чего, кроме сплетен о злоупотреблениях премьер-министра или обсуждения ошибок, сделанных ведущими радиопередач, прочитает на газетной странице, которую потом подложит под мусорное ведро или на которой будет чистить рыбу, прекрасное имя Альбертины – той, кого он, несчастный старик, так любил и так жестоко ревновал, о которой так невыносимо тосковал, когда она ушла от него, той, чей образ навсегда остался в его памяти с того самого дня, как он впервые увидел ее в Бальбеке, когда она садилась на велосипед… При мысли об этом ему хотелось только одного – умереть.
Пожилому журналисту не оставалось ничего иного, кроме как, собравшись с духом, позвонить молодому красивому коллеге с шелковистой кожей и попросить его не писать в своей колонке о Прусте и Альбертине, об этой неисцелимой, ни на что не похожей любви, о безысходной и безграничной ревности, которую никто никогда не сможет понять, кроме него самого. Он даже набрался храбрости прибавить: «Вы ведь даже не читали это произведение Марселя Пруста!» А молодой человек уже успел забыть о пикантной истории. «Что-что? Какое произведение? Вы о чем?» – спросил он. Тогда старик рассказал ему все заново, и молодой жестокосердный журналист вновь весело расхохотался: да-да, конечно же, про эту историю обязательно нужно будет написать! Может быть, он даже подумал, что старик именно этого от него и хочет.
И действительно, написал. Пожилой журналист был представлен в статье, больше похожей на художественный рассказ, точно таким, каким вы его уже знаете: одиноким и печальным пожилым стамбульцем, который влюбился в героиню странного западного романа и возомнил себя одновременно и персонажем, и автором этой книги. В довершение сходства у старика из статьи тоже имелась полосатая кошка. Старик из статьи тоже был потрясен, узнав, как насмехаются над ним в газетной статье. И настоящему старику, точно так же как герою статьи, захотелось умереть, когда он увидел напечатанные в газете имена Пруста и Альбертины. В последние тоскливые ночи его жизни в кошмарных снах ему стали являться Прусты, Альбертины и пожилые журналисты из статьи, бесконечной чередой выплывая из какого-то бездонного колодца. Просыпаясь среди ночи в холодном поту, старик уже не мог найти утешения: любви, грезы о которой дарили ему счастье, ибо о ней никто не знал, больше не было. Когда через три дня после публикации жестокой статьи выломали дверь его квартиры, было установлено, что он тихо скончался во сне – задохнулся от дыма вечно чадящей печки. Полосатая кошка два дня сидела голодная, но все же не осмелилась обглодать труп своего хозяина.
Как и в случае со всеми предыдущими историями, рассказ Галипа, хотя и печальный, сблизил слушателей, и они повеселели. Несколько человек, среди которых были иностранные журналисты, встали из-за стола и под музыку, доносившуюся из невидимого радиоприемника, принялись кружить в танце с консоматрисами. Так они развлекались, болтали и пересмеивались до самого закрытия ночного клуба.
Глава 16Я должен быть самим собой
Если ты хочешь быть печальным, или рассеянным, или задумчивым, или вежливым, достаточно просто достоверно играть роль, которую ты выбрал.
Лет одиннадцать или двенадцать назад (точно вспомнить не могу, а моего «секретного архива», к которому я теперь, когда память сильно ослабла, обращаюсь в подобных случаях, увы, сейчас нет под рукой) я написал довольно длинную статью о метафизическом опыте, который пережил двадцать шесть лет назад одной зимней ночью. После этого я получил целую груду писем от читателей. Большинство пишущих были недовольны, что статья не похожа на те, к каким они привыкли и какие ждали от меня (почему я, дескать, не говорю, как обычно, о проблемах нашей страны, почему не описываю в очередной раз печальные стамбульские улицы под дождем?), но среди этих посланий, как всегда, оказалось одно, автор которого (парикмахер, что уже показалось мне довольно странным) сообщал, будто «почувствовал» во мне единомышленника в каком-то другом, «очень важном» пункте. Он писал также, что в скором времени собирается нанести мне визит, чтобы задать несколько вопросов, касающихся «особенных» и «глубоких» тем, по которым, как он счел, наши взгляды совпадают.
Я уже почти успел забыть об этом письме, когда однажды, вскоре после полудня, его автор действительно явился в редакцию собственной персоной. Верстался новый номер, требовалось срочно дописать несколько статей, чтобы отправить их в типографию, и у меня совершенно не было времени. К тому же я опасался, что парикмахер пустится в долгий рассказ о тревожащих его проблемах, а потом будет вопрошать, почему я не уделяю им должного внимания в своих статьях. Я попробовал отделаться от него, попросив прийти в другой раз, но он напомнил, что заранее предупредил о своем визите, а времени для нового посещения у него не будет; собственно говоря, у него ко мне всего два вопроса, на которые я без труда смогу ответить прямо сейчас, не отвлекаясь от работы. Мне понравилось, что парикмахер сразу перешел к делу, и я согласился его выслушать.
«Трудно ли вам быть самим собой?»
Вокруг моего стола уже успели собраться коллеги, почуявшие, что затевается что-то необычное, какое-то забавное развлечение, над которым можно будет потом всем вместе посмеяться: молодые репортеры, которым я покровительствовал, толстый и громогласный футбольный обозреватель, обожавший всех смешить… От меня ждали, что в ответ на вопрос я остроумно пошучу, и я не обманул ожиданий. Парикмахер внимательно выслушал мою шутку, словно это и был ответ, который он хотел получить, и задал второй вопрос: «Существует ли способ всегда быть только самим собой?»
На этот раз мне показалось, что парикмахер спрашивает не для того, чтобы удовлетворить собственное любопытство, а выступает в роли посредника и повторяет чьи-то чужие слова. Разумеется, вопрос он заранее выучил наизусть. Впечатление, произведенное моей первой шуткой, пока не развеялось; заслышав дружный смех, к моему столу подошли еще несколько человек, так что я не стал читать философскую лекцию на тему «что значит быть самим собой», а вместо этого, не обманывая ожиданий коллег, отпустил вторую шутку – что могло быть естественнее в такой ситуации? Вторая шутка (которую сейчас я никак не могу вспомнить) удачно дополнила первую, и вместе они превратились в заготовку для отличного рассказа – только бери да записывай. Выслушав мой ответ, парикмахер сказал: «Хорошо, я все понял!» – и ушел.
Наш народ склонен обращать внимание на второй смысл, кроющийся в словах, только в том случае, если может углядеть в нем что-нибудь оскорбительное или унижающее, так что меня ничуть не волновало, обиделся парикмахер или нет. Скажу даже так: да, я унизил его, как унизил бы любого восторженного читателя, который, узнав меня в общественной уборной, стал бы, пока я застегиваю брюки, приставать ко мне с вопросами о смысле жизни или о том, верю ли я в Аллаха.
Но через некоторое время… Если кто-нибудь из вас, прочитав это незаконченное предложение, решил, что я сейчас напишу, будто раскаялся в своем наглом поведении, все думал о том, до чего прав был парикмахер, задавая мне свои вопросы, и по ночам, мучимый чувством вины, видел его в кошмарных снах, то, значит, вы всё еще плохо меня знаете. Про парикмахера я вообще вспомнил всего один раз и больше о нем не думал. Да и в тот «один раз» я, по сути, думал не о самом парикмахере. Мне в действительности вспомнилась мысль, занимавшая меня за много лет до встречи с ним. Собственно говоря, поначалу это и мыслью-то нельзя было назвать; просто я вновь уловил внутренним слухом что-то вроде привязчивого напева, который с детских лет время от времени начинал звучать где-то в самой глубине моего сознания, моей души: «Я должен быть самим собой, самим собой, самим собой…»
Тем вечером, уже ближе к полуночи, я вернулся домой после дня, проведенного в общении с огромным количеством людей, с родственниками и коллегами, и, прежде чем идти в спальню, опустился в старое кресло, стоявшее в другой комнате, закинул ноги на журнальный столик и стал курить, глядя в потолок. Голоса людей, окружавших меня весь день, их разговоры, замечания, просьбы словно бы слились в единый звук, гудящий у меня в ушах, утомительный и противный, будто мигрень, пронзительный, словно зубная боль. И вот «напев», который я постеснялся назвать мыслью, возник поначалу как средство противодействия этому гулу, как некий, если можно так выразиться, «антигул». Он напоминал мне, что есть способ спастись от нескончаемого гомона людской толпы: нужно услышать свой собственный внутренний голос, погрузиться в свой собственный счастливый покой, даже в свой собственный запах. «Ты должен быть самим собой, самим собой, самим собой!»
И тогда в полночь я вдруг осознал, как счастлив оказаться вдалеке от людей и от той отвратительной, грязной толкотни, в которую все они (имам с его пятничной проповедью, школьные учителя, моя тетя, отец, дядя, политики, все-все-все) призывают нас окунуться, – ведь это, по их словам, и есть жизнь! Я был так счастлив вырваться из затхлого мира их скучных сказок и гулять по саду собственных фантазий, что даже свои тощие ноги, возлежащие на журнальном столике, оглядывал с нежностью и любовался своей неловкой, некрасивой рукой, подносившей ко рту сигарету. В кои-то веки я смог стать самим собой! И благодаря этому в кои-то веки смог полюбить сам себя! В этот счастливый миг напев вдруг зазвучал по-новому. Теперь он уже не был просто бесконечным повторением одних и тех же слов (как бубнит одно и то же дурачок, бредя вдоль стены мечети и ударяя рукой по каждому камню, или как считает встречные столбы старик, едущий в поезде: еще один, еще один, еще один) – нет, он превратился в таинственную силу, не только завладевшую мной, но нетерпеливо и властно охватившую сначала мою убогую, обшарпанную комнату, а потом и всю реальность. И теперь уже не напев звучал во мне, а я сам, подхваченный этой властной силой, с веселым вызовом повторял: я должен быть самим собой!