в его объятиях женщина, а он сам стал совершенно другим человеком. Его охватило сильнейшее волнение. Они катались по широкой кровати, словно в совершенно неправдоподобных сценах из турецких фильмов; Галип оказывался то сверху, то снизу, а женщина приговаривала: «Ах, что ты делаешь! У меня кружится голова!» – и старательно делала вид, будто это действительно так. Заметив, что с одного края кровати их видно в зеркале, Галип сообразил, зачем понадобилась эта милая сцена. Раздеваясь и раздевая Галипа, женщина с удовольствием поглядывала на их отражения. Позже они уже вдвоем, словно подсматривая за кем-то другим, словно судьи, оценивающие обязательную программу на гимнастических соревнованиях, – разве что им было немного веселее, чем тем, – внимательно и вдосталь наблюдали в зеркале за тем, как женщина демонстрирует свои умения. Потом, в какой-то момент, когда Галип не смотрел в зеркало, женщина проговорила, покачиваясь на беззвучных пружинах кровати:
– Мы оба стали другими людьми. Кто я, кто я, кто я?
Но Галип не дал ответа, который ей хотелось услышать. А она меж тем продолжала говорить, шептала: «Дважды два – четыре», просила: «Слушай, слушай, слушай!» – и рассказывала, словно сон или сказку, историю про жившего давным-давно султана и его несчастного сына.
– Если я – это ты, то ты – это я, – сказала она позже, одеваясь, и хитро улыбнулась. – Что плохого в том, что ты стал мной, а я – тобой? Понравилась тебе Тюркян Шорай?
– Да.
– Тогда вытащи меня из этой жизни, спаси меня, забери, увези отсюда! Давай уедем куда-нибудь далеко, сбежим, поженимся, начнем новую жизнь!
Из какой пьесы, из какого фильма были эти слова? Галип не смог вспомнить. Может быть, женщина того и хотела. Она сказала, что не верит, будто Галип женат, женатых мужчин она хорошо знает, ее не проведешь. Если они поженятся и Галипу удастся вызволить «шевроле-56», они вместе поедут на Босфор, будут есть в Эмиргане вафли, смотреть на море в Тарабье, ужинать в Бююкдере.
– Мне не нравится Бююкдере.
– Тогда я скажу тебе, что зря ты ждешь. Никогда не дождешься.
– Я не спешу.
– А я спешу, – вскинулась женщина. – Я боюсь, что не узнаю Его, когда Он придет. Боюсь, что увижу Его последней.
– Он – это кто? – поинтересовался Галип.
Женщина загадочно улыбнулась:
– Ты что, совсем не смотришь фильмы? Не знаешь правил игры? Тот, кто болтает о подобных вещах, в этой стране на свете не заживается. А я хочу жить.
И с тем же загадочным видом она начала рассказывать о своей подруге, которая бесследно исчезла, а скорее всего, была убита, и ее труп сбросили в Босфор – но тут в дверь постучали. Женщина замолчала. Когда Галип выходил, он услышал, как она шепчет ему вслед:
– Все мы ждем Его, все мы, все мы ждем Его…
Глава 14Все мы ждем Его
Я ужас как люблю все таинственное.
Все мы ждем Его. Все мы уже много сотен лет ждем Его. Кто-то из нас, не в силах больше выносить вид толпы на Галатском мосту, грустно смотрит на свинцово-синие воды Золотого Рога; кто-то подбрасывает дрова в печку, пытаясь хоть чуть-чуть согреть свою каморку в бедном квартале у крепостных стен; кто-то поднимается по бесконечно длинной лестнице греческого дома на задворках Джихангира; кто-то, коротая время до встречи с друзьями в мейхане маленького анатолийского городка, разгадывает кроссворд из стамбульской газеты; кто-то мечтает о том, как улетит куда-нибудь на самолете, фотография которого напечатана в этой газете, или войдет в ярко освещенную гостиную и обнимет прекрасную женщину, – и при этом все мы ждем Его. И когда мы печально бредем по грязным тротуарам, держа в руках кульки из читаных-перечитаных газет, или пакеты из самого дешевого полиэтилена, от которого яблоки пахнут синтетикой, или тяжелые авоськи, ручки которых глубоко врезаются в пальцы и ладони, оставляя на них фиолетовые следы, – мы тоже ждем Его. Все мы ждем Его, когда в субботу вечером возвращаемся домой из кино после фильма об увлекательных приключениях мужчин, всегда готовых разбить оконное стекло или расколотить бутылку, и невероятно красивых женщин; или из публичного дома, после совокупления с проституткой еще острее ощущая одиночество; или из мейхане, где жестокие приятели потешались над какой-нибудь нашей маленькой странностью; или от соседей, где не удалось даже толком послушать радиоспектакль, потому что дети никак не желали укладываться спать и шумели. Одни говорят, что впервые Его увидят на темной улочке окраинного квартала, где малолетние хулиганы перебили все фонари из рогаток; другие – что это произойдет перед лавками грешников, торгующих лотерейными билетами, журналами с голыми женщинами, игрушками, табаком, презервативами и прочей ерундой. Но где бы Его ни заметили впервые: в котлетной лавке, где маленькие дети по двенадцать часов в день месят фарш; или в кинотеатре, где тысячи глаз, горящих общим желанием, превращаются в один; или на зеленом холме, где безгрешных, словно ангелы, пастухов завораживают своим колдовством кладбищенские кипарисы, – никто не сомневается, что счастливец, узревший Его первым, сразу узна́ет, кто перед ним, и тут же станет ясно, что ожидание, долгое, как вечность, и короткое, словно миг, закончилось и пришло время спасения.
Коран открывает эту тему лишь тем, кто умеет его читать (см. 97-й аят суры «Аль-Исра»[91], 23-й аят суры «Аз-Зумар»[92], где говорится, что Аллах ниспослал Коран как книгу со сходными, повторяющимися частями, и др.). Через триста пятьдесят лет после ниспослания Корана Мутаххар ибн Тахир[93] написал в книге «Начало и история», что единственное свидетельство по этому вопросу – слова Мухаммеда, которые очевидцы, слышавшие их, сохранили в хадисах: «Тот, чье имя, облик и дела похожи на Мои, укажет путь». Еще через триста пятьдесят лет Ибн Баттута[94] поместил в свою книгу краткий рассказ о том, как шииты готовились торжественно встретить Его появление в подземелье мавзолея Хаким-уль-Вакт, что в Самарре[95]. Прошло еще тридцать лет, и писец Фируз-шаха[96] записал со слов своего повелителя, что на желтых от пыли улицах Дели Его прихода ждут тысячи несчастных, уверенных, что знают тайну говорящих о Нем букв. Примерно в то же время Ибн Хальдун, подвергнув исследованию хадисы, в которых говорится о Его приходе, и очистив их от шиитских искажений, остановился в своем труде «Мукаддима»[97] на другом обстоятельстве: вместе с Ним придет Даджаль, Шайтан, или, в понимании европейцев, Антихрист, – и в Судный день, в день спасения, Он убьет Даджаля.
Удивительно, что кто бы ни размышлял о великом Спасителе, кто бы ни пытался представить себе встречу с Ним – будь то мой уважаемый читатель Мехмет Йылмаз, написавший мне из далекого анатолийского городка, или за семь столетий до него Ибн Араби, изложивший свои мысли по сему поводу в книге «Феникс», или философ аль-Кинди[98], тысячу сто одиннадцать лет назад увидевший во сне, как Он во главе спасенных Им людей отвоевывает у христиан Константинополь, или девушка-продавщица, которая через много-много лет после того, как этот сон сбылся, мечтала о дне Его пришествия, сидя в галантерейной лавке в одном из переулков Бейоглу среди катушек, пуговиц и нейлоновых чулок, – никто не мог представить себе Его лицо.
А вот Даджаля мы представляем себе очень легко. Аль-Бухари в «Истории пророков» говорит, что Даджаль одноглазый и рыжий, а в «Хадже» добавляет, что на лице у него написано, кто он такой; по мнению ат-Таялиси[99], у него толстая шея, а Ходжа Низамеддин-эфенди, живший тысячу лет спустя в Стамбуле, сообщает в своей книге «Монотеизм», что Даджаль красноглаз и костляв. Когда я был еще начинающим журналистом, газета «Карагёз», весьма популярная в Анатолии, печатала комиксы о приключениях турецкого воина, и там Даджаля изображали с перекошенным ртом. Наш герой соблазнял красавиц еще не завоеванного Константинополя и, придумывая невероятно хитрые уловки (некоторые из них предлагал художнику я), боролся с Даджалем – широколобым, большеносым и безусым. Единственное произведение, автор которого смог создать в противовес Даджалю, заставляющему наше воображение работать с такой силой, живой и яркий образ Его, Того, Кого все мы так ждем, это «Le Grand Pacha»[100] доктора Ферита Кемаля[101]. Кое-кто считает, что эта книга потеряна для нашей литературы, ибо написана была по-французски и опубликовать ее автор смог только в Париже в 1870 году.
Но исключать на подобном основании из нашей литературы единственное произведение, в котором Он описан столь живо, так же неправильно, как утверждать с чувством уязвленной гордости, по примеру некоторых публицистов из журналов вроде «Шадырвана»[102] и «Бююк Догу»[103], что глава «Великий инквизитор» романа русского писателя Достоевского «Братья Карамазовы» списана с маленькой брошюры Ферита Кемаля. Рассказы о литературных сюжетах, кочующих с Востока на Запад или с Запада на Восток, неизменно наводят меня на следующую мысль: если обитель снов, называемую нами миром, можно уподобить зданию, в которое мы неожиданно для самих себя забрели, словно сомнамбулы, то литературы разных народов позволительно сравнить с часами, висящими на стенах в комнатах этого здания, где нам так хочется чувствовать себя как дома. И тогда: