— И не надо, сама нашла. Пригодится, голубчик, жизнь впереди длинная.
Затем, не дав ничего больше сказать, добродушно выставил из кабинета.
По пути к себе я уныло думал о том, что хитрый Аркадий Семёнович хочет на моём горбу в рай въехать. Всё отделение знало, что он спит и видит себя на хорошей должности в Департаменте, и потому положительное упоминание в популярной влиятельной газете было бы для него как нельзя кстати. А в очерке он так или иначе будет упомянут, к бабке не ходи. Вплоть до того, что сам себя впишет, рецензируя материал. Мол, денно и нощно руководя следственным отделением, своими руками воспитал лучшего столичного следователя… Ну, что-то в этом роде.
В кабинете Ульянов деликатно беседовал с Князевой.
— Не скрою, Катерина Владимировна, непривычно видеть женщину, работающую в газете. Не припомню таких случаев.
— Подумаешь, в газете, — фыркнула особа. — Нынче, Кирилл Сергеевич, времена передовые, новые. Изменились времена-то. Женщины даже торгуют в винных лавках. А вы говорите — газета…
— И что, редактор вот так с ходу взял на работу?
— А куда бы он делся? У меня папа — акционер «Столичных ведомостей». — И уточнила многозначительно: — Крупный.
Я мысленно выругался.
Пока Ульянов развлекал нежданную гостью, я наконец её разглядел. Откровенно говоря, смотреть было не на что. Просторная белая блузка с галстуком, мешковатый жакет и длинная тёмная юбка надёжно скрывали очертания фигуры. Вылитая телефонистка со станции. Рыжеватые волосы были собраны в унылый пучок, венчающий затылок. Лицо, впрочем, было довольно приятное, свежее, всё в россыпи веснушек. Однако очки с маленькими круглыми стёклами придавали ему постный вид, а заодно и прятали глаза.
Перехватив мой взгляд, Князева ухмыльнулась.
— Что, наряд мой изучаете? Самой не нравится. Скукотища. Такая, что ли, униформа. Ну, тут уж ничего не поделаешь. Редактор хочет, чтобы сотрудники крепили авторитет газеты аккуратным внешним видом. Сам проверяет. — Вздохнула. — Чувствуешь себя уродиной.
«А вот нечего в мужские дела лезть», — чуть не брякнул я, но вовремя спохватился.
— Ну-с, Катерина Владимировна, как работать будем? — спросил я, садясь за стол.
Особа достала из объёмистого ридикюля блокнот и карандаш.
— Сначала я буду задавать вам вопросы, — заявила она. — Много. Про жизнь, про службу, про самые интересные случаи из следственной практики. Потом посижу с вами на допросе. Потом вместе выедем на задержание преступника. Обязательно соберу мнения сослуживцев как о товарище, о коллеге… Словом, надо всесторонне показать нашего отечественного Хольмса.
Мы с Ульяновым тоскливо переглянулись.
— Замечательный план, — решительно сказал я. — Очерк выйдет на славу. Но, понимаете, мы с Кириллом Сергеевичем сегодня заняты. Очень. Чтобы не терять время, предлагаю начать сразу с конца. Пройдитесь по кабинетам, расспросите обо мне коллег. А мы пока поработаем.
Особа растерялась.
— Как же я пойду вот так, с бухты-барахты? Я у вас и не знаю никого, — промямлила она.
— Никаких проблем, — заверил я. — Начните с Аркадия Семёновича. Пусть он первый скажет. А потом и других организует. Дорогу помните? Сейчас на второй этаж, а там направо.
Посмотрев вслед Князевой, я выдохнул.
— И стоило ради этого становиться отечественным Хольмсом, — сказал горько.
— Повезло, так терпите, — буркнул Ульянов.
Наконец вернулись к делам.
Для начала обменялись мнениями о визите к Себряковой. Сошлись, что вдова непроходимо глупа, а вот профессор Зароков совсем не прост. Сам факт любовной связи с Дарьей Степановной говорил о многом.
— Чтобы соблазнить жену старого друга, требуются смелость, наглость и, безусловно, подлость, — рассуждал Ульянов. — А смелый, наглый и подлый человек способен на многое.
— И чёрт с ним. Моральный облик господина Зарокова как таковой нас не интересует. Мало ли на свете мерзавцев?
— С избытком… Но мне вот что не понравилось. Ни на один вопрос о Себрякове он толком не ответил. Чем занимался, не знаю. Зачем ездил в Англию, не ведаю. В каком состоянии архив, не постигаю… То есть с его слов мы про Себрякова только и узнали, что покойник чаем увлекался. Согласитесь, для друга, коллеги и сослуживца неосведомлённость удивительная.
Я кивнул. Конечно, я тоже обратил внимание на уклончивые, расплывчатые ответы историка. Заметил я и то, что при некоторых наших вопросах он начинал ёрзать и запинаться. Так бывает, когда человек по каким-то причинам не хочет сообщать о том, что ему известно. Мол, ничего знать не знаю, отстаньте… А ведь умолчание — это форма обмана.
— А не познакомиться ли нам с профессором Зароковым поближе? — подумал я вслух.
— Это каким же образом?
— Для начала самым простым — установим наблюдение. Пусть за ним наши люди походят. Дней пять-шесть, а там как пойдёт. Не исключено, что выясним что-нибудь интересное.
— Согласен, — сказал Ульянов энергично. — Зароков у нас будет первым направлением.
— Договорились, я распоряжусь… А второе?
— Второе, Дмитрий Петрович, — это бывшие солдаты и унтер-офицеры, которые после войны надолго задержались в Японии, потом вернулись домой, в столицу, и более-менее отвечают приметам, которые изложил покойный Кусков. Я говорил вам — насчитал таких шесть человек.
— Давайте список, — распорядился я. — Сегодня ещё успею написать запрос в полицейские управления по заявленным адресам жительства. Пусть посмотрят, проживает ли человек фактически или нет, чем занимается, по возможности — есть ли алиби в дни и примерные часы убийств Себрякова, швейцара… ну, и других.
— Целая канцелярия, — сокрушённо сказал Ульянов, передавая список. — Это когда ж они ответят?
— Мне — быстро…
А про себя подумал, что быть красой и гордостью столичного сыска (к чему ложная скромность?) не только приятно, но и полезно. Из уважения к репутации тебе сплошь и рядом идут навстречу. Например, быстро отвечают на запросы. Сейчас это особенно важно.
— Третье направление, как я понимаю, это встреча Себрякова с праправнучкой Палена, — продолжал я. — Зачем встречались, о чём беседовали, до чего договорились… Так?
Ульянов посмотрел поверх моей головы.
— Совершенно так, — сказал после небольшой паузы. — Но здесь, откровенно говоря, всё в тумане. Пока мы это направление не трогаем. Дайте мне по своим каналам поработать.
— Работайте, — разрешил я великодушно. — А я, суд да дело, займусь четвёртым направлением.
— То есть?
Я встал и принялся махать руками и ногами, разгоняя кровь, — засиделись изрядно.
— Четвёртое направление у нас — это врач Бутылкин. Пока мы с вами были у вдовы Себрякова, мне принесли заключение судмедэкспертизы по остаткам питья. Ну, которым Бутылкин напоил больных накануне убийства городового.
— И что в заключении? — спросил Ульянов живо и даже привстал.
— В заключении, Кирилл Сергеевич, каторга для негодяя… Теперь я его наизнанку выверну. — Заметив, что Ульянов нахмурился, уточнил: — Не волнуйтесь. Только факты, логика и психология… Но выверну. Сатрап я или не сатрап?
Глава пятая
Кирилл Ульянов
Трёхдневное сидение отразилось на Бутылкине самым плачевным образом. Осунулся он так, словно отбыл в заключении целый год. Потухшие глаза, уныло повисший горбатый нос, ссутуленные плечи, — словом, подавленное состояние налицо. Доставленный к нам на допрос из «Шпалерки»[7], он молча сидел напротив Морохина, молча же курил предложенную папиросу и угрюмо смотрел в пол.
Как водится, начали с протокольной части. Бутылкин Савелий Львович, 1866 года рождения, национальность — еврей, вероисповедание иудейское, холост, бездетен, закончил медицинский факультет… ну, и так далее. Затем приступили к допросу.
— Судебно-медицинская экспертиза установила, каким снадобьем вы напоили больных накануне убийства Кускова, — сказал Морохин, беря в руки заключение. — Вот, можете ознакомиться.
— Не имею такого желания, — слабо огрызнулся Бутылкин.
— И правильно. Какой смысл терять время, если вы готовили питьё самолично? А вот нам было интересно узнать, что угостили вы пациентов концентрированным раствором макового опиата. Я прочитал по телефону это заключение вашему главному врачу, и он сообщил, что в госпитале такой препарат не используется. Что скажете?
Бутылкин безмолвствовал.
— Тогда скажу я. Стремясь помочь убийце, вы сами приобрели опиат на стороне. Дурман этот заставили выпить больных. Ну, а дальше известно. Мёртвый сон пациентов максимально облегчил убийство Кускова, не так ли?
Ответом было молчание.
— Не хотите говорить? Понимаю. Убедительной версии в свою пользу у вас нет, а признаваться в соучастии страшно. Убийство — преступление особо тяжкое. Убийство полицейского, то есть представителя закона и порядка, — особо тяжкое в квадрате. — Морохин сделал паузу и добавил сухо: — Это каторга, Савелий Львович. Просто тюрьмой не отделаетесь. И можете быть уверены, что я вас не пугаю, говорю, как есть.
Бутылкин поднял больные глаза.
— Мне на каторгу нельзя, — сказал неожиданно.
— Вот как! Это почему же? Не вы первый, не вы последний.
— А я с каторги не вернусь. У меня лёгкие слабые.
Прозвучало тоскливо и по-детски жалобно. Однако Морохин отчего-то разозлился.
— На жалость давите? Напрасно. — Тяжело посмотрел на Бутылкина. — Против жалости к вам есть у меня противоядие. Вспомню я беднягу Кускова, который всю жизнь от шпаны и преступников людей защищал. Обходил улицы в жару, в холод, в снег, в дождь… И жену его вспомню — худенькая такая и одета бедно. Она к мужу в госпиталь с узелком пришла. Наверно, домашним хотела накормить… Вспомню и пожалею. Их, не вас. За что вас жалеть? Вы не просто человека погубили. Вы своего больного погубили, — закончил спокойно, и ощущалось в этом спокойствии глубокое презрение.
Бутылкин вдруг выпрямился на стуле.