Что ж… Чутьё следователя, которым я про себя всегда гордился, не подвело и на этот раз. Но, увы, самым неожиданным и трагическим образом.
Спустя сутки Еремеев был найден мёртвым в одной из подворотен Голодаевского переулка, в котором проживал Варакин.
На следующее утро в своей квартире нашли Варакина — бездыханного.
Глава вторая
Дмитрий Морохин
В прозекторской[2] было прохладно и пахло какой-то медицинской гадостью — формалином что ли. Тела́ Еремеева и Варакина лежали на соседних столах, укрытые белыми простынями. Судмедэксперт Судаков уже закончил вскрытие и теперь прилежно скрипел пером, готовя заключение.
— А-а, Дмитрий Петрович, моё почтение! — произнёс, отрываясь от бумаги. — И вам доброго дня… вот не знаю, как обратиться.
— Кирилл Сергеевич, — подсказал Ульянов, хмуро глядя на покойников.
— Коллега мой, прошу любить и жаловать, — пояснил я.
Старик Судаков пользовался непререкаемым авторитетом. Был он замечательным экспертом с большим опытом и невероятной дотошностью. Его суждениям доверяли безоговорочно. Свои неприятные и грязные обязанности он всегда исполнял в белоснежном халате, поверх которого надевал длинный чёрный фартук с нарукавниками, и являлся на службу исключительно в свежей сорочке, подавая пример непреклонной аккуратности.
— Небось, не терпится узнать, что да как? — саркастически осведомился старик.
— Не терпится, — признался я, виновато разводя руками.
— И заключения дождаться не можете?
— Мог бы, — не беспокоил…
Это у нас был такой многолетний ритуал. Мне Судаков благоволил, хотя и считал торопыгой. А я, в свою очередь, приходил к нему, что называется, «на полусогнутых» и смиренно просил поделиться результатами вскрытий, не дожидаясь официального заключения. И получал своё с неизбежным довеском в виде стариковского брюзжания. Расставались до следующего раза взаимно довольные.
Судаков поднялся из-за стола, потянулся и неожиданно сказал:
— Странные дела творятся в вашей сыскной епархии, господа сыщики.
— Чем же странные, Владимир Иванович?
— Помните давешнего покойника, что поступил вместе с профессором Себряковым? Швейцар, кажется…
— Он самый. Помню, и что?
— А то, что вот этих бедняг, — он указал на неподвижные тела́ Еремеева и Варакина, — упокоили точно таким же способом, как и того швейцара.
— То есть вы хотите сказать…
— Не хочу, но вынужден. Обоим шеи сломали, и сломали тупым предметом. Такое впечатление, что убийца носит с собой… ну, не знаю… специальную палку или доску, например, и пускает в ход по мере необходимости. Прямо умелец какой-то.
Установилась пауза, в ходе которой Судаков пытливо смотрел на меня, словно ждал, что я немедленно выну из кармана и предъявлю упомянутого умельца.
— Ну, доска-то вряд ли, — протянул Ульянов задумчиво.
— А это вам виднее, господа сыщики, — сказал Судаков, почёсывая фундаментальную лысину. — Доска там или не доска — разбирайтесь, карты в руки. Но это ещё не всё…
По его знаку мы подошли к телу Варакина. Откинув край простыни, Судаков показал правую кисть покойника.
— Вот, видите? Указательный палец практически выломан. Как тогда у Себрякова, только намного сильнее.
Действительно, у основания пальца был заметен сильный багровый отёк. Да и сам палец торчал неестественно.
— Досталось ему больше, чем Себрякову, — негромко сказал я. — Человек молодой, сердце здоровое, и пытку вынес. Хотя всё равно погиб…
— Вынести-то вынес, но кричать должен был так, что весь дом переполошил бы, — заметил Ульянов. — Боль же невыносимая… Кляп?
— Он самый, — подтвердил Судаков. — Убийца скомкал платок и глубоко засунул в рот, чуть ли не в самую глотку. И руки-ноги связал, чтобы человек не сопротивлялся. А что касается боли, то да…
Он аккуратно стянул простыню с головы покойника. Ко многому я привык за годы в сыскной полиции, но, кажется, никогда ещё не доводилось видеть мёртвое лицо, столь сильно исковерканное предсмертной му́кой. Тёмные волосы, высокий лоб и решительный подбородок безусловно принадлежали несчастному приват-доценту, но в целом узнать его было трудно. Вот и ещё один могильный холмик вырос на поле жизни…
Пожав руку Судакову и попросив прислать заключение как можно скорее, мы отправились ко мне в отделение.
Сказать, что моё душевное состояние было отвратительным, — ничего не сказать. И дело не в том, что визит в мертвецкую всегда не радует. Не стесняюсь признаться, что я был ошеломлён. Четыре трупа за неполную неделю расследования — такого в моей практике ещё не случалось. Дальше-то что?
В кабинете мы сели по обе стороны приставного стола и некоторое время выжидательно смотрели друг на друга.
— Предлагаю заняться дедукцией, — сказал я наконец. Ничего более умного предложить в этот момент я не мог.
— Черлока Хольмса[3] начитались, а? — осведомился Ульянов не без иронии.
Начитался, да. Книги о приключениях английского сыщика и его друга доктора Ватсона пользовались в России бешеной популярностью, а я их, к тому же, изучал с профессиональным интересом. Краеугольный метод Хольмса, заключавшийся в пристальном наблюдении и тщательном анализе фактов, сомнений не вызывал. Проблема в том, чтобы применить общий принцип к частному случаю. К убийству профессора Себрякова, например…
Уже через полчаса в кабинете повисли клубы табачного дыма, пиджаки были сброшены, а стол покрылся листками бумаги, на которых мы делали заметки. Вопросов было больше, чем ответов. Тем не менее кое-что вырисовывалось.
Прежде всего, не вызывало сомнений, что все четыре убийства — дело рук одного человека. Трое из четверых были убиты одинаково (перелом шейных позвонков), а двоих, Себрякова и Варакина, перед смертью пытали однообразным способом, выламывая палец. (Способ необычный, но действенный. Не дыба, конечно, однако чрезвычайно болезненно. Я попробовал на себе — мало не показалось.)
Главный вопрос: что надо убийце? Чего добивается?
Если нападение на квартиру Себрякова с натяжкой можно было объяснить попыткой ограбления (в которую, кстати, вписывался страшный беспорядок, оставленный преступником), то убийство Варакина было явно из другой оперы. Что грабить у бедного преподавателя? Стало быть, убийцу интересовал сам Варакин. Вопрос, почему.
— Исключительно в связи с его работой у Себрякова, — твёрдо предположил Ульянов.
— Согласен, — откликнулся я. — Убийца что-то искал в доме Себрякова, но не нашёл. Бесполезно угробив профессора, переключился на помощника. Вдруг тот знает, где находится искомое? Отсюда, кстати, и пытка. Варакин или ничего не знал, или не хотел говорить.
— А может быть, и знал, и сказал, — произнёс Ульянов, качая головой. — Боль кому только языки не развязывала.
— И так может быть… Бедняга Еремеев, получается, жертва случайная. Убийца следил за Варакиным и обнаружил, что за тем кто-то ходит. И убрал, чтобы под ногами не путался. А потом занялся приват-доцентом.
— Да уж, занялся…
Невесёлая реплика Ульянова вызвала во мне странный эффект. Душу вдруг уколола острая жалость к молодому историку, погибшему страшно и неожиданно.
Вообще-то жалеть жертву преступления непрофессионально. Лучшее оружие следователя — ясная, холодная голова. За многие годы полицейской практики я выработал в себе хладнокровное, можно сказать, отстранённое отношение к делам, в которых довелось разбираться. Но сейчас ничего не мог с собой поделать — жалел Варакина, и всё. Колючего, ершистого, явно жившего нелегко, в стоптанных ботинках и старом костюме, — жалел. И всей душой хотел найти убийцу.
— Между прочим, вы обратили внимание, каким образом Варакин сообщил нам тему предсмертной работы Себрякова? — спросил вдруг Ульянов, постукивая пальцами по столешнице.
— Что вы имеете в виду? Сообщил и сообщил. Тильзитский мир и так далее. Соврал явно…
— Он эту сложную и длинную тему выпалил одним духом, фактически отбарабанил, словно отрепетированный текст, — пояснил Ульянов. — Да ещё слегка ухмыльнулся, — ешьте, мол, добрые люди.
Я прикрыл глаза, вспоминая подробности разговора. Действительно, так всё и было. Но что из этого следует?
— Сдаётся мне, что перед смертью Себряков занимался темой, которую не хотел афишировать, — продолжал сотоварищ. — А поскольку его работой нередко интересовалась пресса, да и коллеги-историки, то и придумал профессор версию, как говорится, для внешнего употребления. И Варакину велел использовать её же — вероятно, не хотел преждевременной огласки. А сам непублично занимался совсем другим.
— Чем же именно? — задал я риторический вопрос.
Ульянов молча развёл руками.
Кирилл Ульянов
Работать с Морохиным оказалось сложнее, чем я думал. И дело тут не в личных отношениях — они-то как раз складываются неплохо. Сложно скрывать, что изначально я знаю о деле Себрякова больше, чем сотоварищ. Приходится где словом, где намёком направлять мысли Морохина в нужную колею, чтобы в полной мере включились его недюжинные сыскные способности.
И ситуация в целом, и особенно моя роль в ней мне совсем не нравятся. Ненавижу кривить душой. Об этом я сразу же откровенно сказал тем, кто организовал моё участие в расследовании. В ответ услышал, что так надо. Морохин — один из лучших столичных следователей. Вот пусть и разберётся в деле… с моей помощью, разумеется. Убийцу надо найти во что бы то ни стало. А главное, понять, кто за ним стоит. Что касается подоплёки дела, то Морохину её знать не нужно. Её вообще никому знать не нужно, ну, или почти никому. «Так что надеемся на вас, Кирилл Сергеевич. Контролируйте ход расследования и дайте нам результат. А мы решим, что с ним делать».
Они-то решат… А мне каково?
— За убийцей придётся побегать, — вроде бы ни к селу ни к городу сообщил Морохин.
— За каждым преступником приходится бегать, — заметил я философически. — Вы это вообще или же применительно к нашему случаю?