искусством что-то говорить, одновременно ничего не признавая. Канарис продемонстрировал настоящий талант. В бумагах Вальтера Хуппенкотена сохранилась собственноручная записка адмирала — слова написаны размашисто и неровно: «Я никогда не сомневался и часто подчеркивал в разговорах, что великие жертвы, принесенные нашим народом в этой войне на фронте и дома под решительным единым лидерством, никогда не были бы тщетными, и все еще будет хорошо, даже если война не закончится в нашу пользу, как считают оптимисты»[851].
Бонхёффер не был таким лингвистическим казуистом, как Канарис, но был уверен, что ему удалось убедить гестапо в абсолютной невинности его заграничных поездок по линии абвера, а с потенциальным канцлером Карлом Гёрделером он почти и знаком-то не был. Физических мер воздействия к Бонхёфферу не применяли и даже не надевали ему наручников и ножных кандалов, как большинству других узников. Но когда следователи пригрозили арестовать Марию фон Ведемейер и его родителей, если он не даст нужных показаний, он попытался деликатно заявить, что как у христианского пастора у него нет выбора — он просто обязан противостоять национал-социализму.
В соседней с Бонхёффером камере сидел Фабиан фон Шлабрендорф, дальний родственник Марии фон Ведемейер. Он не отличался крепким сложением, но обладал железной волей — и после допросов его часто притаскивали в камеру без сознания. Когда его охватывала тоска, а это случалось часто, Бонхёффер передавал ему записку с каким-нибудь стихом из Библии или шептал свою тюремную мантру: «Ни одно сражение не проиграно, пока его не признали проигранным»[852].
Карл Гёрделер, истинный политический Дон Кихот, перевернул логику Бонхёффера с ног на голову. Он решил, что некоторые сражения можно выиграть только после того, как они будут проиграны. Девятого сентября народный суд признал его виновным и участником в заговоре 20 июля. Судья Роланд Фрейслер радостно приговорил его к смертной казни. Жену Гёрделера и семерых его родственников отправили в концлагеря. Трудно сказать, мотивировало его желание защитить близких или же иллюзия того, что только он сможет перекинуть некий мост к Адольфу Гитлеру, но после осуждения Гёрделер стал активно сотрудничать с властями.
Он поразил всех, назвав имена десятков участников заговора 20 июля, хотя многие имели лишь самое отдаленное отношению к заговору[853]. Он энергично консультировал правительство по самым разным темам — от введения контроля за ценами до важности жилищного строительства, от отношений с Польшей до составления новой, экстренной конституции на случай, если с Гитлером что-то случится.
Гёрделер исписывал сотни страниц — приближалось Рождество, а он все еще продолжал писать, и его не торопились казнить.
Для многих немцев декабрь 1944 года стал самым мрачным предпраздничным месяцем в жизни. Мария месяцами ходила в тюрьму почти ежедневно, надеясь увидеться с Дитрихом. Она добилась встречи с Вальтером Хуппенкотеном, но он отказался выписать ей пропуск[854]. Франц Зондереггер отнесся к ней с большим сочувствием. Он передал Марии рождественское письмо от Дитриха[855]. Тот говорил о любви к Марии и своим родным и сообщал, что он не одинок и не чувствует себя в изоляции. Его охватило мирное возвышенное осознание.
«Кажется, что в одиночестве в душе пробуждаются чувства, которых мы в повседневной жизни почти не осознаем, — писал он. — Что есть счастье и несчастье? Это почти не зависит от обстоятельств — а лишь от того, что происходит в душе человека. Я каждый день испытываю чувство благодарности за то, что у меня есть ты, и это делает меня счастливым»[856].
Но счастье не избавляет человека от материальных потребностей. В письме Дитрих просил передать ему несколько романов немецкого писателя XIX века Вильгельма Раабе. Пастор сильно похудел, а потому просил Марию ушить его вещи: «Не могла бы ты ушить мое белье, чтобы оно не спадало?»
В тюрьме Тегель надежным собеседником Гарольда Пёльхау стал Хельмут фон Мольтке — он заменил увезенного в домашнюю тюрьму гестапо Бонхёффера. Пёльхау приходил к Мольтке при любой возможности. Он тайком приносил еду и передавал письма его жене, Фрейе. Такие мелочи приносили утешение. Мольтке понял, что ему нравится смотреть на картины с изображением парусников — они воплощали все, чего ему так недоставало: свободы движения, открытых горизонтов, простора[857].
Сразу после Рождества пастор Пёльхау вынес из тюрьмы еще одно письмо для Фрейи Мольтке. В нем Хельмут размышлял о «поразительном годе», который так жестоко проредил круг его друзей. С сентября, когда он оказался в Тегеле, десять человек были казнены. Он знал, что время его суда приближается. «Эти жестокие убийства стали повседневной реальностью, и теперь я воспринимаю исчезновение отдельных людей с печалью, но считаю это естественным, — писал он. — А теперь я понимаю, что настала моя очередь. Смогу ли я счесть и мое исчезновение естественным?»[858]
Через две недели Мольтке и пятеро его друзей предстали перед народным судом. Судья Фрейслер исполнил свой долг: все были признаны виновными в государственной измене и приговорены к смерти[859]. Казней было слишком много, поэтому точную дату не назначали. Мольтке вернулся в свою камеру в Тегеле и стал ожидать охранника, который когда-нибудь остановится перед его камерой, откроет дверь и скажет: «На выход».
Гарольд Пёльхау виделся с Мольтке 23 января 1945 года и забрал еще одно письмо для Фрейи. Хельмут писал, что у него «все в порядке», и он только что получил посылку, которую она передала в тюрьму: булочки, свежее мясо и взбитые сливки. «Больше писать не о чем. Я очень люблю тебя, моя дорогая, и этому никогда не суждено измениться»[860].
Около часа дня Пёльхау вернулся в его камеру. Мольтке вывели и отвезли в тюрьму Плётцензее. Тем же вечером его и еще семерых заговорщиков 20 июля повесили[861].
63Бомбы на день рождения
В январе следователь Франц Зондереггер снова изменил правилам тюрьмы гестапо и передал Марии фон Ведемейер еще одно письмо от жениха. Письмо было адресовано родителям. Дитрих просил передать зубную пасту, кофе, бумагу и книги и настоятельно убеждал родных поддержать благотворительную инициативу — ему казалось, что подобное проявление гражданственности поможет ему завоевать симпатию Зондереггера[862]. Бонхёффер имел в виду начавшуюся под Новый год «Кампанию народных пожертвований», в рамках которой немцев призывали жертвовать снаряжение и любую одежду вермахту и народному ополчению. Пункты сбора открылись по всей стране. Еще недавно невозможно было представить, что непобедимая немецкая армия начнет практически побираться. Бонхёффер писал родителям, что тюрьма научила его обходиться лишь самым необходимым. Они «совершенно вольны» распоряжаться его вещами, если кому-то они нужнее. Бонхёффер особо упомянул костюм, который стал ему велик, смокинг и пару коричневых ботинок[863].
Тюрьма научила его еще и силе слов на бумаге. Он благодарил родителей и Марию, которые так преданно писали ему все эти месяцы. «Здесь, — писал он, — мы читаем письма, пока не выучиваем их наизусть!»[864]
Доставив письмо Дитриха его родителям, Мария покинула Берлин. Семье Ведемейер пришлось нелегко. Уходя в армию, отец посоветовал Рут фон Ведемейер отправить детей подальше от Патцига, «если придут русские»[865]. А русские приближались. Широкомасштабное наступление началось 12 января. Красная армия прорвала немецкую оборону и вошла в Померанию, постепенно продвигаясь вдоль побережья Балтийского моря.