О названии улицы над Золотым Рогом я умолчу – оно все равно ничего не скажет читателю, плохо знающему Стамбул. Просто представьте себе почерневшие деревянные дома (большинство из них и сейчас, через тридцать лет после моего «метафизического опыта», по-прежнему целы), тени от эркеров, кривые ветви деревьев в тусклом свете фонарей, брусчатку под ногами, узкие грязные тротуары… Стена маленькой мечети уходила в бесконечный мрак. И там, в темной точке, к которой стремились и улица, и стена, – словом, в перспективе меня ждал этот дурацкий (ну а как его еще назовешь?) Глаз. Думаю, вам уже ясно, что он не хотел причинить мне вреда: напугать, задушить, зарезать, убить. Впоследствии мне пришло в голову, что он поджидал меня, чтобы помочь поскорее пережить метафизический опыт, больше похожий на сон.
Вокруг царила полная тишина. В первый момент я подумал, будто происходящее как-то связано с тем, что профессия высосала из меня все соки, с моей внутренней пустотой. Самые правдоподобные кошмары человек видит, когда сильно устает. Но это был не кошмар – ощущение отличалось совершенной отчетливостью и почти математической точностью. «Я знаю, что полностью опустошен!» – думал я. Потом прислонился к стене мечети и подумал: «Он знает, что я полностью опустошен!» Он знал, о чем я думаю, знал все, что я делал раньше, но даже это было не важно, ибо Глаз являл собой знак чего-то другого, и совершенно ясно, чего именно. Я создал его, а он – меня! Я думал, что эта мысль промелькнет и исчезнет, словно глупое словечко, какое, бывает, просится с пера, но она никуда не ушла. И сквозь дверь, открытую этой мыслью, я вошел в новый мир, подобно английскому белому кролику, что провалился в пустоту, юркнув в норку посреди поля.
Изначально этот Глаз создал я, разумеется, для того, чтобы он видел меня, чтобы наблюдал за мной. Мне не хотелось, чтобы он терял меня из виду. Под этим взглядом и благодаря ему я творил сам себя; он был мне по душе. Я будто бы и существовал благодаря сознанию того, что каждый миг нахожусь под наблюдением, словно перестану существовать, если Глаз не будет меня видеть. Эта истина представлялась столь очевидной, что я, забыв, как сам сотворил Глаз, испытывал к нему благодарность за собственное бытие. Я готов был подчиняться его приказам! Мне предстояло, повинуясь ему, обрести новую, лучшую сущность. Сделать это было непросто, но, с другой стороны, эти усилия не сопрягались со страданием; это был просто образ жизни, который нужно принять как должное. Оттого умозрительный мир, в который я погрузился, прислонившись к стене мечети, не походил на кошмар – это было своего рода счастье, сотканное из воспоминаний и знакомых образов, словно нарисованные несуществующими художниками странные картинки, сюжеты которых я пересказывал в рубрике «Хочешь – верь, хочешь – нет».
Посреди этого сада счастья я увидел себя: я стоял в ночном мраке, прислонившись к стене мечети, и наблюдал картины, порожденные моим сознанием.
Я сразу понял, что человек, увиденный мной в иллюзорном мире – или мире воображения, называйте как хотите, – есть не мое подобие, а я сам. Стало быть, мой взгляд сейчас был взглядом того самого Глаза, а значит, я сам стал этим Глазом и наблюдал за собой со стороны. Но в этом не было ничего странного, неестественного и тем более страшного. Я сразу вспомнил, что давно привык смотреть на себя со стороны. Многие годы, глядя со стороны, я приводил себя в порядок. Глядя на себя со стороны, я говорил: «Да, у меня все так, как надо», или «Недостаточно, недостаточно я похож на того, кем хочу быть», или «Похож, но нужно еще постараться». Бывало и так, что я, взглянув на себя со стороны, радостно восклицал: «Да! Наконец-то я стал похож на того, кем хочу быть! Да, я стал Им!»
Кто же этот «Он»? В этом месте своей прогулки по Стране чудес я понял, почему мне явился тот, на кого я хотел быть похож: блуждая ночью по темным улицам, я был свободен от этого желания и никому не подражал. Не поймите меня неправильно: я вовсе не думаю, будто человек может жить, никому не подражая, не желая быть кем-то другим, – но в ту ночь я был слишком усталым и опустошенным, и желание это во мне настолько ослабло, что я впервые оказался на равных с тем, чьим велениям безропотно подчинялся столько лет, – с Ним. Об этом относительном равенстве вы уже могли догадаться, ведь я не испугался Его и без опаски вошел по Его зову в воображаемый мир. Той чудесной зимней ночью Он наблюдал за мной, но я был свободен. И пусть это ощущение свободы и равенства проистекало не из усилий моей воли, а из моей усталости, не из успеха, а из поражения – оно позволило мне сблизиться с Ним, перейти на «ты». (Это понятно и по моему стилю.) И вот, впервые за столько лет, Он стал открывать мне свои тайны, и я их постигал. Да, разумеется, я говорил сам с собой, но разве нам не свойственно вести тихие дружеские беседы со вторым, а затем и с третьим «я», которые мы прячем в себе?
Внимательные читатели уже давно поняли, что я начал использовать другое слово, но я все же напишу: Он – это, конечно, Глаз. Глаз был тем человеком, которым я хотел стать. Сначала я создал не глаз, а Его; а Он, тот, которым я хотел стать, вперил в меня этот ужасный, убийственный взгляд. Безжалостный Глаз повис над моей головой, словно проклятое, никогда не заходящее солнце; Он ограничивал мою свободу, видел меня насквозь и судил меня. Только не принимайте мои слова слишком уж всерьез и не думайте, что я жалуюсь. Яркая картина, которую предлагал Глаз, мне нравилась.
Глядя со стороны на себя, находящегося внутри геометрически четкого и кристально чистого (именно это мне и нравилось) пространства явившейся мне картины, я сразу понял, что сам создал Его, – но вот о том, как именно это получилось, я мог только смутно догадываться. Кое-что свидетельствовало, что материалом послужила моя собственная жизнь и воспоминания. В Нем, в том, кому я хотел подражать, было нечто от героев прочитанных в детстве комиксов и от тех писателей и мыслителей, чьи портреты я видел в иностранных журналах, даже, может быть, не столько от них самих, сколько от поз, которые они принимали, глядя в объектив фотокамеры, запечатлевшей этих величественных людей на фоне их книжных шкафов, рабочих столов или тех священных для них мест, где они развивали свои глубокие и значительные мысли. Разумеется, я хотел быть на них похожим, но насколько? В окружающем меня метафизическом пространстве я с унынием подмечал и другие намеки на то, из каких деталей своей жизни я сотворил Его. Богатый и при этом трудолюбивый сосед, о котором с восхищением рассказывала мама. Тень паши, посвятившего жизнь спасению своей родины путем европеизации. Образ героя пять раз от корки до корки прочитанной книги. Учитель, который наказывал учеников тем, что переставал разговаривать с ними. Одноклассник, говоривший своим родителям «вы» и настолько богатый, что мог позволить себе каждый день надевать в школу свежие носки. Умные, находчивые и удачливые герои иностранных фильмов, которые крутили в кинотеатрах Бейоглу и Шехзадебаши. (О, как они умели держать в руке бокал с вином, как непринужденно, весело, а если надо, то и решительно, могли вести себя с женщинами – такими красивыми женщинами!) Знаменитые писатели, философы, ученые, путешественники и изобретатели, о которых я читал в энциклопедиях и предисловиях. Некоторые полководцы. Герои, благодаря которым (точнее, благодаря тому, что им не спалось ночью) спасались от селевых потоков целые города… Той ночью в Стране чудес, куда я попал, прислонившись к стене мечети, все эти люди проходили у меня перед глазами, и это было похоже на то, как если бы я находил знакомые места на карте. Сначала я по-детски удивился, как удивляется человек, впервые увидевший на карте свой квартал и улицу, где жил столько лет. Однако потом, разглядев, какими маленькими черточками и точками обозначены здания, улицы, парки – все места, которых так много и с которыми у него связано столько воспоминаний, осознав, какими незначительными и бессмысленными они выглядят на огромной карте, этот человек не может избежать разочарования. Такого рода разочарование испытал и я.
Я сотворил Его из всех этих воспоминаний и претворившихся в воспоминания людей. В Нем, чей взгляд, устремленный на меня сверху, теперь превратился в мой, было нечто от причудливого коллажа из увиденных и вспомненных мной лиц. Этим взглядом я видел теперь самого себя и всю свою жизнь. Мне нравится, что этот взгляд следит за мной: это позволяет мне держать себя в форме. И я живу с верой в то, что, подражая Ему и пытаясь тем самым к Нему приблизиться, я однажды смогу стать Им, а если нет, то хотя бы таким же, как Он. Нет, я не просто живу с надеждой на это, а ради этой надежды я и живу. И пусть читатель не думает, что мой «метафизический опыт» стал для меня неким пробуждением, одним из тех поучительных событий, которые заставляют человека «узреть свет истины». В той Стране чудес, куда я проник, прислонившись к стене мечети, все подчинялось великолепной, чистой геометрии, свободной от вины и греха, наслаждения и расплаты. Однажды во сне я видел полную луну, висящую в таком же темно-синем ночном небе, и такую же улицу, стремящуюся вверх, к этой луне, лик которой медленно превращался в циферблат часов. Картина, которую я наблюдал теперь, была такой же ясной, отчетливой и симметричной, как тот сон. Хотелось смотреть на нее не отрываясь, отмечая и обдумывая забавные подробности, представляющиеся такими простыми и понятными.
И я не отказал себе в этом удовольствии. Словно глядя на три шахматные фигуры, стоящие на синеватой мраморной доске, я рассуждал сам с собой: «Прислонившийся к стене мечети Я хочет стать Им, слиться с тем, кому так завидует. А Он делает вид, будто не знает, что создан этим подражающим Ему Я. Потому-то Глаз и смотрит так уверенно. Похоже, Он забыл и о том, что Глаз тоже был создан прислонившимся к стене человеком – именно для того, чтобы приблизиться к Нему и слиться с Ним; но тому, прислонившемуся, эта неочевидная истина ведома. Если он напряжет все силы и достигнет Его, станет Им, то Глаз, с одной стороны, закроется (или окажется в буквальном смысле слова в пустоте), а с другой стороны…» И так далее и тому подобное.