Я должен быть самим собой, повторял я; должен быть самим собой, не обращая никакого внимания на них, на их голоса, запахи и желания, на их любовь и ненависть. Я должен быть самим собой, самим собой, самим собой, твердил я, разглядывая свои закинутые на журнальный столик ноги и поднимающийся к потолку табачный дым, – ведь, неспособный быть самим собой, я превращусь в того, кем они хотят меня видеть, а мне невыносимо противен этот человек, и лучше быть никем и ничем, вообще не быть, чем быть им, этим отвратительным типом, которым они хотят меня видеть. Так думал я, ибо в годы юности, приходя в дом моих родственников, дядей и тетей, я становился человеком, который «к сожалению, работает в газете, но очень много трудится и, если так пойдет и дальше, когда-нибудь, даст Бог, достигнет успеха». Чтобы избавиться от этой личины, я действительно многие годы упорно работал, и теперь, приходя в тот же дом, на одном из этажей которого живет мой отец с новой женой, я, взрослый и солидный, превращался в человека, который «многого достиг и в конце концов добился кое-какого успеха». Что еще хуже, я и сам не мог видеть себя по-другому, и потому ненавистная мне личина прирастала ко мне, как кожа к мясу. И вскоре, находясь в их обществе, я ловил себя на том, что говорю не свои слова, а слова этого человека, и, вернувшись вечером домой, я напоминал себе, как разговаривал его фразами: «Эту тему я затронул в газете на текущей неделе», «Этот вопрос я рассматриваю в своей воскресной колонке», «Об этом будет упомянуто в моей завтрашней статье»… Это было для меня настоящей пыткой, но я повторял и повторял такого рода банальности, пока не начинал задыхаться от тоски; без этого я не мог в конце концов хоть ненадолго стать самим собой.
Вся моя жизнь была полна подобными скверными воспоминаниями. Теперь, развалившись в кресле, я, дабы еще сильнее насладиться тем, что стал сам собой, перебирал в памяти моменты, когда самим собой не был.
Я вспомнил, что, служа в армии, все время держался как «парень, который даже в самых трудных обстоятельствах не упустит случая пошутить», потому что сослуживцы с первых дней нашего знакомства составили обо мне такое мнение. Вспомнил, как во время пятиминутного антракта в кинотеатрах, куда ходил не столько ради какого-нибудь глупого фильма, сколько ради возможности посидеть, ни с кем не общаясь, в темноте и прохладе, я ловил взгляды вышедших в фойе унылых курильщиков, и мне казалось, что они видят во мне «молодого человека, способного многое совершить», и тут же я делал вид, будто погружен в очень важные и даже возвышенные размышления. Вспомнил, как в те дни, когда мы были увлечены подготовкой военного переворота и захвата власти, я всем видом своим являл патриота, которого лишила сна тревога о народе, продолжающем страдать из-за нашего промедления. Вспомнил, как в домах свиданий, куда ходил тайком от всех, я притворялся, будто недавно пережил ужасную любовную драму и убит горем, ибо думал, что к таким горемыкам проститутки относятся лучше. Вспомнил, как, проходя мимо полицейского участка и не имея времени перебежать на другую сторону улицы, старался напустить на себя вид в высшей степени благонадежного гражданина. Вспомнил, как однажды на Новый год пришел в бабушкин дом – только потому, что не хватило духа провести эту страшную ночь в одиночестве, – и играл вместе со всеми в лото, притворяясь, будто у меня отличное настроение. Вспомнил, как в обществе женщин, которые мне нравились, надевал разные маски, чтобы быть не самим собой, а тем, кто может понравиться им: человеком, который не думает ни о чем, кроме женитьбы и карьеры, или самоотверженным борцом за счастье народа, или страдальцем, уязвленным бесчувственностью и грубостью большинства соотечественников, этакой «поэтической натурой» (до чего же пошлое выражение!). А потом – да-да, под самый конец моих размышлений – мне припомнилась совершенная невозможность оставаться самим собой в парикмахерской, куда я ходил раз в два месяца: там во мне соединялись все мои личины сразу.
А ведь я приходил туда как раз затем, чтобы, отдав себя в руки парикмахера (конечно, это был другой парикмахер, не тот, о котором говорилось в начале статьи), расслабиться и побыть самим собой! Однако стоило нам с парикмахером взглянуть в зеркало, где отражались волосы, которые надлежало подстричь, голова, на которой эти волосы росли, плечи, туловище, как я сразу понимал, что человек, усевшийся в кресло и глядящий в зеркало, не я, а кто-то другой. Парикмахер спрашивал, сколько снять спереди, а я тем временем думал, что эти голова, шея, плечи, тело принадлежат не мне, а популярному журналисту, автору ежедневной колонки Джеляль-бею.
А я не имел к этому человеку ни малейшего отношения! Это было так очевидно, что, казалось мне, не должно было укрыться и от парикмахера, но нет, он ничего не замечал. Мало того, словно бы желая убедить меня, что я – это не я, а журналист Джеляль-бей, он сыпал вопросами, которые обычно задают людям этой профессии: «Победим мы греков, если сейчас начнется война?», «Правда, что жена премьер-министра – шлюха?», «Кто виновен в том, что цены такие высокие, – лавочники?». Какая-то неведомая и непонятная сила мешала мне отвечать на его вопросы – вместо меня со своим всегдашним умным видом твердил банальности журналист, которого я с удивлением рассматривал в зеркале: «Мир – дело хорошее!», «Надо понимать, что, вешая людей, цен не снизишь!» и тому подобное.
Он, этот журналист, полагал, что все знает, а если чего и не знает, то отдает себе в этом отчет; он научился снисходительно относиться к своим недостаткам. До чего же он был мне противен! И парикмахера, который каждым своим вопросом заставлял меня все сильнее ощущать себя журналистом Джеляль-беем, я ненавидел тоже! Вот тут-то я и вспомнил о том, другом парикмахере, который явился в редакцию со своими странными вопросами.
В поздний час, когда я сидел, забросив ноги на журнальный столик, в своем старом кресле, которое делало меня мною, и прислушивался к знакомому напеву, звучащему с новой силой и заставляющему меня перебирать в памяти плохие воспоминания, я бормотал про себя: «Да, господин парикмахер, они ни за что не позволят человеку быть самим собой, не оставят его в покое, никогда не оставят!» Однако, произнося эти слова, подчиняясь ритму напева и его гневному настрою, я чувствовал, что лишь еще глубже погружаюсь в вожделенный покой. И тогда я решил, что во всей этой истории, в визите парикмахера и воспоминании о нем, ожившем благодаря другому парикмахеру, есть некий смысл, некая гармония и, если так можно выразиться, «тайная симметрия», уже упоминавшаяся в других моих статьях и подмечаемая лишь самыми верными моими читателями. Это был знак, говорящий о моем будущем: человек, который, сидя в одиночестве в своем кресле после длинного тяжелого дня, может наконец стать самим собой, похож на скитальца, возвратившегося под родимый кров после долгих и трудных странствий.
Глава 17Вы меня узнали?
И когда сегодня я обращаю взор в те времена, мне является образ людской толпы, бредущей во мраке.
Выйдя из ночного клуба, рассказчики историй не разошлись, а остались стоять под едва заметным снежком, ожидая каких-то новых развлечений и поглядывая друг на друга, словно зеваки, которые сошлись на пожар или на место преступления и ожидают, не стрясется ли еще что-нибудь занятное.
– Искендер-бей, – заговорил лысый старик, уже давно надевший огромную фетровую шляпу, – туда не всех пускают. Столько народу там и не поместится. Я хотел бы отвести туда только англичан – пусть узна́ют нашу родину и с этой стороны. – Он повернулся к Галипу: – Вы, конечно, тоже можете пойти.
Впрочем, стоило им направиться в сторону Тепебаши, как за ними увязалось еще два человека: женщина-антиквар и архитектор средних лет с усами щеточкой. Когда проходили мимо американского консульства, старик в фетровой шляпе снова заговорил с Галипом:
– Вы уже были в квартирах Джеляль-бея в Нишанташи и Шишли?
– Зачем? – спросил Галип, взглянув старику в лицо и сочтя его довольно невыразительным.
– Искендер-бей говорил, что вы – племянник Джеляля Салика. Разве вы его не разыскиваете? Не правда ли, было бы очень хорошо, если бы он рассказал англичанам о проблемах нашей страны? Как видите, мир начинает нами интересоваться.
– Да, конечно, – согласился Галип.
– У вас есть его адреса?
– Нет. Он никому их не дает.
– А правда, что в этих квартирах он уединяется с женщинами?
– Нет.
– Вы уж меня простите… Болтают всякое. Чего только не придумают! На всякий роток не накинешь платок. Особенно если речь идет о таком поистине знаменитом человеке, как Джеляль-бей. Кстати, я с ним знаком лично.
– В самом деле?
– Да. И как-то раз он пригласил меня в одну из своих квартир в Нишанташи, в двухэтажном каменном доме.
– И где же был этот дом?
– Его уже давно снесли. В тот вечер он жаловался мне на свое одиночество. А потом сказал, что я могу приходить к нему когда захочу.
– Но он сам ищет одиночества.
– Возможно, вы не так хорошо его знаете. Внутренний голос говорит мне, что он нуждается в моей помощи. Вы точно не представляете, где он?
– Точно. Но то, что каждый находит в нем что-то от самого себя, не случайно.
– Необыкновенный он человек! – заключил старик в фетровой шляпе, и они стали обсуждать последние статьи Джеляля.
На узкой улочке, ведущей к Туннелю, послышался свисток ночного сторожа, словно где-нибудь на окраине. Все остановились и посмотрели назад, на занесенные снегом тротуары в фиолетовых отсветах неона. Потом, когда они свернули на улицу, выходящую к Галатской башне, Галипу показалось, что верхние этажи домов, стоящих по разные стороны мостовой, медленно сближаются, словно половинки занавеса в кинотеатре. На верхушке башни горели красные огни, предвещая назавтра снегопад. Было два часа ночи. Где-то неподалеку с громким шумом опустились металлические жалюзи лавки.