Появился Морохин. Мы откланялись, предупредив, что в случае необходимости наведаемся вновь. Вдова хлопала глазами и приглашала заходить в любое удобное время. Зароков пообещал держать в курсе архивного разбора.
— Золото, а не девушка, — сообщил Морохин, когда мы, сев в экипаж, поехали в отделение. В глазах у него прыгали весёлые чёртики. — Собирается требовать расчёт, терять ей в этом доме нечего, и потому говорила откровенно.
— Рассказала что-то интересное?
— Ну, в каком-то смысле… У Себрякова она работала семь лет и застала первую жену профессора, так что может сравнивать. Та была приветливая, а эта спесивая. Та добрая, а эта злая. И так далее. Словом, отравила профессору жизнь. А потом уж и его самого.
— Что⁈
— То самое, Кирилл Сергеевич. Отравила. Да не одна, а вместе с любовником.
— Однако… — Я перевёл дух. — Может, она и любовника знает?
— Отлично знает. Это друг семьи профессор Зароков. И вот тут шутки заканчиваются. Потому что наличие в деле любовника может дать вполне серьёзные варианты.
Вид у Морохина был задумчивый — общение с золотой девушкой Пашей для него не прошло бесследно.
— Постойте, — сказал я, хмурясь, — да почему же любовник? Она их что, в постели застала?
— Чего не было, того не было. Паша честная и ничего не выдумывает. Но дважды случайно видела, как Дарья Степановна с профессором целуются. Ещё при жизни Себрякова, между прочим. И поцелуи, по её словам, были совсем не дружеские.
— И ничего хозяину не сказала?
— Хотела, говорит, но духу не хватило. Дело щекотливое, семейное… Пусть сами разбираются.
С минуту мы молча тряслись на подушках экипажа, обдумывая неожиданные новости.
— Версию Паши предлагаю принять к сведению и двигаться дальше, — сказал я наконец. — Любовные отношения между вдовой и другом семьи сами по себе интересны, однако к нашему делу, навскидку, отношения не имеют.
— Пожалуй, — согласился Морохин, пожимая плечами. — Я тоже не вижу связи. По крайней мере, пока.
— Ещё что-нибудь Паша вам рассказала?
— Да она много чего рассказала… Например, Себряков в последнее время стал очень раздражительным, чего за ним отродясь не замечалось. Недели полторы назад Паша начала протирать книжные полки в кабинете профессора, так тот на неё ногами затопал. Плохо, мол, протираешь, после тебя в шкафах сплошная пыль. А у меня там самое дорогое — книги. Сам буду убирать. И велел больше к тем шкафам не подходить… Паша говорит, что от обиды аж разревелась. Я, мол, даже время от времени генеральную уборку на полках делала, каждую книгу протирала, хоть их в шкафах сотни…
— М-да, на её месте я бы тоже разревелся… О чём говорит такое поведение Себрякова?
Морохин прищурился.
— Похоже, незадолго до смерти он что-то предчувствовал, чего-то опасался. Возможно, не исключал нападения… Занервничаешь тут.
— Согласен, — сказал я. И, вспомнив красивое глупое лицо вдовы, добавил: — К тому же, судя по всему, серьёзные поводы для раздражения давала семейная жизнь.
— Похоже на то… Ну, вот как? Профессор, светило, умнейший человек — и женился на пустой бабёнке. Это ж мазохизм какой-то!
Удивление Морохина было по-детски искренним, и я с трудом удержался от смеха.
— Эх, Дмитрий Петрович, любовь зла, — сказал назидательно.
— Вот поэтому и не женюсь, — невпопад буркнул Морохин и замолчал.
За разговорами приехали в отделение. Выскочив из экипажа, Морохин быстро поднялся по ступенькам и предложил не отставать — дел ожидалось много.
Однако знай он, какой сюрприз его ждёт в отделении, вряд ли бы так торопился…
Евгений Зароков, профессор истории, 52 года
Через несколько дней после похорон я получил записку от Дарьи. Прелестница сообщала, что завтра её посетят полицейские следователи, занимающиеся делом Себрякова. Дарья просила, чтобы для моральной поддержки и в качестве друга семьи я присутствовал при разговоре, поскольку нервы её расстроены, одолевает слабость, терзает бессонница, пропал аппетит, прислуга Паша дура дурой… И так далее и тому подобное.
В этой записке была вся Дарья — неумная, капризная, живущая в полной иллюзии, что все вокруг должны ей сочувствовать и заниматься её делами. Но пусть. Достоинства мадам Себряковой лежали совсем в иной плоскости. И, откровенно говоря, я соскучился. Все последние дни нам, естественно, было не до свиданий.
Я ответил также запиской, что буду. А про себя отметил, что смертью Викентия занялась полиция. Хотя могло ли быть иначе? Умер он, естественно, от инфаркта. Но в квартире-то разгром и рядом нашли труп швейцара. Демон угрозами заставил его подать голос, чтобы Викентий открыл дверь, после чего прикончил. (А что ещё с ним было делать?) Так что обстоятельства с любой точки зрения криминальные, и без полиции тут не обойдётся.
А вот разговор со следователями мне не понравился. Они настойчиво пытались выяснить, все ли рукописи и документы Викентия на месте, не пропало ли чего. Особый интерес проявили к его предсмертной поездке в Англию. Другими словами, полицейские сунули нос туда, где их нос в высшей степени нежелателен.
…Да! Провожая в последний путь Викентия, я чуть ли единственный из всех выступавших на панихиде говорил искренне. При жизни ему слишком завидовали, чтобы сейчас, на похоронах, скорбеть от сердца. Положено скорбеть — вот и скорбели. И только.
Другое дело я. Двумя курсами старше, Викентий ещё с университета был для меня и другом, и примером для подражания. Я тоже мог бы завидовать его острому уму и яркому таланту историка. К тому же со временем открылось ещё одно дарование: обладая хорошим пером, Викентий умел облечь плоды своих исследований в увлекательную форму. Но, к счастью, я сам достаточно талантлив и благополучен, чтобы ревновать к чужим успехам.
В общем, к сорока годам, став самым молодым профессором университета, Себряков нажил кучу завистников и лишь одного друга в моём лице. Со временем число злопыхателей росло, а друзей, увы, не прибавлялось.
В тот вечер, полторы недели назад, я тоже пришёл к нему как друг. И хотя у визита была совершенно особая цель, говорить с Викентием я хотел именно по-дружески, надеясь, что мы найдём общий язык.
Себряков холостяковал. Дарья Степановна на несколько дней уехала за город, в Сестрорецк, где у Викентия была дача. Прислугу он за поздним временем уже отпустил и чай приготовил собственноручно. Чаёвничали по русской традиции на кухне, уютно освещенной жёлтым электрическим светом настольной лампы под абажуром. От мыслей о предстоящем разговоре мне было не по себе, хотелось как можно быстрее с ним покончить, и потому, обменявшись дежурными фразами, я сразу перешёл к делу.
Речь шла о поездке Викентия в Лондон.
Я сказал, что знаю, с какой целью Себряков только что побывал в Англии. Знаю, с кем встречался и о чём беседовали. Знаю и самое главное — чем увенчалась беседа…
Викентий, мягко говоря, остолбенел. Я машинально, даже не чувствуя изысканного вкуса, пил превосходный чай (готовить его старый друг умел неподражаемо).
— Ну, предположим, — сказал наконец Себряков. — Ты меня, брат, озадачил… Ты всего этого знать не можешь. Так какого чёрта?.. То есть откуда?..
И посмотрел настороженно, нервно. Я поднял руку.
— Викентий! — сказал проникновенно. — Откуда и что я знаю — это не важно. Важно другое.
— Что именно?
Я отставил чашку и наклонился к нему.
— Где бумаги, Викентий? — спросил тихо.
— Какие бумаги? — также тихо и растерянно переспросил Себряков.
— Не притворяйся. Ты уже должен был понять, что я знаю всё… Те самые, которые ты привёз из Лондона.
Викентий недобро прищурился.
— Зачем они тебе?
— Любому другому сказал бы, что хочу их опубликовать и тем прославиться, — произнёс я с вымученной усмешкой. — Но тебе, конечно, скажу откровенно. — Помолчал. — Я знаю, как и для чего ты хочешь их использовать. Старой нашей дружбой, всем для тебя дорогим заклинаю — откажись от этой авантюры. Напрочь и навсегда. А бумаги отдай мне и забудь о них. Поверь, ты не пожалеешь. О, как ты не пожалеешь!
Клянусь, в эту минуту я готов был встать перед ним на колени. Однако Себряков лишь одарил меня тяжёлым взглядом.
— Что-то я не пойму твоих загадок, Евгений, — сказал отчуждённо. Никогда ещё он со мной так не разговаривал. — И разговор наш не пойму. Какие-то бумаги я тебе должен отдать, от чего-то там отказаться… Какое тебе дело до моих поездок, встреч и всего остального? А? — И следом, не дав мне ответить, ударил кулаком по столу: — Да ты что, Евгений? Ты эту белиберду несёшь от себя или велел кто? Тогда от чьего имени говоришь?
Что ж, в уме и проницательности профессору Себрякову не отказал бы и злейший враг. Мне пришлось перевести дружеский разговор в сугубо деловое русло.
— Ты не ошибся, Викентий. На этот разговор меня уполномочила некая организация.
— Какая?
Спросил как выстрелил.
— Не будем упоминать всуе… Скажу только, что сила и возможности этой организации чрезвычайно велики.
— Вот как?
— Именно так. И эта организация… как бы помягче… не заинтересована в публикации твоих бумаг.
— Я уже догадался, — бросил Себряков презрительно.
— Вот и хорошо. Там прекрасно понимают, в чём цель предполагаемой публикации. Не секрет и то, чьё поручение ты выполнял в Лондоне. Другими словами, кто за тобой стоит.
— Да? И кто же?
Я поморщился.
— Хватит валять дурака, Викентий, — сказал укоризненно. — В сущности, у тебя выбор невелик. Либо ты отдаёшь бумаги добровольно и отказываешься от участия в намеченной авантюре. Без тебя она, безусловно, рухнет. В этом случае ты будешь крупно вознаграждён. Я знаю, ты человек состоятельный. Преподаёшь, издаёшься… А станешь богат.
— Либо? — с кривой улыбкой уточнил Себряков.
— Про «либо» я и говорить не хочу, — отрезал я. — Последствия для тебя будут самые что ни на есть плачевные. И если ты надеешься на своих доверителей, то зря. Они тебя не спасут.