Он дважды прошел по улице из конца в конец – от площадки, где играла в снежки детвора, до освещенной фонарем огромной афиши, изображавшей женщину с невыразительным лицом, которую кто-то ослепил, замалевав глаза. Все дома были двухэтажные, и ни на одном не имелось номера, так что Галип только со второго раза неохотно узнал строение со скучными неоштукатуренными стенами, мимо которого сначала спокойно прошел, окно и дверную ручку, которую десять лет назад так и не осмелился повернуть. Дом надстроили на один этаж, вокруг сада поставили ограду, землю покрыли бетоном. На первом этаже было темно, но голубоватый свет, проникавший сквозь задернутые шторы на втором этаже, куда вел отдельный вход, и серно-желтый дымок, вьющийся над печной трубой, которая торчала из стены наведенным на улицу пушечным стволом, сулили незваному ночному гостю, готовому постучаться в дверь, горячий ужин, жаркий очаг и встречу с добросердечными людьми, весь вечер глядящими в телевизор.
Когда Галип осторожно поднимался по засыпанной снегом лестнице, за оградой соседнего дома отчаянно залаяла собака. «Я не буду слишком долго разговаривать с Рюйей», – втолковывал не то сам себе, не то ее бывшему мужу Галип. Он попросит, чтобы Рюйя объяснила ему причины своего ухода, о которых умолчала в прощальном письме, а затем потребует, чтобы она как можно скорее пришла и забрала все свои вещи: книги, сигареты, чулки, пустые коробочки из-под лекарств, заколки, пряжки, футляр для очков, недоеденную шоколадку и игрушечного утенка, память о детстве. «Любое напоминание о тебе меня невыносимо печалит». Разумеется, он не сможет все это сказать в присутствии того типа, так что лучше сразу убедить Рюйю пойти куда-нибудь, где можно посидеть и поговорить «как разумные люди». А уж когда они туда придут и разговор пойдет о разуме, то Рюйю, очень может статься, удастся убедить и в чем-нибудь другом. Только вот как найти подходящее место в этом квартале? В здешнем кафе наверняка собираются одни мужчины. Тем временем он уже нажал кнопку звонка.
Сначала послышался детский голос («Мама, звонят!»), потом женский, повторяющий ту же очевидную истину. Последний ничем не походил на голос той, с кем Галип был знаком тридцать лет и в кого двадцать пять лет был влюблен, и он понял, до чего глупо было думать, будто он найдет здесь Рюйю. Ему захотелось улизнуть, но дверь уже открылась. Галип сразу узнал стоящего перед ним человека, а вот тот его – нет. «Бывший муж» был средних лет, среднего роста и вообще в точности такой, каким Галип его себе представлял.
Галип молчал, давая хозяину дома время привыкнуть к темноте опасного внешнего мира и узнать гостя самому, а из-за спины бывшего мужа Рюйи по очереди выглядывали любопытные глаза его новой жены и детей. «Кто там, папа?» Папа, найдя на этот вопрос неожиданный для себя ответ, растерянно молчал, и Галип, решив, что только так можно будет, не входя в дом, поскорее отсюда сбежать, на одном дыхании выпалил, что ему очень неловко беспокоить их в столь поздний час, он просит прощения, но дело очень срочное. В этот дом, куда в другое время они с Рюйей с удовольствием заглянули бы, чтобы навестить старого друга, его привела настоятельная необходимость собрать сведения об одном человеке – хотя бы просто узнать вымышленные имена, которые этот человек использует. Он, Галип, взялся защищать студента, обвиняемого в преступлении, которое тот не совершал. К сожалению, речь идет об убийстве. Но настоящий убийца, который бродит сейчас по городу, словно призрак, скрываясь под каким-то другим именем, в свое время…
Когда Галип договорил, его пригласили войти, снабдили тапочками, которые оказались малы, сказали, что чай еще не заварился[81], и вручили чашку кофе. Торопясь покончить со всем этим, Галип еще раз назвал имя «настоящего убийцы» (во избежание случайностей он его просто выдумал), и тут бывший муж Рюйи начал говорить. И чем больше он говорил, тем сильнее Галипа охватывало чувство, что рассказ наваливается на него, словно сон, и что уйти из этого дома будет непросто. Позже он вспомнит, как пытался утешить себя тем, что, может быть, слушая, узнает что-нибудь о Рюйе, наткнется на какую-нибудь зацепку, но это больше напоминало мысли больного, погружающегося в наркоз перед смертельно опасной операцией. Речь бывшего мужа Рюйи лилась нескончаемым и не знающим преград потоком. За три часа, что минули, прежде чем Галип добрался наконец до входной двери, которая, мнилось ему, никогда уже не откроется, он успел узнать следующее.
Мы думали, что знаем многое, но на самом деле не знали ничего.
Например, нам было известно, что предки большинства евреев Восточной Европы и Америки жили в иудейском Хазарском ханстве, которое тысячу лет назад господствовало над землями между Кавказскими горами и Волгой. Знали мы и то, что хазары на самом деле были тюрками, принявшими иудаизм. А вот чего мы не знали, так это того, что в той же мере, в какой евреи являются тюрками, тюрки являются евреями. До чего же интересно прослеживать отношения этих двух братских народов, которые на протяжении двадцати столетий блуждали по миру, постоянно соприкасаясь и словно танцуя под неслышную музыку, но так и не слились воедино, подобно обреченным жить сросшимися несчастным близнецам! Когда хозяин дома принес из соседней комнаты карту, разомлевший в тепле Галип встрепенулся, стряхнул дрему, в которую погрузили его похожие на сказку истории, заставил себя подняться с кресла, подошел к столу и стал с изумлением рассматривать стрелочки, нарисованные зеленой шариковой ручкой на поверхности сказочной планеты. А бывший муж Рюйи тем временем продолжал говорить, и из его слов выходило, что поскольку история – и это несомненная истина – подчиняется законам симметрии, то сейчас нам надлежит готовиться к периоду несчастий, который продлится так же долго, как длился период нашего счастья.
Сначала на Проливах будет создано новое государство. Но на сей раз новые господа не поселятся в подчиненной стране, как это было тысячу лет назад; они всего лишь превратят ее обитателей в «новых» людей, которых удастся заставить себе служить. Не нужно читать Ибн Хальдуна, чтобы предположить, что для этого они лишат нас памяти, превратят в безродных горемык без прошлого и истории. Известно, что поначалу с этой целью в мрачных миссионерских школах, открытых на улочках Бейоглу и на холмах над Босфором, турецких детей поили специальной лиловой жидкостью. («Обратите внимание на цвет, – сказала хозяйка дома, внимательно слушавшая мужа. – Это неспроста!»[82]) Впоследствии, однако, «гуманное крыло» Запада сочло такой дерзкий метод слишком опасным из-за того, что применявшиеся химикаты имели некоторые противопоказания, и было решено прибегнуть к другому, более мягкому и рассчитанному на более долгий срок методу. Речь идет о кино и музыке.
Нет ни малейших сомнений, что упомянутый метод – показ на экране прекрасных, словно сошедших с икон женщин и ярких, блестящих, непрестанно повторяющихся, словно религиозные песнопения, картинок увлекательной жизни (спиртное, оружие, самолеты, элегантная одежда), и все это под могучую стройную музыку церковных органов, – оказался куда более радикальным и действенным, чем те, которые испробовали миссионеры в Латинской Америке и Африке. (Галип размышлял, кому еще приходилось выслушивать явно заранее заготовленные длинные фразы. Соседям? Коллегам по работе? Безликим пассажирам долмушей? Теще?) Когда в Стамбуле, на улицах Бейоглу и Шехзадебаши, открылись первые кинотеатры, сотни людей были в буквальном смысле слова ослеплены. Несчастных, которые в отчаянии начинали кричать, догадавшись о том, какой ужасной процедуре подвергаются, выводили из зала полицейские, а потом за них брались психиатры. Сегодня, когда такую же искреннюю реакцию проявляют дети, ослепленные увиденным на экране, им просто выписывают очки. Но всегда находились люди, которых не получалось так легко обмануть и успокоить. Он понял это, когда однажды ночью в двух кварталах отсюда увидел юношу лет шестнадцати, который в отчаянии стрелял из пистолета по афишам. Другого подростка задержали у входа в кинотеатр с ведрами бензина в руках; тем, кто схватил его, он кричал, чтобы ему вернули глаза – да-да, глаза, которыми он мог бы видеть по-старому. В газетах писали о сыне пастуха из-под Малатьи[83], который за одну неделю так пристрастился к кино, что забыл дорогу домой, забыл все, что знал, вообще лишился памяти, – читал ли об этом Галип? Если начать рассказывать обо всех несчастных, которые не смогли вернуться к прежней жизни после того, как возжелали ходить по увиденным на экране улицам, носить такую же, как в кино, одежду и любить таких же женщин, не хватит и нескольких дней. Людей, которые вообразили себя теми, кого видели в кино, стало так бесконечно много, что их уже не называли «больными» или «преступниками», а наши новые господа даже брали их себе в подручные. Все мы ослепли, все, все…
Бывший муж Рюйи задавал вопросы. Неужели, спрашивал он, ни один государственный деятель и в самом деле не сообразил, что вовсе не случайно упадок Стамбула и возвышение кинематографа начались в одно и то же время? Можно ли, спрашивал он, считать случайностью, что в нашей стране кинотеатры всегда открываются на тех же улицах, что и бордели? Почему, спрашивал он, в кинозалах всегда, всегда так темно?
Десять лет назад здесь, в этом доме, они с Рюйей-ханум пытались жить, прячась за вымышленными именами и фальшивыми документами, – во имя дела, в которое верили всей душой. (Галип внимательно разглядывал свои ногти.) Они переводили воззвания, присланные из страны, где им никогда не доводилось бывать, и написанные на языке той же далекой страны, стараясь ничего не упустить в переводе; перепечатывали на машинке и размножали на гектографе политические пророчества, изреченные людьми, которых они никогда не видели, чтобы донести их до людей, которых никогда не увидят. Всем этим, разумеется, они занимались лишь потому, что на самом деле им хотелось стать кем-то другим. Как они радовались, узнав, что какой-нибудь новый знакомый принял их вымышленные имена за настоящие! Порой кто-нибудь из них, позабыв про усталость после долгих часов работы на фабрике, выпускающей батарейки, про статьи, которые нужно написать, и воззвания, которые нужно распространить, по нескольку минут рассматривал свой новый фальшивый паспорт. Им, полным юного энтузиазма и оптимизма, так нравилось говорить: «Мы изменились!» или «Мы стали теперь совсем другими людьми!», что они, бывало, специально создавали друг другу ситуации, в которых уместно было бы произнести подобную фразу. Новые паспорта словно дарили им новые личности, и оттого они могли видеть в мире смыслы, которых не видели раньше. Мир был для них совершенно новой энциклопедией, которую можно прочитать от начала до конца; по мере чтения энциклопедия менялась, и они – вместе с ней, так что, добравшись до последней страницы, можно было вернуться к первому тому и начать читать мир-энциклопедию сызнова, блуждая среди слов и от радости забывая, какую по счету личность они меняют, какой по счету паспорт лежит у них в кармане. (Пока хозяин дома блуждал среди слов, сравнивая мир с энциклопедией, – это сравнение он явно тоже употреблял не впервые, – Галип заметил на одной из полок буфета тома «Сокровищницы знаний», энциклопедии, которую том за томом выпускала одна газета.) Однако теперь, годы спустя, он понимает, что этот порочный круг был всего лишь инструментом обмана. Думать, будто, став другим человеком, потом еще одним, еще и еще, ты рано или поздно сможешь вернуться к первоначальному радостному бытию, есть ни на чем не основанный, пустой оптимизм. Где-то на полпути супруги осознали, что заблудились, потерялись среди знаков, смысл которых перестали понимать, среди писем, воззваний, рисунков, лиц, пистолетов. В то время этот дом стоял на вершине голого х