— Зато очерк про меня теперь уж точно писать не будут. Проштрафился…
Дмитрий Морохин
Отказ подследственного от собственных показаний — дело редкое. В моей практике и вовсе такого не было. Расстались мы с Бутылкиным, можно сказать, по-людски, так с какой стати он взбрыкнул? Что заставило предпринять заведомо нелепую попытку уйти от наказания?
Этого я не знал, и оттого в уме роились догадки одна другой хуже. Самая безобидная заключалась в том, что врача задним числом просто-напросто накрыл животный ужас перед каторгой, напрочь отключивший здравый смысл. Что ж, бывает и так… Оставалось надеяться, что завтрашний допрос, проведённый начальником, расставит точки над «i».
А пока суд да дело, надо было ехать к купцу Кукушкину. Правда, Говоров меня от дела отстранил, но при этом подчеркнул, что отстранение это сугубо формальное, так сказать, для протокола. Вот и славно. Продолжим наши игры.
Позвонив Кукушкину, я договорился о встрече у него в конторе. Купца я помнил по делу, которое вёл два года назад. В ходе расследования тот обвинялся в мошенничестве с банковскими векселями, однако выяснилось, что хозяина подставил собственный приказчик. Обвинения были сняты, и с тех пор купец, по собственным словам, считал себя моим должником.
Встретил нас Кукушкин радушно и выслушал внимательно. Тут же вызвал управляющего доходным домом. Тот подтвердил, что хромой человек с такими-то приметами действительно проживает в квартире номер 7 на третьем этаже, а зовут его Силантий Фомич Козлов. Уже года три как живёт и платит при этом исправно. Вот разве есть за ним одна странность — время от времени приходит-уходит в бедной одежде, чуть ли не в лохмотьях, хотя в целом одевается прилично. Швейцару как-то раз объяснил, что иногда нанимается на строительные и кровельные работы, а там, дескать, переодеваться негде…
— Очень хорошо, — сказал я. — Господа, должен сообщить вам пренеприятное известие. У вас в доме проживает опасный преступник. Убийца, руки в крови по плечи. Против него открыто следствие.
Кукушкин — не старый человек европейского типа в твидовом костюме и модных штиблетах, ничем не напоминающий старозаветных купцов в поддёвках, шёлковых рубахах и сапогах бутылками, — сморщился, будто хлебнул уксусной кислоты.
— Вот не было печали, — сказал сквозь зубы. — Да… — Не стесняясь, выругался от души. — Чем мы можем помочь следствию? Вы же за этим приехали?
— За этим, Владимир Николаевич, за этим… Скажите, на этаже есть пустующие квартиры?
Кукушкин вопросительно посмотрел на управляющего.
— Есть, есть, — сообщил тот. — Из восьмой квартиры уже неделю как старые жильцы съехали, а новых пока нет.
— Вот и хорошо, — сказал я. — Вы уж её, пожалуйста, дня три-четыре никому не сдавайте, хорошо?
— Конечно, — сказал купец решительно. — Я так понимаю, вы там хотите засаду устроить?
Я только улыбнулся.
— Ну, в ваши дела не лезу, мне и своих хватает… — Потёр высокий лоб. — Давайте так: все вопросы решайте с Потаповым, управляющим. Засада там или не засада, как скажете. У него и телефон есть для быстрой связи, и живёт он в том же доме… А ты, Василий Андреевич, выполняй распоряжения Дмитрия Петровича, как мои собственные, — добавил, обращаясь к управляющему.
Я благодарно пожал Кукушкину руку. Деловой человек. Все бы проблемы решались так чётко и быстро.
Остаток дня мы с Ульяновым провели, сочиняя план захвата хромоногого убийцы. Как уже стало традицией, в самый неподходящий момент явилась Катерина Владимировна собственной персоной и без обиняков потребовала, чтобы её напоили чаем. Она уже полностью освоилась в отделении — приходила, когда хотела. Мои коллеги-следователи при виде её подкручивали усы, галантно улыбались и норовили скрасить девичьи будни комплиментами. По-моему, они рассчитывали, что она их упомянет в очерке.
Пока Ульянов ходил распорядиться насчёт чая, Катя успела украдкой подарить поцелуй и получить ответный. Сообщила, что ждёт вечером. «Ничего такого не подумай, — сказала строго. — Ты будешь мне рассказывать свою жизнь, а я буду записывать. И всё». Пришлось пообещать, что приду и всё поведаю без утайки, хотя понимал, что сейчас очерк, мягко говоря, под вопросом.
И пришёл вечером. И чистосердечно рассказал всю свою жизнь вплоть до окончания юридического факультета. Остальные годы приберёг на следующую встречу. А потом стало не до разговоров…
Утром я прибыл на службу, с нетерпением ожидая, когда состоится допрос Бутылкина и наша с ним очная ставка. Обуревало злое желание заглянуть в бегающие глазки подследственного и в присутствии начальника выяснить, чем именно я ему угрожал. Побоями? Выдёргиванием рук и ног? Ущемлением причинного места дверью служебного кабинета?
— Да не переживайте вы так, Дмитрий Петрович, — посоветовал Ульянов. — Ещё и десяти нет, а вы уже из окна выглядываете. Привезут Бутылкина, никуда не денется.
— Вестимо, привезут, — согласился я. — Мне-то что переживать? Это он пусть переживает. А я просто воздухом дышу.
Лукавил, конечно. Хотел увидеть, когда приедет арестантская карета, и для этого стоял у открытого окна.
На тротуарах по обе стороны улицы было довольно людно. В честь жаркого лета горожане и горожанки оделись в светлые костюмы и лёгкие платья. У некоторых женщин в руках были кокетливые зонтики, укрывавшие от солнечных лучей, несмотря на утро вполне ощутимых.
Но вот вдалеке показалась карета с зарешёченными окнами, запряжённая двойкой лошадей. На козлах сидел возница в полицейском мундире. Я глубоко вздохнул и, сдерживая нетерпение, перевёл взгляд на людей, идущих по тротуарам. Именно в этот момент я заметил хромого мужчину, который выделялся на фоне других пешеходов тёмным костюмом. Он неторопливо шёл по противоположной стороне улицы, заметно припадая на правую ногу. В руках у него был портфель.
Слов не нашлось, и я издал громкий возглас.
— Что случилось, Дмитрий Петрович? — спросил Ульянов встревоженно.
Вместо ответа я ткнул указательным пальцем в окно.
Между тем карета подъехала к нашему зданию. И тут хромой проявил неожиданную прыть.
Выхватив из портфеля нечто круглое и металлически блеснувшее на солнце, он подбежал к дверце кареты. Молниеносно разбил рукой стекло и сунул предмет между прутьями решётки. Расшвыривая оказавшихся рядом людей, ринулся прочь. Вслед ему из кареты донёсся ужасный вопль. А следом грянул сильный взрыв.
Из разбитого окна кареты вырвались языки пламени, повалил густой дым. С пронзительным ржанием испуганные лошади понесли пылающий экипаж вскачь.
— Мать твою!..
С яростным криком я выхватил из ящика стола револьвер и кинулся на улицу. За мной устремился Ульянов.
Глава седьмая
Кирилл Ульянов
Хромого мы не нашли. Да и наивно было бы полагать, что он станет нас дожидаться неподалёку от места взрыва. Напрасно мы с револьверами в руках прочёсывали ближайшие переулки. Убийца (а теперь уже можно сказать, что и террорист) словно растворился в воздухе.
Между тем прибежавшие городовые и выскочившие из отделения полицейские подводили итог взрыва. Судя по всему, бомба была маломощная, и толстые, прочные стенки кареты удар выдержали. Благодаря этому почти никто из оказавшихся рядом прохожих не пострадал. Не сильно пострадал и полицейский кучер. Получив контузию, он всё же сумел кое-как остановить взбесившихся лошадей.
Взрывная волна сработала внутри кареты, и последствия оказались ужасными. Ехавшего на допрос Бутылкина с двумя конвоирами буквально разорвало в клочья. Такой кошмар я видел только раз в жизни, на Русско-японской, когда в сражении под Мукденом неподалёку разорвался вражеский снаряд, буквально скосивший нескольких наших бойцов. (Как страшно кричал один из них, глядя на свою оторванную ногу, лежавшую рядом…)
Морохин, надо полагать, ни с чем подобным никогда не сталкивался, но держался молодцом. Лишь заглянув внутрь экипажа, побледнел смертельно. Из отделения выскочил разъярённый в усмерть Говоров и принялся раздавать указания. По горячим следам в собравшейся толпе начался поиск свидетелей. Несколько позже, пробираясь через дорожный затор, подъехала медицинская карета, а за ней и прокурорский экипаж.
Понадобилось не менее двух часов, чтобы ликвидировать следы происшествия. Наконец обгоревшую карету убрали, дорожное движение возобновилось, останки погибших увезли на судебную экспертизу. Распорядившись насчёт составления протоколов, Говоров ушёл к себе. При этом он забрал нас с собой. Открывая дверь кабинета, наказал секретарю, что его ни для кого нет — ни лично, ни по телефону.
— Ну, и как всё это понимать? — задал риторический вопрос, разместивши грузное тело в руководящем кресле и расстёгивая мундир.
Морохин пожал плечами.
— Нас лишили единственного свидетеля, — сказал угрюмо. — Кто-то смертельно испугался показаний Бутылкина.
— Это я и без вас!.. Как такое могло получиться, я спрашиваю?
И вопрос, и тон, которым был задан, мне не понравились. Ощущение, что разгневанный начальник хотел на ком-нибудь сорвать злость, а заодно и спихнуть ответственность.
— Что тут не понятно? — слегка огрызнулся Морохин. — Некто разыграл простенькую комбинацию. Переговорил, а, скорее всего, передал Бутылкину записку с требованием отказаться от своих показаний. Взамен посулил вытащить из всей этой истории. Ясно же, что после отказа Бутылкина его повезут к нам в отделение, чтобы выяснить причину демарша. Некто посылает к нашему зданию своего человека с бомбой. Дождавшись кареты, боевик взрывает её, а сам исчезает в набежавшей толпе. — Морохин помолчал. — Кстати, мы ещё не сказали — это был наш хромой друг.
Против ожидания, Говоров и бровью не повёл.
— Да хоть безногий, — буркнул он. — Сейчас речь не об этом.
Вызвав секретаря, велел принести чаю с бубликами и лишь потом продолжил.
— Я, Дмитрий Петрович, с вашей дедукцией согласен полностью, — заявил он. — И тем хуже ситуация. Надо объяснять, почему?