Обогнув башню, они свернули в темный переулок, в котором Галип никогда раньше не бывал. Тротуар под ногами покрывала корка льда. Старик в фетровой шляпе постучал в обшарпанную дверь маленького двухэтажного дома. Прошло довольно много времени, прежде чем на втором этаже зажегся свет. Потом открылось окно и показалась голова хозяина, в полумраке отливавшая синевой.
– Отвори, это я, – сказал старик в фетровой шляпе. – С нами гости из Англии! – И, обернувшись, он смущенно, чтобы не сказать – застенчиво, улыбнулся иностранцам.
Дверь с табличкой «Мастерская манекенов „Марс“» открыл сонный человек лет тридцати, бледный и небритый, одетый в черные штаны и сине-белую полосатую пижамную куртку. Пожав каждому из гостей руку с таким загадочным видом, будто все они объединены общей тайной, он провел их в ярко освещенную комнату, заваленную коробками, колодками, болванками, жестяными банками и частями тел манекенов. Пахло краской. Хозяин достал стопку брошюр и, раздавая их гостям, заговорил монотонным голосом:
– Вы находитесь в мастерской, которая первой на Ближнем Востоке и Балканском полуострове начала производить манекены. Уровень, достигнутый нами за сто лет работы, служит свидетельством успехов Турции на пути модернизации и индустриализации. На сегодняшний день отечественное производство не только полностью удовлетворяет потребности страны в руках и ногах, но и…
– Джеббар-бей, – со скукой в голосе прервал его лысый старик, – наши друзья пришли сюда не ради этого. Они хотят, чтобы вы показали им подвал, подземелье и его несчастных обитателей, нашу историю, то, что делает нас нами.
Хозяин с недовольным видом повернул выключатель, и сотни рук, ног, голов и туловищ разом погрузились в безмолвную тьму. Потом загорелась голая лампочка, освещающая проход на маленькую лестничную клетку. Все начали спускаться по железным ступенькам. Снизу повеяло холодной сыростью, и Галип на секунду остановился. К нему тут же, как будто только того и ждал, подошел Джеббар-бей.
– Не бойся! Ты найдешь здесь то, что ищешь! – провозгласил он с видом человека, которому ведомо очень многое. – Меня послал Он, ибо Он не хочет, чтобы ты блуждал неверными путями, чтобы ты потерялся!
Говорил ли он эти непонятные слова другим? В первой комнате, куда привела их лестница, провожатый, указав рукой на стоящие там манекены, пояснил: «Это самые ранние творения моего деда». В следующей, где при свете голой лампочки их взору предстали матросы, пираты, писцы османских времен и крестьяне, сидящие на полу за трапезой, скрестив по-турецки ноги, он лишь пробормотал что-то невнятное. И только в третьем по счету помещении, когда они смотрели на прачку, стирающую белье, на безбожника с отрубленной головой и на палача с орудиями казни в руках, Джеббар-бей впервые заговорил понятно:
– Сто лет назад, когда мой дед создавал произведения, которые вы видели в двух первых комнатах, он руководствовался довольно простой мыслью, которую неплохо бы усвоить всем: манекены, выставленные в витринах, должны быть похожи на наших людей. Не более того. Но несчастные жертвы международного заговора, уходящего в прошлое на двести лет, помешали ему исполнить задуманное.
Они спускались всё ниже, переходили по ступенькам из комнаты в комнату. С потолка капала вода. Лампочки, развешанные на электрических проводах, словно белье на веревках, освещали манекены – сотни манекенов. Они увидели маршала Февзи Чакмака, тридцать лет стоявшего во главе Генерального штаба[118].
Вечно опасаясь, как бы народ не вошел в сговор с врагами, он подумывал взорвать в стране все мосты и снести минареты, которые русские могут использовать в качестве ориентиров, а еще выселить из Стамбула всех жителей, превратив его в город-призрак, в лабиринт, где противник не сможет найти дорогу, если когда-нибудь его захватит. Рядом с маршалом – крестьянская семья из-под Коньи, в которой все: отец, мать, дочь, дед, дядя – из-за постоянных близкородственных браков похожи друг на друга как две капли воды. И тут же – старьевщик, который обходит дом за домом, собирая старые вещи, делающие – сам он об этом не догадывается – нас нами. Вот знаменитые турецкие киноактеры, не способные быть ни собой, ни кем-то другим и оттого замечательно исполняющие роли неспособных быть самими собой персонажей, то есть просто-напросто самих себя. Вот жалкие чудаки, посвятившие всю свою жизнь переводам и «адаптациям» в стремлении перенести на Восток западные науки и искусство. Вот мечтатели, что всю жизнь с увеличительными стеклами в руках корпели над картами, прокладывая вместо кривых стамбульских улочек прямые бульвары, усаженные липами, как в Берлине; расходящиеся лучами, как в Париже; украшенные мостами, как в Петербурге. Проведя свой век в размышлениях о современных тротуарах, по которым прохаживались бы вечерами пожилые паши и по примеру европейцев выгуливали бы на поводках своих собачек, они умирали, не осуществив ни одной мечты, и никто уже не вспомнит, где они похоронены. Вот отставные сотрудники службы безопасности, отправленные на покой раньше времени за то, что предпочитали исконно турецкие, традиционные способы пытки новейшим международным достижениям в этой области. Вот уличные торговцы с шестами на плечах, разносящие по кварталам бузу, йогурт и рыбу.
– А эта серия называется «В кофейне», – пояснил провожатый. – Ее начал мой дед, затем над ней трудился отец, а теперь их дело продолжаю я.
Они остановились, разглядывая посетителей кофейни. Тут были безработные, глубоко втянувшие голову в плечи; счастливцы, способные за игрой в шашки или в нарды забывать обо всех своих невзгодах и даже о том, в каком веке живут; люди со стаканчиками чая и дешевыми сигаретами, устремившие взгляд куда-то в бесконечность, словно бы в попытке отыскать там утраченную причину бытия, – когда им не удается отрешиться от мира, погрузившись в свои мысли, они нервно треплют игральные карты, крутят в руках кости для нардов или теребят за рукав соседа.
– В последние годы жизни мой дед уже понимал, насколько могучие международные силы ему противостоят, – снова заговорил провожатый. – Эти силы, не желающие позволить нашему народу быть самим собой, вознамерились лишить нас самого большого богатства – наших повседневных движений и жестов. Именно поэтому моего деда изгнали из Бейоглу, выбросили его творения из витрин на Истикляле. Когда дед был уже на смертном одре, мой отец понял, что ему остается лишь один путь – в подземелье, в подполье. Правда, тогда он еще не знал, что Стамбул всегда, на протяжении всей своей истории был подземным городом. Он узнал это позже, когда, расширяя подвальные помещения для расстановки манекенов, стал натыкаться на подземные ходы в толще земли.
Спускаясь по лестницам к этим подземным ходам, посетители миновали одну за другой комнаты – хотя нет, не комнаты уже, а вырытые в земле пещеры, – наполненные сотнями, сотнями манекенов. И все манекены были несчастны. При свете голых лампочек они порой напоминали Галипу людей, терпеливо ждущих на забытой остановке автобус, который никогда не придет; века ожидания покрыли их пылью и грязью. Иногда же его охватывало обманчивое чувство, которое он, бывало, испытывал на стамбульских улицах: будто все несчастные – братья. Он увидел игроков в лото с мешочками в руках, насмешливых и раздражительных студентов, мальчиков-посыльных из торгующих фисташками лавок, любителей птиц, кладоискателей. Увидел энтузиастов идеи о том, что Запад позаимствовал свою науку и искусство на Востоке, – они читали Данте исключительно с целью найти этому доказательства. Увидел людей, убежденных, что минареты на самом деле являются знаками, поданными иному миру, и чертивших в подтверждение тому подробные карты. Увидел учеников лицея имамов-хатибов, которые вместе врезались в высоковольтную линию электропередач, пережили электрический шок и стали после этого вспоминать события повседневной жизни двухвековой давности. Увидел стоящие отдельно группы лжецов, грешников, самозванцев, занявших чужое место; несчастных в браке; неупокоенных мертвецов; невинноубиенных, вставших из могилы. Увидел загадочных людей с буквами на лицах, ученых, разгадавших тайну этих букв, и даже знаменитых в наши дни учеников тех ученых.
В одном уголке, среди известных турецких писателей, журналистов, художников и прочих людей творческих профессий, наших современников, стоял и манекен Джеляля в плаще, который Джеляль носил двадцать лет назад. Проходя мимо него, провожатый сообщил, что когда-то его отец возлагал на этого журналиста большие надежды и открыл ему тайну букв, но тот использовал знание с дурными целями и продался за дешевую популярность. На шее у манекена висела, словно смертный приговор, заключенная в рамку статья Джеляля об отце и деде провожатого, написанная двадцать лет назад. Чувствуя, как проникает в легкие сырость, идущая от стен этих незаконно, без разрешения городских властей, вырытых под землей помещений (обычное дело для владельцев стамбульских лавок), и обжигает ноздри запах плесени, Галип слушал рассказ провожатого о его отце. Пережив бесчисленные предательства, тот возложил все свои надежды на тайные знания о буквах, собранные им в поездках по Анатолии, и начал запечатлевать волшебные буквы на лицах манекенов – в те самые дни, когда ему стали один за другим открываться подземные ходы, без которых Стамбул не был бы Стамбулом. Некоторое время Галип, не шевелясь, стоял перед манекеном Джеляля, смотрел на его крупную фигуру и изящные руки, ловил его мягкий взгляд. «Это из-за тебя я так и не смог стать самим собой! – хотелось ему сказать. – Из-за тебя я поверил в истории, которые сделали меня тобой!» Долго и внимательно рассматривал он манекен, словно сын, с любопытством изучающий давнюю, очень удачную фотографию отца. Он вспомнил, что ткань для этих брюк со скидкой куплена в лавке одного дальнего родственника из Сиркеджи; что плащ этот Джеляль очень любил, потому что считал, будто похож в нем на героев английских детективных романов; что края карманов пиджака обмахрились из-за привычки Джеляля постоянно совать в них руки; что порезов от бритвы под нижней губой и на адамовом яблоке он в последние годы не видел, а вот ручкой вроде той, что выглядывает из нагрудного кармана пиджака, Джеляль пользуется по-прежнему. Галип любил Джеляля и боялся его, хотел быть на его месте и бежал от него, искал его и желал о нем забыть. Он схватил Джеляля за ворот плаща и никак не мог разжать пальцы, словно надеясь, что Джеляль наконец укажет ему смысл жизни, который он, Галип, так и не смог постичь, поведает тайну, которую прежде хранил для себя одного, раскроет загадку другого мира, сокрытого внутри нашего, и покажет, как выйти из игры, которая началась с шутки и превратилась в кошмар. Издалека доносился голос провожатого, уже не такой монотонный, как раньше, – в нем появилось живое волнение, хотя он и повторял давным-давно ставшие привычными слова.