пустил бы никуда, чтобы — был рядом, чтобы — не расставаться…
Фаэрни-эме.
Таирни-эме.
Ирни…
И — впервые — он осознал, как бездумно жесток был все эти годы. Не хватало времени. Не находилось слов. Как будто важны они были — какие-то правильные слова, когда нужно было просто — слово… Бессмысленно, глупо, по-детски безжалостно. Ему впервые в жизни захотелось заплакать, захотелось крикнуть — я понял, прости меня!..
…Он лежал навзничь — беспомощный, словно выброшенный на берег штормовой волной, все еще сжимая тонкие израненные пальцы Тано — растерянный, потрясенный, впервые осознавший бесконечную — всепрощающую, всепонимающую любовь и нежность, которой никогда не смел даже угадывать в нем.
— Тано… — одним судорожным вздохом.
На мгновение светлые глаза Мелькора заволоклись агатовой дымкой, он пошатнулся — фаэрни даже не успел испугаться: распахнулись двери -
— Айанто!..
Изначальный обернулся на голос:
— Не моя… — хрипло. — Кровь… не моя. Что со мной может случиться…
Поднялся:
— Воды. Одежду. Чистого полотна. Ко мне. Не надо, — увидев, что один из воинов шагнул вперед, — я… сам.
Поднял фаэрни и на руках — медленно, тяжело прихрамывая, понес его из зала.
— Тано…
— Не говори ничего, — влажное полотно касается лица, — молчи.
— Тано… крепость…
— Я мог потерять тебя, — очень тихо, почти безо всякого выражения — тот же голос-шорох.
Гортхауэр умолк — только смотрел широко распахнутыми глазами в беспомощном и потрясенном изумлении — поняв это, недосказанное: Что все крепости мира — я мог потерять тебя.
— Тано… ты — не уйдешь?
— Куда же я уйду от тебя, — уголком губ грустно улыбнулся Изначальный. — Выпей вот это. Не бойся. Тебе нужно отдохнуть, это заменит сон. А я буду рядом.
«…Каким же я был глупцом, Тано… думал, что я — один из тысяч, а каждый из нас для тебя — единственный… Прости меня… разве я знал, разве я понимал, как тебе нужно это — мэллтъе-тэи, Тано… а я не смел сказать… Я так боялся потерять тебя, так боялся причинить тебе боль — снова… разве я понимал, чем для тебя были эти семь лет ожидания, Тано… разве я понимал…»
Он смотрел в лицо склонившегося над ним Учителя счастливыми и виноватыми глазами, не замечая на родном этом лице ни крови, ни ран; смотрел, пока не начали тяжелеть веки — и травы ветра поднимались вокруг, он слушал их серебристый лунный шепот — и пел тростник, горькие травы принимали его, прорастали сквозь него, и сердце его билось в ладонях весеннего ветра…
Изначальный еще несколько мгновений вглядывался в спокойное лицо Ученика — и вдруг бессильно сполз на пол, так и не выпустив руки фаэрни.
…Тано почти не разговаривал с ним; иногда заходил в комнату, останавливался в дверях и просто смотрел — не понять было, что думает. Молчали оба. Говорить Гортхауэру было уже не больно, рана не беспокоила вовсе — просто он не знал, что сказать. А стоило на мгновение отвести взгляд или смежить веки — Тано исчезал. Бесшумно, без шороха даже: был — и нет.
Только один раз Учитель заговорил с ним:
— …Если бы ты знал, как мне не хватает вас обоих…
— Обоих? — недоуменно поднял брови Гортхауэр.
— Тебя… И твоего брата.
— Что? — Гортхауэр задохнулся. — Что?! Что я тебе сделал, зачем ты так позоришь меня?
Изначальный поднял глаза.
— Но ведь он — твой брат, — проговорил тихо. — Так же, как тебя, я создавал его, так же, как и тебе, отдал ему часть души… а когда он оступился — не смог ему простить.
— Оступился!.. — фаэрни онемел от возмущения.
— Он ведь не хотел ничего этого… Мы встретились, он просил принять его, — Изначальный смотрел куда-то в сторону, и глаза его туманились осенней дымкой, — а я сказал — энгъе… Не мог по-другому. Три сотни лет… ты не знаешь, что такое Чертоги. Они все были со мной… три сотни лет Валинора. Вечность. Там нет защиты от памяти, а память творит видения. Я сошел бы с ума, если бы мог. Все были рядом. Живые. А я знал все — и не мог спасти, не мог предупредить… мысль может менять видения, не прошлое… И я не смог простить. Потом думал об этом, много думал… было поздно. Он прятался от меня. Боялся. Я мог бы привести его сюда…
— Ты что несешь?! — взорвался Гортхауэр. — Да я б его своими руками… й'ханг ма-пхут! - ему не хватало слов. — Ты что… ты забыл? Я их хоронил… кости обгоревшие… а ты!.. ты!..
— Соот, Ортхэннэр. Мне не нужно было говорить об этом.
— Не говорить… как ты мог… думать так! Ты… — Фаэрни отчаянно замотал головой, вцепившись пальцами в волосы, словно хотел вырвать их с корнем; лицо его перекосилось.
— Таирни, постарайся понять… — Изначальный бесшумно поднялся, подошел, положил руку на плечо фаэрни. Тот сбросил руку, вскинул глаза, — такого отчаяния, непереносимого непонимания, — словно высокий людный город в мгновение ока обратился в дымящиеся руины, — Мелькор не видел никогда.
Медленно, тяжело Изначальный поднялся и вышел прочь из тихого покоя…
…Напиток забытья теперь приносили целители; потом уже только поили красным густым вином, словно обычного человека, потерявшего много крови, и кисло-горьким соком кровяно-алых ягод, возвращающим силы.
Он был жаден до вестей — оказалось, едва не полную луну пролежал так в странном забытьи и теперь хотел знать обо всем, что случилось за эти дни. К нему приходили рассказывать — он так и не узнал никогда, что просил об этом Учитель. Потом, когда начал вставать, появляться у него стали молодые воины, те, что хотели учиться танцевать с клинками, — и сманили-таки его в мечный зал: не все можно объяснить на словах. К концу первого дня тело его налилось непривычным блаженным чувством усталости — силы еще не вернулись, но умение не ушло, и — что важнее всего — он был нужен здесь. Семь лет, проведенных вдали от Аст Ахэ, ничего не изменили — его знали, помнили…
Он не задумывался — откуда знают, как могут помнить. По рассказам? Почти никого из тех, кого он знал, в Твердыне уже не было…
А Тано все так же появлялся иногда на пороге Зала Клинков, в дверях библиотеки, в кузне, подолгу следил за фаэрни взглядом — молча и снова исчезал, так и не проронив ни слова: ни разу не успел Гортхауэр остановить его.
Он пытался разыскать Велля, расспросить, поговорить — но так и не нашел. Спросил Льалля — сын Твердыни, кажется, знал все и про всех. Тот объяснил: года два с лишним будет, как Учитель за какой-то надобностью отправил Велля к Волкам, да так парень там и остался. Просто все вышло, как оно в жизни бывает: девица ему приглянулась, а он — ей… теперь сын у них, Тавьо назвали — на отца, говорят, похож. Учитель об этом услышал — только кивнул, как будто именно такого и ждал. Надо думать, знал он, что делает, и Велля туда отправил не без умысла. Не все раны лечит Твердыня.
А потом — небесный Ворон не успел еще крыльев распахнуть в полную мощь — подхватил Гортхауэра водоворот, и каждый день стал — наполненной до краев чашей, и ученики сыскались — мальчишки еще совсем, из тех, кому законы Твердыни оружие носить не дозволяли. Смотрели на него, как на воинского бога — ну, да с этим не поделаешь ничего, потом сами все поймут. Двоих, впрочем, как оказалось, скорее надо было кузнецам в обучение отдать: им — танцующими-с-мечами не быть. А скажешь — обидятся: поначалу все в воины метят, несмышленыши, года два пройдет, пока не поймут, что тарно-ири — не меньше, чем воинское братство, а знак Ллах на черных одеждах и подороже стоить может, чем меч на поясе…
Он поначалу еще пытался разыскать Учителя, так толком и не поняв, о чем говорить с ним, что сказать: столкнись они лицом к лицу — промолчал бы, наверно. Только чувство смутной вины осталось. Что с ним было, фаэрни, сам удивляясь этому, помнил плохо: то ли зелье забытья голову затуманило, то ли — просто некогда было остановиться и вспомнить. Ранен был — да; глупо вышло, вспомнить стыдно. А дальше — как в тумане.
Потом и попытки поговорить с Тано фаэрни оставил; вспоминалось у кого-то подхваченное присловие — не последний день живем, будет еще время. Вот будет День Серебра — тогда и поговорим…
Он в этот день был со своими тарни в Зале Клинков; вскоре его отряду предстояло отправиться в дозор, и Идущий-в-Тени, черный золотоглазый волк, младший брат Седого Волка Драуглуина, уже ждал их у врат Твердыни.
— Айан'таэро, там пришли двое: ах-къаллэ в обличье летучей мыши и файа в обличье Седого Волка. Тано велел их пропустить.
Гортхауэр вскинулся стремительно — горло обожгло воспоминание боли:
— Что?..
— Это… чары, — с еле уловимой насмешкой Тхарана произнес чужое слово: л'ут.
— Они — где?
— В Высоком Зале. Мне показалось — нужно, чтобы ты знал.
— И он… — перехватило горло, фаэрни коротко вздохнул; продолжил: — он там один? С ними?
— Да. Он приказал — пропустить…
— Он приказал пропустить их? Он сам?! Да пустите же меня, что же вы!..
Фаэрни сорвался с места, бросился к дверям, а внутри где-то шевельнулось, разворачивая змеиные холодные кольца: не успеть. Уже не успеть. Опоздал.
ПЕСНЬ: Черный Замок
465 год I Эпохи, февраль
…Чем ближе была цель, тем тяжелее было идти, тем мрачнее становилось все вокруг. Среди жесткой высокой травы всюду здесь виднелись следы страшного пожара, что в год Дагор Браголлах прокатился огненным валом по плато Ард Гален: гигантские обгоревшие стволы росших здесь когда-то неведомых деревьев, оплавленные валуны… Сами близившиеся горы казались навеки вычерненными до синеватого блеска огненными языками. Это было страшно сознавать и сейчас — а какова же была огненная буря тогда? Даже эльфийские предания меркли перед действительностью.
Все тяжелее на душе, все холоднее в груди, все непокорнее скользкая змея страха… Мало кто попадался им на пути, и никто, по счастью, ничего не заподозрил, и Берен тысячи раз восхвалял силу чар Лютиэнь, и тысячи раз проклинал и себя, и свою клятву, завлекшую ее сюда, в логово смерти и ужаса. «Чем я лучше этих бешеных сынов Феанора? Разве не одно и то же влечет нас? И на меня падет проклятие Камней — проклятие, уже убившее Финрода… А Лютиэнь — что станется с ней?..» Он гнал эти мысли прочь. Нельзя. Сейчас — нельзя. Только вперед — куда бы это ни привело. Иного пути н