Спиридович скривил губы в подобии улыбки.
— Ну, Дмитрий Петрович, где же ваша дедукция? Вдова Себрякова считает, что изымать раритет вы не имели права, и по этому поводу учинила скандал. Покойный Себряков был биографом царской семьи, так что связи имел вплоть до самых верхов. Вдова, чтобы не мелочиться, подала жалобу сразу в высочайшую канцелярию. И его императорское величество велел мне разобраться.
— О вдове я как-то не подумал…
— Весьма энергичная дама, да к тому же закусила удила… Ну-с, я навёл справки через министра. Пётр Аркадьевич подтвердил, что следствие по делу Себрякова ведёт один из лучших следователей Морохин, и даже показал вашу с подполковником Ульяновым служебную записку. — Заметив, что я вскинул голову и хочу что-то сказать, Спиридович поднял руку: — Дмитрий Петрович, ваши сведения о Говорове и Зарокове я оценивать не собираюсь. Они вне моей компетенции. («Зачем же Столыпин тогда показал записку?» — спросил я мысленно.) Тем более, что Говоров скоропостижно скончался, а Зароковым уже занялась соответствующая служба.
— Я знаю.
— Меня интересуют исключительно мемуары Палена. Министр по моей просьбе написал распоряжение передать их мне. А я передам документ в архив дома Романовых. Его место там и нигде больше. Вот и всё.
Бедная вдова! Теперь-то уж она со своим раритетом распрощалась навеки…
— Ясно. Чаю хотите? — спросил я утомлённо. Всё же хозяин кабинета.
— Благодарю. Не располагаю временем. — Глазки Спиридовича сощурились. — Ещё одно уточнение… Вы, конечно, заметили, что мемуары Палена — документ специфический. В некотором смысле деликатный.
— Заметил, — сказал я коротко. Трудно спорить с очевидным.
— Так вот… Буду вам чрезвычайно признателен, если вы о нём распространяться не станете — нигде и ни с кем. А ещё лучше забудете о его существовании. Прошу самым настоятельным образом.
Ну, вот мы и добрались до самого интересного.
— Хотите взять с меня подписку о неразглашении? — осведомился я с некоторой иронией.
— Обойдёмся без неё, — отрезал Спиридович. — Ни министр, ни я не сомневаемся в вашей порядочности и лояльности. Тем более, что просьба моя — это фактически передача высочайшего пожелания.
Ну, если высочайшего, какие могут быть варианты? Я молча наклонил голову.
— Вот и славно, — сказал Спиридович.
Энергично поднявшись и взяв шляпу, уже в дверях произнёс вдруг:
— Вы, конечно, понимаете, что ваш временный руководитель Сверчков — фигура на пару-тройку недель, не больше.
— Мы тут, в отделении, между собой так и решили, — подтвердил я.
— Сейчас министр подбирает кандидатуру нового начальника, — продолжал Спиридович. — Я мог бы рекомендовать вас. Ваши профессиональные способности, энергия, опыт, служебная и личная репутация — всё в вашу пользу. Несколько молоды, но это пройдёт… — Скривил губы в лёгкой улыбке. — Полагаю, Пётр Аркадьевич не возражал бы. Что вы насчёт этого скажете?
Предложи он мне всё бросить и заняться поиском лондонского Джека-Потрошителя, я удивился бы меньше.
Зачем Спиридовичу это нужно? Хочет гарантировать моё молчание насчёт записок? Да нет, вряд ли. Не такая уж великая персона следователь Морохин, чтобы затыкать ему рот столь крупным куском. Кресло покойного Говорова — это очень, очень серьёзно… Оставалось предположить, что в мою пользу сложились разные обстоятельства, и начальство неожиданно решило оценить меня по заслугам. А я и не против… Он, небось, уже и справки обо мне навёл, и предварительно с министром говорил…
— Очень признателен за предложение, Александр Иванович, — сказал наконец, откашлявшись. — В высшей степени неожиданно… Прошу два-три дня, чтобы всё обдумать. Я должен взвесить свои способности и возможности. Не хотелось бы подвести рекомендателя и вообще…
Спиридович кивнул.
— Согласен. — Вернувшись к столу и не присаживаясь, он быстро написал на листе бумаги несколько цифр. — Позвоните мне в конце недели. Вот номер. Надеюсь услышать ваше согласие… Да! — Посмотрел исподлобья. — Забыл спросить: вы часом копии с этого документа не снимали?
— Зачем? — удивился я.
— Рад, коли так. С вашей стороны это было бы опрометчиво, — бросил Спиридович. — И ещё… Пока суд да дело, я велел Сверчкову выписать вам наградные в размере месячного жалованья.
От неожиданной заботы я опешил.
— Спасибо, конечно…
— Это вам спасибо. С делом справились отлично.
Попрощавшись, удалился. А я остался и долго ещё сидел в кабинете, куря папиросу за папиросой.
Спиридовича я, в общем, не обманул — никаких копий с документа я не снимал. Это сделал Ульянов. Он взял записки на вечер и вернул следующим утром. Не сомневаюсь, что за это время он их сфотографировал. Однако зачем они ему? Неужели всё-таки решил опубликовать? Но одно дело публикация, подготовленная знаменитым историком, и совсем другое, когда её автор — никому не известный офицер контрразведки. Нет, что-то тут не сходится… Я уж не говорю, что отныне игры с мемуарами Палена обойдутся игроку очень дорого.
Руками Спиридовича царь-батюшка взял ситуацию под контроль. Записки изъяты, а значит, на публикацию фактически наложено августейшее табу. Что и неудивительно, учитывая англоманию императора. С учётом его политического курса Великобритания, как жена Цезаря, должна быть выше подозрений. Какой там архив! Николай запрёт мемуары в личный сейф, а то и уничтожит.
По-хорошему, мне бы выбросить эти записки из головы. От меня тут ничего не зависит, и нечего сердце рвать. И в принципе Спиридовича я должен был бы насчёт Ульянова предупредить, — по крайней мере, в видах предстоящего назначения. Но выдать Кирилла Сергеевича я не могу. Он стал мне другом… Что касается руководящего кресла, — ну, там жизнь покажет. А вот обсудить с Ульяновым ситуацию надо срочно…
Я поехал к сотоварищу. Однако швейцар сообщил, что тот, несмотря на вечер, ещё не появлялся, и вообще не исключено, что день-другой будет в отъезде. Сам предупреждал.
Чертыхнувшись, я оставил Ульянову записку с просьбой связаться, как только появится. И отправился ночевать к Кате. Собираясь в Рязань, она велела следить за порядком в квартире, а главное, поливать растения, которых у неё дома было видимо-невидимо. И, разумеется, я вызвался помочь благодетельнице.
Терентьич встретил меня в парадном как родного…
Александр Романов, великий князь, 44 года
В царскосельском Александровском дворце мне приходилось бывать частенько, так что рабочий кабинет императора я знал как свои пять пальцев.
Стол, стулья, шкафы, панели — всё было тёмного орехового дерева, всё было солидно и строго, всё настраивало на деловой лад. Серьёзность обстановки подчёркивал большой портрет Александра Третьего, пронзительно смотревший с холста на сына и его посетителей. В противовес ему императрица Александра Фёдоровна, запечатлённая кистью художника в белом платье с приколотыми к груди розами, на своём портрете выглядела мило и трогательно.
Развалившись в кресле за столом, Николай хранил молчание и смотрел в сторону. Скулы его бугрились желваками. По-моему, он боролся с желанием кинуть в меня чернильницу, и я догадывался почему.
— Ты враг мне, Сандро? — спросил наконец сквозь зубы.
— Что за чушь! Как тебе такое могло прийти в голову, Ники?
— Тогда почему ты хотел опубликовать эту пакость?
Он ткнул пальцем в лежавшую перед ним рукопись. Вживую записки Палена я видел впервые, но узнал их с первого взгляда. Вернее, догадался.
— А почему ты решил, что я хочу её опубликовать? — спросил я с деланым спокойствием, хотя сердце зачастило. Племянник-то он племянник, но всё же император.
— Для начала мог бы спросить, о какой пакости речь! — сказал Николай со злой усмешкой. — Но зачем, если ты её и так знаешь? Не изображай невинность, бесполезно.
Я пожал плечами. Игра была проиграна, оставалось хотя бы сохранить лицо.
— Ничего я не изображаю, — сказал медленно. — Хочешь начистоту — изволь. Но вряд ли тебе это понравится.
— Я жду, — рыкнул Николай. (Вот новость! Император научился рычать? Довёл я его до белого каления, не иначе…)
— Эти записки изменника Палена доказывают участие Англии в свержении и убийстве нашего с тобой предка, Ники. Если бы не британский посол Уитворт, император Павел продолжал бы жить и царствовать.
Николай пренебрежительно отмахнулся.
— Дела давно минувших дней, преданья старины глубокой…
— Всего-то? А что же ты так обеспокоился возможной публикацией? — Я пристально посмотрел на племянника. Тот ответил яростным взглядом. — Да. Я хотел их обнародовать.
— Зачем тебе это надо?
— Я ненавижу Англию, — отчеканил я чуть ли не по слогам.
— Бедная Англия, — бросил Николай насмешливо.
— Не перебивай!.. Это сгусток подлости, а не государство. Любое сближение с ней для России обернётся крахом — подведёт, обманет и предаст. Так было всегда. Я хочу, чтобы об этом знали все. — Привстав, я взял со стола рукопись. — Вот здесь, в этих записках, вся мерзость Англии как на ладони. И ты ещё спрашиваешь, зачем я хотел их опубликовать? Держись от Альбиона подальше, Ники, и никогда не прогадаешь.
Николай буквально вырвал документ у меня из рук. Ощущение, что на нём вздыбилась даже голубая орденская лента поверх мундира.
— Не смей трогать, — сказал грубо. — Недели три назад, после охоты, мы с тобой на эту тему уже говорили. Забыл, что ли?
— Нет, не забыл.
— Тогда я запретил тебе лезть в политику…
— Помню, помню. Но ты не можешь запретить мне быть Романовым, адмиралом российского флота и патриотом.
— А я, по-твоему, не Романов, не патриот? — взревел Николай. — Это я-то, хозяин земли русской?
Я мог бы сказать, что ведёт он себя не по-хозяйски, а статус императора не гарантирует от политической слепоты и слабости, но не сказал. Разговор и без того принял опасный оборот. Того и гляди, начнём друг друга хватать за грудки, как в детстве… Вместо этого я спросил мягко: