— Понял, понял, Николай Петрович, да ведь прошлый год тоже самое было, стало быть, он помнит.
— Ну, а деньги я ему завезу сам, так как буду там на молебне в школе.
Староста ушел, а Николай Петрович крикнул снова Настасью.
— Вот что Настя, — сказал он явившейся бабе, — принеси наверх огня и приготовь там закуску, сама знаешь, что надо, да винца не забудь.
— Хорошо, все будет готово.
— А потом часа через два готовь ужин. Когда он будет готов, позови нас.
— Ладно, ладно, батюшка, все сделаю.
Николай Петрович вошел в столовую. Там учитель и Навроцкий вели оживленную беседу, а батюшка тем временем наслаждался созерцанием синего пламени пунша.
— Так вот, Миша, завтра мы с тобой будем на деревенском, детском празднике.
— Очень рад, я уже дал Михаилу Павловичу слово; приглашал было его с собой на охоту, а он говорит, что и ружья-то не брал в руки сроду.
— Ну, мы с ним дичинкой-то поделимся.
— Да я и так вам очень благодарен, Николай Петрович, — говорил учитель и, обратись к Навроцкому, добавил: — Верите ли, Михаил Александрович, мяса не приходится покупать: едим здесь царскую дичь.
— Ну, друг мой, это только осенью, а по летам-то на этот счет плоховато.
— А зимой зайцев жарим, тоже штука невредная.
Появилась Настасья и доложила:
— Готово, Николай Петрович.
— Пожалуйте, господа, возноситесь — пригласил он гостей, указывая ход на лестницу в мезонин.
— А, в храм поэзии и искусства, — молвил батюшка, — это хорошо.
— С благоговением, господа, — вставил Михаил Павлович, замыкая шествие.
В мезонине, вблизи балкона, выходящего в сад, накрыт был стол белоснежной скатертью и уставлен множеством всевозможных вин и закусок.
Вся огромная комната освещалась одной только лампой, стоящей на столе, так что большее ее пространство было в полумраке.
— Господа, — воскликнул Николай Петрович, — я давеча сказал моему другу, что сегодня на радостях напьюсь по случаю его приезда: два года с лишком не видался. Рад, что и вы здесь и впредь прошу без церемонии. Батюшка, с вашего благословения, — сказал он, наливая рюмки.
Николай Петрович, обыкновенно скромный и мало пьющий, быль неузнаваем. Пил он, действительно, как никогда; гости тоже от него не отставали.
Но вот он поднялся и направился к переднему балкону.
— Пошел за впечатлениями, — шепнул Михаил Павлович Навроцкому, — это всегда бывает с ним, когда в ударе.
— Господа, — воскликнул Николай Петрович, отворяя дверь на балкон, — посмотрите, какая чудная, божественная ночь!..
Все вышли на балкон.
Ночь была действительно божественная. Луна сияла уже высоко, отражая бледный свой лик в зеркальной поверхности спящего озера. Звезды мириадами усеяли бездонное небо и, время от времени, прорезая полевода, некоторые из них стремглав падали в бездну.
Тихо, торжественно было кругом и эта таинственная тишина нарушалась лишь отдаленным гулом мельничных колес да шумом падающей воды из озера.
— Вот, господа, созерцая эту чудную, великую картину, действительно сознаешь всю сущность нашей мелочной жизни и невольный трепет благоговения наполняет сердце, заставляя содрогаться пред величием Непостижимого Творца вселенной.
Все в глубоком безмолвии слушали восторженную речь поэта, проникаясь в тоже время сознанием справедливости его слов.
Долго любовались они величественным зрелищем необъятной мировой картины. Наконец Николай Петрович сказал:
— А не спеть ли нам, господа, что-нибудь подходящее настроению?
— «Коль славен наш Господь в Сионе», — молвил Михаил Павлович.
— Вот-вот, действительно это идет, — восторженно воскликнул Николай Петрович, — великий композитор, вероятно, чувствовал все величие Творца при созерцании подобной же, как в нынешнюю ночь, картины, и воплотил свои мысли в дивных звуках чудной, божественной музыки. Идемте, господа.
Все вошли в комнату.
Николай Петрович сел у пианино; Михаил Павлович величественно встал у противоположной стены близ окна, а батюшка и Навроцкий уселись неподалеку на стульях.
Раздался торжественный могучий аккорд и, как волны бушующего моря, прокатился, теряясь в пространстве, и замер.
Потом мягко, едва внятно, подобно легкому дуновению ветерка, пронеслись: «Коль славен» и воображение унеслось в небеса, где раздаются немолчно песни ангелов, восхваляющие Создателя.
Вот звуки растут и крепнут — то будто все небесные силы гремят в исступлении, сливаясь с раскатами грома, потрясающими вселенную…
«Везде, Господь, везде Ты славен…» — гремят струны…
«Везде Ты славен в нощи, во дни с сияньем ра-а-а-вен…» — раскатывается громоподобный бас Михаила Павловича, колебля пламя стоящей вдали лампы и ударяясь в стекла мелкой дробью…
Навроцкий чувствует, как его будто подхватывает волна и то поднимает на гребне, то низвергает в бездну…
Но вот пронеслись сонмы ангелов, утихли громы, замер последний аккорд…
Все сидели в безмолвии, стоял Михаил Иванович только, заложив за спину руки.
Навроцкий вскочил и, бледный как смерть, бросился на грудь друга. Потрясенный до глубины души, он тихо рыдал, говоря как бы про себя:
— Бесподобно, непостижимо; есть, есть Бог!..
Потом обнял Михаила Павловича и горячо поцеловал.
— О, люди, люди… — шептал он как безумный.
— Ну, довольно пения, господа, — сказал бледный Николай Петрович, — с небес не хочется спускаться на землю…
После полуночи гости уехали.
Глава III. Школьное торжество
На другой день, т. е. первого сентября, часов в десять утра, Проскуров и Навроцкий подкатили к школе.
Вокруг нее резвилась многочисленная толпа ребят — мальчиков и девочек.
При виде Проскурова, которого они знали как попечителя, все скинули шапки и крикнули: «Здравствуйте, Николай Петрович!»
— Здравствуйте, детки, — кланялся он им, размахивая пуховой шляпой и вбегая на крыльцо школы. Он был в черном сюртуке и белоснежном белье.
Особенно заинтересовал ребятишек Навроцкий, который был в парадном мундире, в эполетах и при шашке.
— Смотри-ка, Миколка, — громко, не стесняясь, говорил один мальчонка другому, — как есть царь, право, ей-Богу, у нас на картинке дома есть такой царь…
Приезжих встретил Михаил Павлович и провел в свою квартиру.
Квартира его состояла всего из двух небольших комнат: передней, она же и спальная, потому что тут же находилась кровать учителя, огороженная ширмами, и залы.
Тут сидел уже батюшка.
— Можно и начинать теперь, — сказал он, — ребята все уж собрались, только крикнуть.
Михаил Павлович послал кухарку, сказав, чтобы звала детей в школу, и через минуту школ была полна детворой.
Пришел торговец, он же и церковный староста.
— Все готово, Николай Петрович, — сказал он Проскурову, здороваясь, — гостинцы принесут сюда сейчас.
Потом батюшка облачился и начал молебен. Михаил Павлович встал в переднем углу в сторонке и его окружили мальчики-певчие.
Пели хорошо; видно было, что учитель-любитель положил немало труда и достиг блестящих результатов.
После молебна батюшка обратился к детям с назидательным словом, увещевал их учиться прилежнее, ибо «ученье — свет, а неученье тьма». Не обошел он приветственным словом Николая Петровича и учителя, высказав первому сердечную благодарность за попечение и способствование распространению просвещения, а последнему за то, что не щадит своих сил и здоровья на этом благородном поприще.
Потом началась раздача гостинцев. Раздавал сам Михаил Павлович и дети подходили один за другим, принимая от него большие пакеты с гостинцами.
Между тем, в квартире учителя во время молебна, кухарка Мавра расставляла на столе вина; на другом столе был сервированный чай. Михаил Павлович, зная привычки Николая Петровича, не забыл купить бутылку коньяку. Когда все было готово, Марфа шепнула Михаилу Павловичу, а тот попросил гостей к себе. На лице его играла довольная улыбка: он любил, когда у него ели, пили.
— С начатием дела, дай Бог успеха, Михаил Павлович, и вам, батюшка, в этом великом деле, — сказал Николай Петрович, взяв в руку рюмку. За ним последовали все.
— Вот теперь у вас настает время кипучей деятельности, Михаил Павлович, но чем вы занимаетесь летом, во время каникул? — спросил Навроцкий.
— И, батюшка мой, Михаил Александрович, я не скучаю и тогда, — наслаждаюсь вовсю свободой: гуляю по полям и лугам, рыбу ловлю, хожу в лес за ягодами, за грибами, а всего этого здесь благодать. Кроме того, имею небольшой огородец; питомник недавно развел, с десяток ульев пчел имею: вот попробуйте-ка, настоящий липовый, — придвинул он Навроцкому большую тарелку с липовым сотовым медом.
— И довольны своей жизнью?
— Чего ж мне и желать еще: дело, которому я служу, святое и великое; да и не один я жнец на этой благотворной ниве: вот батюшка со мной работает, Николай Петрович сочувствует и помогает, вот Тихон Иванович тоже, — указал он на торговца, — благодаря их сочувствию у нас теперь два ремесленных класса — столярный и токарный, а учится в них до пятидесяти человек. Хоть дело это и новое, но вижу я, что оно развивается год от года все более и более. Доволен я и счастлив вполне.
Завтрак был простой, но сытный и вкусный.
Все были довольны друг другом и расстались друзьями. А Навроцкий, возвращаясь домой, думал про себя: ведь вот люди, в глуши живут и счастливы, и работают, действительно работают на благо родины, и работа их приносит великую пользу — как добрая нива, дающая сторицей плод.
— Ну а завтра, Миша, ты как: на охоту, или со мной в город? — спросил Николай Петрович.
— Нет, Коля, что мне в городе делать, иду на охоту с Иваном.
— Отлично, вечером будет у нас, значит, свежая дичь.
Глава IV. На охоте
На другой день утром, часов в восемь, Николай Петрович уехал в город, напутствуя друга своего всеми благими пожеланиями, а через час Навроцкий с Иваном вышел из дома. Оба были одеты в желтые куртки, в высоких охотничьим сапогах и с отличными двустволками за плечами.