— А хоть бы и так! Предположим… я говорю, предположим… Ну, и что? Я двадцать лет больных лечу. Я хороший врач. Сотни пациентов на ноги поставил! Людям служу, понимаете? А тут один, всего один… — заговорил горячо, бессвязно.
В голове мелькнуло, что не хотел бы я лечиться у такого врача. Очевидно, Морохин был того же мнения.
— Ну, считайте, кончилось ваше служение. Был врач Бутылкин, да весь вышел, — сказал брезгливо. — Я с вами спорить на этические темы не собираюсь. И судить вас будут не за нарушение клятвы Гиппократа, а за деятельное соучастие в убийстве. Оно фактически доказано. И если вы не дурак… а вы, я думаю, далеко не дурак… то, во-первых, признаетесь в очевидном под протокол, а во-вторых, окажете помощь следствию. Таким образом, облегчите свою участь.
Вот тут в глазах Бутылкина мелькнул интерес.
— Что вы имеете в виду?
— Объясняю. Сейчас вы ответите на все интересующие нас вопросы. Подробно ответите, откровенно. А я, в свою очередь, так и быть, оформлю вам явку с повинной. Это серьёзное смягчающее обстоятельство. — Помолчал, словно колеблясь. — Пожалуй, есть шанс и каторги избежать. То есть отделаетесь легче, чем заслуживаете.
Бутылкин поднял нос и пожевал губами.
— Спрашивайте, — сказал тихо. — Но только вы уж меня не обманите…
— Не имею такой привычки, — отрезал Морохин и повернулся ко мне. — Прошу, Кирилл Сергеевич.
Успешно проведя первую часть допроса, Морохин великодушно передавал мне размятого, готового к сотрудничеству Бутылкина и предлагал подключиться. Что я и сделал.
— Вопрос первый: кто убийца? — спросил спокойно, хотя внутри всё клокотало от нетерпения.
Простой вроде бы вопрос заставил Бутылкина задуматься.
— Не знаю, — сказал наконец. — Я его в первый раз видел.
— Да неужто? — изумился я. — И вы незнакомцу с ходу создали все условия для убийства? Чем же он вас к себе так расположил?
Бутылкин нервно дёрнул плечом.
— Ничем не расположил, — сказал хмуро. — Записка у него ко мне была.
— От кого записка? Что в ней?
— В ней было распоряжение во всём слушаться подателя. Написал её человек, который… словом, я ему во всём подчиняюсь.
— Даже так? И кто же этот человек? Почему вы ему подчиняетесь?
И вот тут Бутылкин умолк. Это не было простым нежеланием говорить. Его заколотил озноб, побледневшее лицо покрылось каплями пота. Вроде бы и согласился на чистосердечное признание, но… Он явно впал в психологический ступор, запечатавший рот хуже кляпа, и был на грани обморока. Я оглянулся на Морохина.
Сотоварищ протянул Бутылкину стакан воды. Пока тот пил, стуча зубами по стеклу, обогнул стол и сел на столешницу напротив.
— Ну, полно, полно, Савелий Львович, — сказал добродушно и даже с ноткой участия. — Возьмите себя в руки. Мы всё понимаем. Сейчас вам очень страшно. Куда ни кинь — всё клин. Молчать — значит выписать себе билет на каторгу. Это вы сознаёте. Но и говорить невыносимо. Дело не в соучастии — в нём вы фактически уже признались. Вы, как огня, боитесь людей, которые стоят за убийством Кускова и которые велели помочь в его устранении. Так ведь?
Бутылкин еле кивнул и вытер лицо.
— Тут, Савелий Львович, надо выбирать меньшее из зол, — продолжал Морохин доверительно. — Те люди далеко и в тюремной камере до вас не дотянутся. Значит, и бояться их больше нет смысла. Я уже не говорю, что с помощью ваших показаний мы тех людей обезвредим. (Бутылкин слегка улыбнулся — криво и жалко.) Да, обезвредим, зря улыбаетесь… А каторга — вот она, рукой подать. И лёгкие у вас, по собственному признанию, слабые. Нельзя вам на каторгу. (Бутылкин закрыл лицо рукой.) Вы думайте, думайте… Прямо сейчас думайте. И недолго. Вот папиросы, курите.
Морохин сел за стол, демонстративно положив перед собой часы. Прищурившись, измерил добрым взглядом ошарашенного, потерянного Бутылкина. В сущности, дело было почти сделано, оставалось дожать. Но в этот момент в дверь коротко постучали и, не дожидаясь ответа, в кабинет вошла журналистка Князева.
— Добрый день, — приветливо произнесла она. — Не помешала?
— Добрый день, — сказал Морохин сдержанно. — Помешали.
Девушка и глазом не моргнула.
— Ну и ладно. — Подойдя к столу, с интересом уставилась на Бутылкина. — Это у вас допрос, да? А это преступник? Вот как я вовремя. Поприсутствую, а потом в очерк вставлю. — И с этими словами полезла в ридикюль, висевший на руке. Должно быть, за блокнотом. — Вы на меня внимания не обращайте, я вот тут в уголочке сяду…
И направилась в уголочек, по пути подцепив стул.
Поднявшись, Морохин опёрся сжатыми кулаками на столешницу.
— Катерина Владимировна, — сказал твёрдо. — Сейчас я занят. Беседа с подследственным для посторонних ушей не предназначена. Извольте покинуть кабинет.
Князева с надменным удивлением посмотрела поверх очков.
— Это вы меня, что, выставляете? А как я, по-вашему, буду набирать фактуру для материала?
— Как угодно, — произнёс бледный от злости Морохин. — Это меня не касается. Попрошу не мешать.
Девушка фыркнула и бросила стул.
— Ну-ну. — Одарила Морохина ледяным взглядом. — Непременно укажу в очерке, что российский Черлок Хольмс, в отличие от английского, не джентльмен.
И, гордо подняв голову, хлопнула дверью.
Смотреть на Морохина было страшно.
Дмитрий Морохин
Чушь! Почему это я не джентльмен? Очень даже джентльмен. Но своей бесцеремонностью Князева меня просто взбесила. Тем более, что ввалилась в кабинет в самый неподходящий момент.
Но, как выяснилось, нет худа без добра. Пока я препирался с журналисткой, жадно куривший Бутылкин пришёл в себя и, видимо, принял правильное решение. Допрос возобновился, да так, что я с трудом успевал записывать.
Через полтора часа, когда наши вопросы иссякли, а Бутылкин выдохся, я поднял руку.
— Шабаш, — сказал коротко. — На сегодня достаточно.
— А как же я? — спросил Бутылкин угрюмо.
— Вы, — как и договаривались… Подпишите.
С этими словами я пододвинул к Бутылкину протокол.
Тот впился глазами в документ. Увидев запись о явке с повинной и чистосердечном признании, вздохнул с облегчением и аккуратно расписался.
— То есть я могу надеяться, что отделаюсь малой кровью? — уточнил деловито. Человек воскресал на глазах. Вот что значит преодолеть психологический ступор.
— Теперь — не факт, — сказал я откровенно. — Вы свою часть уговора выполнили, я тоже. — Указал на протокол. — Однако по ходу допроса выяснились обстоятельства, которые я не предполагал.
Бутылкин помрачнел.
— Но я ведь всё откровенно… — тоскливо начал он, однако я перебил.
— С другой стороны, в данной ситуации сошка вы мелкая и от вас мало что зависело. Это вытекает из ваших показаний, а у меня нет оснований им не доверять… В общем, не исключаю, что суд удовлетворится несколькими годами тюремного заключения. А хороший врач в тюрьме не пропадёт… Толкового адвоката я вам, так и быть, посоветую.
— А если…
— В ближайшие день-два продолжим, — пообещал я, игнорируя это «если».
Конвоиры увели Бутылкина. Проводив его взглядом, Ульянов повернулся ко мне. Судя по выражению лица, сотоварищ был полон эмоций.
— Дело приобретает новый оборот, и мне это ни хрена не нравится, — рубанул сплеча. — Похоже, вляпались мы с вами, Дмитрий Петрович… ну, сами понимаете, куда. Что скажете?
— А чего вы хотели? — ответил я вопросом на вопрос с усмешкой, и была та усмешка вымученной. — Вы же сами предположили, что Себряков нашёл документы, которых боится некая сила. Организация, сообщество — называйте, как угодно. Вот эта сила и высунулась. Бутылкин — так, мелочь, отдельное щупальце, притом относительно безобидное.
— Но зачем это нужно им? — почти выкрикнул Ульянов. — Столько смертей… Неужели оно того стоит?
Я пожал плечами и вдруг ощутил вязкую усталость. Вымотал меня допрос, основательно вымотал — слишком неожиданные и опасные темы всплыли.
— Зачем? Не знаю. А вот что мы с вами сейчас сделаем, знаю.
— Знаете, так поделитесь…
Я встал, потянулся до хруста в суставах и взял со стола протокол. Неторопливо застегнулся на все пуговицы.
— Сейчас мы с вами пойдём к моему начальнику, — сказал твёрдо. — Доложим, как есть. Вот теперь появились конкретные основания передать дело Себрякова в политический сыск… И не отговаривайте меня!
Кирилл Ульянов
Начальник следственного отделения Аркадий Семёнович Говоров был персоной довольно колоритной. Лет пятидесяти, полноватый, с круглым невыразительным лицом, на котором сонно тлели маленькие глазки и с размахом колосились усы, он ничуть не был похож на того, кем являлся на самом деле. А являлся он статским советником (в настоящем) и успешным, опытным следователем (в прошлом), причём ступеньками к высокому креслу стали именно личные заслуги, а не чья-то протекция.
По словам Морохина, простецкая внешность начальника была обманчивой. Скрывала она цепкий ум, интуицию и железный характер. Добродушный и мешковатый с виду, он в случае необходимости бывал и крут, и энергичен. К подчинённым относился хорошо, но требовательно, и ухо с ним приходилось держать востро.
Изучив протокол допроса и выслушав наши пояснения, Говоров принялся барабанить пальцами по столешнице, обтянутой зелёным казённым сукном. Я разглядывал просторный кабинет с высоким потолком и широкими окнами в обрамлении коричневых штор. Морохин смотрел перед собой.
— Да-а, — протянул Говоров неопределённо. — Неожиданный поворот. Вот не было печали… А я-то думал, что простая уголовщина.
Морохин молча кивнул. Насчёт неожиданного поворота начальник был, к сожалению, абсолютно прав.
— А Бутылкин-то, Бутылкин… — Говоров снова заглянул в протокол. Сморщился. — Ведь из приличной еврейской семьи. И профессия почтенная — врач… Какого чёрта он во всё это влип?
— Там всё расписано, — напомнил Морохин, указывая на протокол. — В том числе мотивы поведения.