Обо всем этом я думал, глядя на себя со стороны. А затем этот Я двинулся с места и пошел – сначала вдоль стены мечети, потом, когда она кончилась, вдоль похожих друг на друга деревянных домов с эркерами, пустырей, источников, закрытых лавок и кладбища – к себе домой, к своей постели.
Иногда, насмотревшись на оживленной улице на людские лица, которые в конце концов становятся неразличимы в толпе, мы бываем на мгновение ошеломлены, увидев в витрине или в широком зеркале за шеренгой манекенов отражение своего лица. Такое же удивление, только не мгновенное, а постоянное, испытывал и я, наблюдая за собой со стороны. Впрочем, я знал: в том, что человек, за которым, словно во сне, наблюдаю со стороны, – я сам, нет ничего особо удивительного. Удивляться следовало скорее той невероятной нежности и любви, которую я к нему испытывал. Я догадывался, что он очень раним, печален и несчастен, что он ощущает себя в безвыходном положении. При этом я знал, что он не таков, каким кажется с первого взгляда. Мне хотелось оградить от бед это трогательное дитя, это несчастное доброе существо, защитить, как отец защищает сына, даже как Бог – своего раба, взять под крыло. Он тем временем после долгого пути по кривым улочкам (о чем он думал? почему был печален? отчего так устал и напуган?) вышел на проспект и побрел, засунув руки в карманы и рассеянно скользя взглядом по темным витринам кондитерских и бакалейных лавок. Потом опустил голову. Он шел из Шехзадебаши в сторону Ункапаны, не обращая внимания на проезжающие мимо редкие автомобили и пустые такси. Может быть, у него не было денег.
Переходя Золотой Рог по мосту Ункапаны, он посмотрел вниз. Там шел буксир; едва различимый в темноте матрос тянул канат, опуская длинную узкую трубу, чтобы она не задела мост. Поднимаясь в Шишхане, он перебросился парой слов с бредущим навстречу пьяницей; выйдя на Истикляль, равнодушно двинулся мимо хорошо освещенных витрин. Только одна привлекла его внимание: он остановился и долго рассматривал серебряные украшения. О чем он думал? Переполненный нежностью, я следил за ним и дрожал от волнения.
На Таксиме он купил в киоске спички и сигареты, вскрыл пачку (такие же медленные движения рук мы очень часто видим и у других наших печальных соотечественников), закурил. О, этот тонкий горький дымок! Все это было мне знакомо, все ведомо, я все это видел и испытал – но сейчас был охвачен тревогой, будто впервые столкнулся с человеческой жизнью. «Осторожнее, мальчик мой!» – хотелось мне сказать ему. Каждый раз, когда он переходил улицу, если не просто на каждом его шагу, я благодарил Аллаха за то, что с человеком, за которым я слежу, не случилось ничего плохого. На мрачных фасадах домов и в темных окнах я читал знаки возможной беды.
Хвала Аллаху, он целым и невредимым добрался до своего дома в Нишанташи (дом назывался Шехрикальп). Я думал, что, войдя в свою квартиру на чердаке, он ляжет спать, чтобы забыть о горестях, которые мне так хотелось понять и облегчить. Но нет, он сел в кресло и некоторое время курил, листая газету. Потом начал расхаживать по комнате, и я пригляделся к ней: старая мебель, обшарпанный стол, выцветшие шторы, бумаги, книги… Внезапно он сел за стол, покачался на скрипучем стуле, схватил ручку и начал, склонившись, писать что-то на чистом листе бумаги.
Я был совсем рядом с ним, можно сказать, нависал над столом, на котором царил полный хаос, и наблюдал с самого близкого расстояния, как он пишет: аккуратно, словно школьник, спокойно и с наслаждением, будто смотрит любимый фильм, – но взгляд его был обращен внутрь. Меня переполняла гордость, как отца, который следит за любимым сыном, пишущим первое в его жизни письмо. Ближе к концу предложения он едва заметно поджимал губы; взгляд, подрагивая, двигался по бумаге вместе со словами. Когда он исписал уже почти целую страницу, я прочитал написанное и содрогнулся, словно от острой боли.
Это были не слова, рожденные его душой, которую мне так хотелось понять, – он всего лишь записал мои собственные фразы, те, которые вы сейчас читаете. На бумаге был не его, а мой мир, не его, а мои слова, по которым вы так быстро (пожалуйста, помедленнее!) пробегаете взглядом. Мне хотелось прервать его, попросить, чтобы он записывал свои собственные мысли, но, будто во сне, я мог только смотреть, как выходит из-под его пера слово за словом, и каждое из них усиливало мою боль.
Перед тем как начать новый абзац, он немного помедлил. Посмотрел в мою сторону, будто увидел меня, будто мы встретились взглядом. Вы наверняка читали в старых книгах и журналах о милых беседах между писателем и музой; шутники-художники любили иллюстрировать эти рассказы, изображая, как задумчивый писатель и прелестная маленькая муза росточком не выше пера улыбаются друг другу. Именно такими улыбками обменялись и мы. Я преисполнился надежды: его понимающий взгляд наверняка означал, что все наконец прояснится. Он поймет истину и начнет писать о своем мире, который так меня интересует, а я с наслаждением буду читать эти рассказы – доказательство того, что он может быть сам собой.
Но нет, ничего такого не произошло. Еще раз улыбнувшись мне мимолетной счастливой улыбкой – будто прояснил все, что нужно было прояснить, будто решил шахматную задачу, – он на миг замер в волнении и написал последние слова, погрузившие мой мир в темноту, в которой ничего уже нельзя было разобрать.
Глава 11Память мы потеряли в кино
Кино портит не только зрение, но и ум ребенка.
Проснувшись, Галип сразу понял, что снова идет снег. Может быть, он почувствовал это еще во сне – там городской шум тоже был приглушен снежной тишиной. Впрочем, что именно ему снилось, он забыл – сначала помнил, а потом, пока смотрел в окно, забыл. Уже давно стемнело. Галип принял прохладный душ – вода в колонке так и не нагрелась – и оделся. Взял бумагу и ручку, сел за стол и поработал над своим списком. Потом побрился и, надев серый пиджак, который, как говорила Рюйя, ему шел (точно такой же был у Джеляля), а также теплое пальто, вышел на улицу.
Снег уже не падал; он лежал слоем в несколько сантиметров на тротуарах и на припаркованных машинах. Люди, возвращающиеся домой из субботнего похода по магазинам с пакетами в руках, ступали по нему осторожно, словно космические путешественники по мягкой поверхности новооткрытой планеты, с которой они только начинают знакомиться.
Дойдя до площади Нишанташи, Галип обрадовался, увидев, что движение на проспекте не застопорилось из-за снегопада. У газетчика, который по вечерам раскладывал свой переносной прилавок рядом с бакалейной лавкой, он купил завтрашний номер «Миллийет», притаившийся среди журналов с голыми женщинами на обложках. Потом зашел в закусочную напротив, сел в угол, где его не могли увидеть проходящие по улице, заказал томатный суп и котлеты. В ожидании еды он положил на стол газету и внимательно прочитал воскресную статью Джеляля.
Статья, в которой Джеляль рассуждал о памяти, была написана много лет назад, но оказалось, что некоторые предложения Галип помнит слово в слово. За кофе он сделал в ней несколько пометок. Потом вышел на улицу, поймал такси («плимут-59») и поехал в Бакыркёй.
Поездка была долгая. Галипу казалось, будто за окном такси он видит не Стамбул, а какой-то совершенно другой город. Там, где улица Гюмюшсуйю выходит к дворцу Долмабахче, столкнулись три муниципальных автобуса, вокруг собралась толпа. На остановках было совсем пусто. Опустившийся на город снег словно принес с собой какое-то странное чувство подавленности; фонари потускнели, вечернее движение, без которого город не был бы городом, остановилось; в Стамбул будто бы вернулась средневековая ночь, когда все запирают двери и на улицах нет ни души. Снег, лежащий на куполах мечетей, на крышах складов и нищих лачуг, казался не белым, а синим. Проезжая через Аксарай, они увидели проституток с синеватыми лицами и фиолетовыми губами; у крепостных стен – подростков, катающихся с обледеневшего склона на деревянной приставной лестнице, у выезда с автовокзала – синие мигалки полицейских машин: полиция подвергала досмотру автобусы, сквозь окна которых виднелись испуганные лица пассажиров. Пожилой шофер рассказал невероятную историю об одной давней зиме, когда замерз Босфор. Галип в тусклом свете лампочки над пассажирским сиденьем испещрил воскресную статью Джеляля цифрами, значками и буквами, но ни к какому конкретному выводу не пришел. Когда такси добралось до района Синанпаша, шофер сказал, что дальше ехать не может – и так слишком далеко заехал. Галип вылез из машины и дальше пошел пешком.
Квартал Гюнтепе оказался еще ближе к шоссе, чем ему помнилось. Улица, по бокам которой тянулись бетонные двухэтажные дома с занавешенными окнами и темные магазинные витрины, сначала пошла немного вверх и вдруг вывела Галипа на небольшую площадь – посреди нее стоял бюст Ататюрка (не памятник), обозначенный маленьким прямоугольником на карте, той, что Галип разглядывал утром. Надеясь, что хорошо запомнил карту, он свернул на улицу, шедшую вдоль исписанной политическими лозунгами стены довольно большой мечети.
Галипу даже думать не хотелось о том, что Рюйя может быть в одном из этих домов с выглядывающими из окон печными трубами и покосившимися балконами. Вспомнилось, как однажды, десять лет назад, он пришел сюда, тоже почти уже в полночь, и, заглянув в открытое окно, увидел картину, о которой ему тоже не хотелось даже думать, – увидел и сразу же отошел от окна. В тот жаркий августовский вечер Рюйя, одетая в ситцевое платье без рукавов, сидела за столом, на котором громоздились груды бумаг, и, поглощенная работой, порой наматывала на палец локон своих волос; ее муж, расположившийся спиной к окну, размешивал сахар в чашке с чаем, а вокруг лампочки без абажура, висевшей прямо у них над головами, совершал свои последние, все менее ровные круги обреченный на смерть ночной мотылек. На столе между супругами стояло блюдце с инжиром и баллончик со средством от комаров. Галип очень хорошо помнил, как позвякивала о края чашки ложечка и стрекотали в кустах цикады, но сейчас, увидев на фонарном столбе наполовину залепленную снегом табличку «ул. Рефет-бея», понял, что местность кажется ему совершенно незнакомой.