он умом-то.
— Но если люди понимают, почему не идут за вами? — удивился Кирилл.
— Они людей-то себе как верными делают, шило накладывают, а уж эпитамия эта голову срезает, что секира. Что хочешь с таким человеком, то и делай. Памяти нет, воли нет, в голове туман и нищету свою не помнит. Смирен он и подставляет другую щеку, когда бьют, и отдает добро свое. А если не отдал, умирает, как Сапфира и Анания. А еще учат, будто Сурья наша не Учение, а хмельные питье, которое бабы ставят для веселья вместо вина, которые другие народы вместо кваса пьют во всякое время. И некому научить мальцов, знания волхвов непростые, веками их копили, годами в себя вбирают, там мира устроение.
— Во-во! — усмехнулся балагур, пристально сквозь насмешку рассматривая Кирилла. — Мы-то пьем хмель в голове, которую Матерь Сва с небес подает, а они нам хмель в голову! Этак и брага в лохани Сурьей стала! Спаивают народ, под хмельную голову рабом быть не шибко обидно. Народ наш с роду привычку такую не имел, не умеет он сопротивляться.
— А все их царь поганый, Соломон! — отозвался балагур, посмеиваясь. — Собрал шилом несметные богатства, да еще народ научил, как грех на людей накладывать. Хвастливый был. Сами-то они снимают, наука у них такая есть «Каббала», ею и в кабалу загоняют — темница это, яма. А чтобы люди не снимали проклятие, спасителя придумали, который будто людей любит и судит по человеческим законам. А Бога, который муть поднимает да человеку показывает, назвали Дьяволом. Были и у них пророки, выходили на волю, и мы умеем, вот они и уничтожают наши знания. Христианское учение слуху приятное и учиться не надо, вроде как спаситель тоже человек, поймет, если что. Не по греху мол, по вере и любви прощение дается. И что хочешь, то и делай, хошь над дитем измывайся, хошь вдов плоди, хошь псом смердячим человека назови. Те, кто не утруждал себя, а власть и богатства хотел, как у волхвов наших, сразу встал на их сторону. Сначала мало их было, а как орды разбойников собрали да меч к горлу приставили, куда народу деваться? Триста лет людям головы рубят, все пожгли, убивают, калечат, особливо грамотных.
— Помяните мое слово, будет между ними война! — усмехнулся кто-то впереди. — Как человека в кабалу вогнали да хомут надели, византийская власть закончилась. Гноить людей и без Византии можно. И в Орде скоро убивать начнут друг друга. Между ними тоже война идет за власть над человеком. Свои умельцы нашлись.
— Да уж, — посетовал старик. — Это будет. И на нашей земле будут человека делить.
— А как пришли чужаки с мерзостью, оказалось, без защиты мы перед ними, — упрекнул стариков богатырь. — Ни жалости, ни человеколюбия не знают, сына убить, что скотину заколоть, на отца восстать — святость получить.
— А почему Иисус Христос плохой? Мы с мамой тоже в церковь ходили, — покраснел Кирилл.
— Да ты не из этих ли будешь? — подозрительно прищурился парень спереди, который часто оглядывался, наблюдая за тем, как Кирилл пытается подтянуть к себе руки. — Руки у тебя холеные, ноги нежные, вроде как из князей, а грамоте не обучен, раз простой истины не ведаешь. Читать, княженька, не учили? Клубки разматывать, перунички пускать?
— Нет, я из будущего… — признался Кирилл, шмыгнув носом. — У нас все верят в Христа… И в Магомета с Аллахом… Но у нас по-другому, мы хорошо живем!
— И не убивают, не воруют, не калечат? Ни дури, ни срамоты? — вокруг Кирилла сплотились стеной, подбираясь ближе, чутко приникнув ухом, как будто и не удивившись. — И что нам будет за отречение от Рода?
— Да, но… — Кирилл растерялся, вспоминая историю.
— Скоро рабство закончится? — прищурился мужчина сбоку от него.
— Нет, — покраснел Кирилл еще больше. — Мы тысячу лет будем крепостными.
— И вешать будут, и в масле поджаривать, и кожу живьем снимать, и плетьми до смерти сечь? — полюбопытствовали у него.
— Будут, — сник он, с опаской съежившись. — Потом как бы освободят, но жить станет еще хуже. И уехать нельзя, и за все помещикам заставят платить. «Круговая порука» называется. Мы это в школе проходили. А потом произойдет революция, очень много погибнет народа. Спустя двадцать три года начнется Великая Отечественная, и еще больше народа погибнет — сорок миллионов. Потом будут еще две войны, и снова погибнет много народа, в основном молодежь, в Афганистане и в Чечне. А через семьдесят лет станет еще хуже. Сначала народ ограбят, потом… потом снова будут грабить…
Сказать что-то хорошее Кириллу оказалось нечего. Да, через тысячу лет будут телевизоры, автомобили и самолеты, дома начнут строить из бетона, в космос поднялись, но если бы этому народу, способному, ищущему знания и правду, не мешали, не убивали не истязали, не заставляли кланяться, кланяться, кланяться, кто знает, какие высоты освоил бы. Не цари поднимали промышленность и науку, сам народ поднимался, скорее, вопреки тем, кто заставлял их верить в свои сказки, убивая любое инакомыслие и свободолюбие. Люди, которые шли рядом, знали, что земля круглая, и знали, что вселенная круглая, сравнивая со сварожьим кругом, о чем ученые пока только догадывались, но не могли ничего доказать.
Нет, не все было так плохо, и у кого-то было все — работа, друзья, родные. В свои пятнадцать лет он не разучился мечтать. Но когда смотрел вперед на дорогу, понимал, что все его мечты отстоят от него так далеко, как будто в другом мире, на которое он смотрел через стекло. И здесь было то же самое — кто-то пировал в княжеских палатах, радуясь сокровищам, добытым у вдов, сирот, у тех, кто шел по этой грязной дороге в плен, а кто-то умирал под пытками и плетьми — и их было намного больше. Ничего не изменилось. И, наверное, каждый, кто соглашался напасть на человека ночью, оправдывал себя этой правдой, страшась ее больше, чем Божьего суда.
Начинался вековечный сумрачный лес, сразу запахло хвоей и опятами. Ступать по опавшей листве стало мягко, камни не втыкались в ободранные ступни. Так бы и шел и шел. Зипун пришлось отдать, но ветра здесь не было, и неожиданно Кирилл согрелся. Охранники теперь ехали по двое и по трое, усмиряя сильно встревоженных лошадей, вглядываясь в кусты и деревья и поторапливая людей. Поначалу и Кириллу лес показался жутковатым, но его спутники вдруг как-то приободрились и повеселели, словно и не в плену были, о чем-то перешептываясь между собой и показывая дальним непонятные знаки. Кириллу было трудно понять, о чем говорят между собой пленники.
Потом вдруг все разом замолчали, когда небольшой отряд из охраны вдруг рассыпался по лесу, двигаясь между деревьями. Тишину нарушал только хлюпающий звук под ногами, которые вязли в глине и подкатывались.
— Есть, все так, и блуд, и сироты и вдовы, и родители детей бросают, и дети родителей… — задумчиво проговорил Кирилл. Но и согласиться он не мог, вспоминая отца, мать, тетю Веру. — Но так не все поступают, многие дружно живут.
— А иначе не выжить? — усмехнулся балагур. — А если нет никого?
— Тогда все, тогда кранты, — мрачно сказал Кирилл, сообразив, что думал лишь о близких, а не о людях в целом. Останься он один, пойти со своей бедой ему буде некуда.
От него разочарованно отодвинулись. Он, наверное, почувствовал облегчение. Что он мог сказать?! Разве что отнять последнюю надежду. Хотя… Бабушка рассказывала, что до революции в общем-то неплохо жили. Власти в тайгу нечасто заглядывали, разве что за рекрутами и за налогами, но у каждого на тот случай имелись и погреба тайные, и заимки.
— Пожить еще немного, а там и умереть не жалко! — тяжело вздохнул плененный богатырь.
Кирилл насторожился, когда в руке его, словно по волшебству, появился остро отточенный металлический стержень. Богатырь исподлобья глянул на охрану, перемигнувшись с одним из тех, кто шел впереди. Тот негромко свистнул — и свист передали по рядам, но незаметно, больше толкая друг друга в спину.
— Все это нам и волхвы предсказывали, — усмехнулся богатырь, когда веревка в одно мгновение была перерезана немым, а у немого богатырем. — Хорошо, это когда я вернусь с сыном с поля своего, мимо мельницы, и не пешим, а на возе сена для коровы, а у ограды жена с дитем встречает с крынкой кваса холодного или молока поверху с хрустящей горбушкой хлеба, еще теплого, — помечтал он, передавая заточку впереди идущим. — А на заборе полотно белое льняное, на новый сарафан… И поведет она меня к колодцу, и польет на руки, чтобы умыться. А дом у меня теплый, большой, чтобы и батюшке с матушкой не тесно, и сынке с жинкой. А на масленицу блины со сметаной и пироги… с черемухой, с рябиной, с малиной и морошкой, медовуха сладкая, — богатырь взглянул на Кирилла со смехом. — А у соседей все тоже ладно да складно…
— Нет, так не будет, — обрадовался Кирилл, сообразив, что люди готовятся к побегу. Теперь и его руки были свободные, а сам он внезапно почувствовал безудержную радость. — Вернее, будет, но не у всех. А за Уралом, за горами, крепостного права не было, — подсказал он. — И под монголо-татарами были недолго — один век, который не поминали особо… Там, где тайга! И вера ваша колдунами сохранится, только без знаний, их станут экстрасенсами называть и целителями.
— Да-а?! — живо заинтересовались все, кто мог услышать его. — Ну, целители, это понятно…
Никто про крепостное право там не помнил. Вера была своя, называли они себя староверы. Или кержаки, сохранив название своей народности с того времени, как перешли реку Кержу. Мать тоже считала себя кержачкой, хоть и заходила иногда в церковь, чтобы купить восковые свечи, которые ставила перед бабушкиной отлитой из меди иконой, наказав похоронить по старообрядческому ритуалу — гроб простой, без гвоздей, на липовых веревках, а надгробие столбик с одной перекладиной, не тяжелый, чтобы можно было из-под земли выйти. Объединившись с языческими колдунами, кержаки чужих не жаловали, надолго оборвав всякие связи с миром. Колдунов побаивались, но прислушивались, о каждом слагая на два и три поколения легенды. Кержаков тоже не любили, пуская разные страшные слухи. Многие из них, живя на границе Удмуртии, которая отделяла их от внешнего мира, даже не удосужились выучить удмуртский язык, и долго хранили свою письменность и книги. У бабушки были такие, с буквами, которые использовались самими колдунами, сохранившими знания своей древней письменности. Буквы и в самом деле чем-то напоминали греческие, или ему это только т