3. Я знаю, что у Тебя хватит решимости, чтобы справиться со всеми тяжелыми делами, которых ждут от Тебя. Ты справедлив и сможешь, глазом не моргнув, найти в огромной людской толпе злодеев, сможешь, пусть и без особого желания, подвергнуть их пыткам. Тебе хватит сил справиться со всем этим, ибо Ты – это Он. Но надолго ли хватит людям этой надежды? Пройдет время, и они увидят, что дела не идут на лад. Хлеба у них не станет больше, а оттого и подаренная Тобой надежда начнет истощаться. Тогда они снова утратят веру в Книгу и иной мир, впадут, как прежде, в глубокое отчаяние, безнравственность и духовную нищету. А хуже всего то, что в них зародится сомнение в Тебе. Тебя возненавидят. Доносчики станут испытывать угрызения совести, думая о тех, кого радостно сдали Твоим палачам и усердным заплечных дел мастерам. Полицейские и тюремщики так устанут от бессмысленных пыток, что не утешат их ни самые новые способы истязаний, ни надежда, которую Ты попытаешься им внушить. И однажды они придут к мысли, что несчастные, болтающиеся на виселицах, словно гроздья винограда, принесены в жертву напрасно. В этот страшный день Ты увидишь, что они не верят более ни Тебе, ни тем историям, что Ты им рассказывал. Но увидишь Ты и кое-что похуже: когда у людей не останется истории, в которую они верили бы все вместе, они начнут верить каждый в свою; у всякого будет своя история, и всякий захочет ее рассказать. По грязным улицам переполненных людьми городов, по вечно замусоренным площадям будут печально бродить, словно сомнамбулы, миллионы страдальцев, каждый со своей историей. И тогда уже Ты будешь в их глазах не Им, а Даджалем; Ты станешь Даджалем, а Даджаль – Тобой! Им не нужны будут Твои истории, они захотят поверить в истории Даджаля. Тогда я или кто-нибудь подобный мне, вернувшись домой с победой, обратится в Даджаля. Он расскажет несчастным, что Ты обманывал их все эти годы, что Ты нес им не надежду, а ложь, что Ты на самом деле не Он, а Даджаль. Может быть, впрочем, что в этом и не будет нужды: или сам Даджаль, или какой-нибудь несчастный, убежденный, что Ты много лет обманывал его, однажды в полночь на темной улице разрядит свой пистолет в Твое смертное тело, которое раньше считалось неуязвимым для пуль. Вот так и случится, что Ты, столько лет даровавший людям надежду и обманывавший их, по этой самой причине как-нибудь ночью будешь найден мертвым на одной из грязных улиц, к которым так привыкнешь, что полюбишь их.
Глава 15Истории о любви, рассказанные снежной ночью
Люди, ищущие историй и сказок, и прочие бездельники.
Едва расставшись с женщиной, похожей на Тюркян Шорай, и выйдя из дома свиданий, Галип снова увидел того словно бы явившегося из черно-белого фильма человека, вместе с которым ехал в такси из Сиркеджи в Галатасарай. Галип стоял перед полицейским участком Бейоглу, размышляя, куда же теперь пойти, когда из-за угла вырулила полицейская машина с включенной голубой мигалкой и притормозила неподалеку. Задняя дверца распахнулась, и Галип сразу узнал человека, которого из нее вытолкали. Впрочем, взятый в клещи двумя полицейскими, тот уже не походил на героя черно-белого кино; лицо его приобрело куда более живое выражение, под стать синеватым, порочным оттенкам ночи. В ярком свете, заливающем, как и положено, пространство перед полицейским участком, было явственно видно темно-красное пятнышко в уголке рта у задержанного, но мужчина не вытирал кровь. Портфель, который он крепко прижимал к себе, сидя в такси, теперь нес полицейский; сам задержанный шел, потупив глаза, с покорным видом человека, признавшего свою вину, – и в то же время казалось, что он вполне доволен жизнью. Поравнявшись с Галипом у крыльца полицейского участка, незнакомец бросил на него взгляд, полный какого-то странного, жутковатого веселья, и сказал:
– Добрый вечер, бей-эфенди!
– Добрый вечер! – нерешительно ответил Галип.
– Кто это? – спросил полицейский, указав на Галипа.
Но ответа тот не услышал, потому что задержанного втолкнули за дверь.
Когда Галип вышел на проспект, был уже второй час ночи, однако по присыпанным снегом тротуарам еще брели редкие прохожие. «На одной из улиц, идущих параллельно саду английского консульства, – сказал себе Галип, – есть открытый до утра бар, куда ходят не только богатые провинциалы, приезжающие в Стамбул спустить свои денежки, но и приличные, образованные люди». Такого рода сведения Рюйя черпала из литературно-художественных журналов, которые писали о подобных заведениях, не забывая подпустить иронии.
Дойдя до старинного здания отеля «Токатлыян», Галип наткнулся на Искендера, от которого так и разило ракы. Искендер рассказал, что вытащил съемочную группу Би-би-си из отеля «Пера-Палас», чтобы показать англичанам «Стамбул „Тысячи и одной ночи“»: собак, роющихся в мусорных баках; торговцев коврами и гашишем; упитанных танцовщиц, исполняющих танец живота; бандитов Бейоглу и прочее в том же духе. Потом они посетили питейное заведение в одном из переулков поблизости. Пока они там сидели, какой-то странный человек с портфелем по непонятной причине затеял ссору (не с ними), прибыли полицейские, скрутили его и увели, а другой участник ссоры успел выскочить в окно. После этого происшествия к ним за столик подсели другие люди, и началось увлекательное ночное застолье, к которому Галип, если хочет, тоже может присоединиться. Некоторое время побродив по Бейоглу (Искендер искал сигареты без фильтра), они зашли в заведение, над входом в которое красовалась вывеска «Ночной клуб».
Галипа встретили шумно, радостно, но без особого интереса. Красивая англичанка из съемочной группы рассказывала какую-то историю. Музыканты сидели, отложив инструменты; на маленькую сцену вышел фокусник и принялся доставать из большой коробки другие, поменьше, а из тех – еще меньше. У его ассистентки были кривые ноги, а внизу живота виднелся шрам от кесарева сечения. Галип подумал, что эта женщина могла родить не ребенка, а разве что сонного кролика – того, что она сейчас держала в руках. Продемонстрировав позаимствованный у Зати Сунгура[110] номер с исчезающим радиоприемником, фокусник снова начал доставать одни коробки из других, и интерес зрителей ослаб.
Меж тем англичанка, сидевшая за дальним от Галипа концом стола, продолжала свой рассказ, а Искендер переводил его на турецкий. Галип внимательно слушал, надеясь по выражению лица рассказчицы уловить смысл истории, начала которой не слышал. В оставшейся части речь шла о женщине (Галип решил, что англичанка говорит о самой себе), пытавшейся убедить влюбленного в нее мужчину, с которым была знакома с девяти лет, в очевидной истине: изображение на византийской монете, поднятой водолазом с морского дна, заключает в себе вполне определенный смысл. Однако глаза ослепленного любовью мужчины не видели того, что открылось ей, – он мог только писать стихи о своей любви. «Так благодаря найденной водолазом византийской монете, – переводил слова англичанки Искендер, – влюбленные, дети родных братьев, в конце концов смогли пожениться. Но если жизнь женщины, поверившей в волшебную силу выбитого на монете лица, полностью изменилась, то мужчина так ничего и не понял». Поэтому они расстались, и остаток своих дней женщина провела одна в башне. (Галип решил, что это она ушла от мужчины.) Когда стало понятно, что рассказ окончен, за длинным столом воцарилось молчание, призванное выказать уважение слушателей к «человеческим чувствам» героев истории. Галипу это показалось глупым. Может быть, ему и не хотелось, чтобы все по его примеру радовались, что красивая женщина ушла от глупого мужчины, но расстраиваться из-за «трагического» конца истории было, право же, смешно. Что до самой рассказчицы, то в наступившем фальшивом и глупом молчании Галип решил, что ее нельзя назвать красивой – только миловидной.
Затем заговорил высокий мужчина в очках. Искендер сказал, что это писатель, и назвал его имя, которое Галипу уже случалось несколько раз слышать. Высокий мужчина предупредил слушателей, что, хотя в его истории речь и пойдет о писателе, не нужно думать, будто он рассказывает о самом себе. Говорил он об этом немного извиняющимся тоном, словно желая расположить к себе слушателей, но при этом как-то странно улыбался. Смысла улыбки Галип не понял.
Вот что рассказал писатель.
Жил один человек, ни с кем не деля свой кров долгие годы, писал романы и рассказы, которые никому не показывал, а если бы и показал, никто не стал бы их печатать. Писатель был настолько одержим своей работой (в те времена, впрочем, это и работой-то не считалось), настолько поглощен ей, что одиночество превратилось для него в привычку. Он не бывал в обществе – не потому, что не любил людей или порицал их образ жизни, а потому, что никак не мог заставить себя оторваться от стола и выйти за дверь. За долгие годы, проведенные в одиночестве за письменным столом, привычка к «общественной жизни» у него настолько атрофировалась, что, выбравшись в кои-то веки из дому и оказавшись в каком-нибудь многолюдном сборище, он сразу робел, забивался в уголок и ждал, когда сможет вернуться к своему столу. Проводя за этим столом по четырнадцать часов в сутки, а то и больше, спать он ложился под утро, когда с минаретов уже раздавался и плыл над городскими холмами азан, призыв к молитве. Засыпая, он думал о своей возлюбленной, которую за много-много лет видел лишь один раз, да и то случайно; но он не мечтал о той плотской любви, что обычно занимает мысли людей, – нет, он лишь тосковал о спутнице в странствиях по миру сновидений, которая смогла бы положить конец его одиночеству.
Вышло так, что через много лет писатель, всегда говоривший, что о любви знает лишь по книгам и не склонен поддаваться плотскому вожделению, все-таки женился на необыкновенно красивой женщине, о которой мечтал. В его жизни, впрочем, это мало что изменило – как и то, что тогда же его книги наконец стали печатать. Он по-прежнему проводил за письменным столом по четырнадцать часов в сутки, по-прежнему упорно и терпеливо строил предложение за предложением, подолгу смотрел невидящим взглядом на пустой лист бумаги, продумывая подробности новых историй. Изменилось только одно: теперь, ложась под утро в постель, где тихо спала его красавица жена, он ощущал созвучие между ее снами и его собственными, привычно рождающимися под напев азана. Когда он лежал рядом с ней, погружаясь в мир воображения, ему казалось, что между их сонными видениями существует некая связь, похожая на незаметное для самого человека равновесие вдоха и выдоха или на гармонию тихой, немудреной мелодии. Писатель был доволен своей новой жизнью. Оказалось, что спать рядом с другим человеком после стольких лет одиночества совсем не трудно; ему нравилось мечтать, прислушиваясь к дыханию красивой женщины, и верить, что их сны переплетаются друг с другом.