– Мой отец так быстро создавал всё новые манекены, в лица которых с помощью букв вкладывал смыслы, уже нечитаемые на лицах людей в домах, на улицах – вообще нигде, что его детищам не хватало места в подвалах, которые мы для них рыли. Поэтому нельзя считать простой случайностью, что именно в это самое время мы обнаружили ходы в древние подземелья. Мой отец прекрасно понимал, что отныне нашей истории суждено течь под землей, что подземная жизнь есть свидетельство разложения, царящего наверху, и что один за другим открывающиеся нам подземные пути и потайные лазы, полные скелетов, суть исторические возможности, которые обретут воплощение и смысл только с помощью создаваемых нами подлинных лиц наших соотечественников.
Галип отпустил воротник, и манекен Джеляля медленно закачался из стороны в сторону, словно оловянный солдатик. Подумав, что никогда уже не забудет этого странного, одновременно жуткого и смешного зрелища, Галип отступил на два шага и закурил. Ему совсем не хотелось спускаться вместе со всеми в подземный город, где «когда-нибудь манекенов будет не меньше, чем скелетов». Провожатый показывал «гостям» вход в туннель, который тысячу триста шесть лет назад прорыли с того берега Золотого Рога византийцы, испуганные нашествием Аттилы. Потом он с гневом в голосе рассказывал о скелетах, которые можно увидеть, если войти в этот туннель с фонарем, о хранимых скелетами сундуках с сокровищами (сокровища спрятали здесь шестьсот семьдесят лет назад от захвативших Константинополь крестоносцев) и о столах и стульях, едва различимых из-за опутавшей их паутины. Галип между тем сообразил, что когда-то очень давно читал про загадку, скрывающуюся за всем этим, в статье Джеляля. Провожатый говорил о том, что его отец считал уход под землю предвестием неизбежной и полной катастрофы наверху, и пылко доказывал, будто каждый подземный ход и туннель, вырытый в Византии, Новом Риме, Царьграде, Миклагарде, Константинополе, Стамбуле, отзывался наверху ужасными бедствиями, ибо подземная цивилизация всякий раз мстила надземной, которая вытесняла ее в глубины. Галип тем временем вспоминал, как Джеляль написал однажды, что этажи дома суть продолжение ушедших под землю цивилизаций. Провожатый, не сбавляя тона, увлеченно рассказывал о том, что его отец, желая поспособствовать великой катастрофе, неизбежному концу света, о приближении которого свидетельствовало существование подземелий, мечтал заполнить своими манекенами все оплетенные паутиной подземные коридоры, все населенные мышами и скелетами тайные ходы. Мечта о грандиозном и грозном празднестве катастрофы придала его жизни новый смысл. И он сам, провожатый, продолжает дело, начатое отцом, – населяет подземные ходы своими творениями, на лицах которых запечатлены волшебные буквы. Слушая все это, Галип готов был поверить, что стоящий перед ним человек каждое утро вперед всех покупает свежий номер «Миллийет» и жадно, с завистью, неприязнью и гневом читает колонку Джеляля. Когда провожатый заявил, что те, кто способен вынести зрелище навеки заключивших друг друга в объятия скелетов византийцев, которые укрылись в подземелье во время осады города армией Аббасидов[119], и евреев, что бежали от взявших его крестоносцев[120], попадут в удивительную подземную залу, где с потолка свисают золотые ожерелья и браслеты, Галип понял, что тот внимательно читал последние статьи Джеляля. Провожатый завел речь об уроженцах Генуи, Амальфи и Пизы, искавших спасения под землей семьсот лет назад, когда византийцы вырезали более шести тысяч живших в Константинополе итальянцев. Их скелеты теперь сидят рядом с останками тех, кто пытался избежать чумы, завезенной в город шестьсот лет назад на корабле из Азова. Сидят они за столами, спущенными под землю еще во времена аварской осады[121], и терпеливо ждут Судного дня. Галип же думал о том, что терпением не уступит Джелялю. Провожатый повествовал о подземном ходе, вырытом в те времена, когда османы вовсю грабили Византийскую империю. Ход этот вел от Святой Софии до церкви Святой Ирины, а оттуда – к монастырю Христа Вседержителя. Позже, когда в нем стало не хватать места, ход продлили до другого берега Золотого Рога. Через два столетия в подземелье устремились те, кто желал обойти запрет султана Мурата IV на кофе, табак и опиум. До сих пор они, вцепившись в свои кофейные мельницы, джезвы, кальяны, трубки, кисеты и кружки, ждут, когда манекены покажут им путь к спасению, и слой шелковистой пыли покрывает их, словно снег. Галип, слушая это, думал о том, что когда-нибудь такой же слой шелковистой пыли укроет и скелет Джеляля. Провожатый рассказывал, что в подземелье, где укрывались изгнанные из Византии евреи, можно увидеть не только скелеты сына султана Ахмета III, которому пришлось прятаться там через семьсот лет после евреев, когда провалилась предпринятая им попытка дворцового переворота, или грузинской красавицы, сбежавшей из гарема со своим возлюбленным (еще на сто лет позже), но и вполне живых наших современников. Скажем, фальшивомонетчиков, проверяющих правильность цвета на свежеотпечатанных, еще влажных купюрах. Или актрису, которая спустилась сюда, потому что в ее маленьком подвальном театрике нет места для гримерки. Она сидит перед трюмо и, готовясь выйти на сцену в роли мусульманской леди Макбет, окунает руки в бочку с бычьей кровью, купленной у подпольных мясников. Ни на одной сцене мира не видели такого натурального кровавого цвета. Там же можно застать и молодых химиков со стеклянными колбами, увлеченно варганящих чистейший героин, который затем отправится на ржавом болгарском корабле в Америку. Галип тем временем думал, что обо всем этом он сможет прочитать не только в статьях Джеляля, но и на его лице, когда увидится с ним.
Значительно позже, показав «гостям» уже все подземные ходы и все манекены, провожатый поделился самой большой мечтой, которую лелеял вместе с отцом: однажды в жаркий летний день, когда наверху изнывающий от зноя, измученный мухами и пылью грязный Стамбул будет погружен в тяжелую дрему, устроить здесь, во влажной и темной подземной прохладе, веселый бал для терпеливых скелетов и пышущих жизненной силой манекенов, грандиозное празднество, прославляющее жизнь и смерть и выходящее за границы времени и истории, законов и запретов. И «гости» с ужасом представили себе пляску скелетов и манекенов, звон бьющихся бокалов и чашек, музыку, безмолвие танцующих и поскрипывание совокупляющихся пар. После всего этого, на обратном пути, насмотревшись на искаженные болью лица сотен фигур своих соотечественников, которых провожатый не удостоил даже словом, Галип почувствовал, как все услышанное и увиденное в подземельях давит на него невыносимой тяжестью. Ноги подгибались, но не оттого, что обратный путь лежал вверх по ходам и лестницам, и не от накопившегося за долгий день утомления. Он чувствовал в своем теле ту же усталость, что застыла на лицах его братьев, встреченных им в сырых подземных залах, сквозь которые посетители проходили не задерживаясь, и на скользких лестничных площадках, освещенных голыми электрическими лампочками. Опущенные головы, сгорбленные спины, кривые ноги, все скорби и печали этих людей были словно его собственными. Не в силах отделаться от чувства, будто все эти лица суть его лицо, а их отчаяние – его отчаяние, он старался не смотреть на обступающие его со всех сторон манекены, хотя бы не встречаться с ними взглядом – но тщетно. Словно человек, неспособный расстаться со своим близнецом, он не мог оторвать от них глаз. В какой-то момент Галип, как это бывало в юности, когда он читал статьи Джеляля, попытался убедить себя, что за видимым миром скрыта довольно простая загадка, разгадав которую ты освобождаешься от него. Но, так же как и тогда, он осознал, что безнадежно глубоко увяз в этом мире и все попытки напрячься и разгадать загадку приводят лишь к тому, что он чувствует себя по-детски растерянным, словно человек, потерявший память. Он не постигал смысл мира, о существовании которого свидетельствовали манекены, не мог взять в толк, что делает здесь в компании с иностранцами, не понимал значения букв, лиц, своего собственного существования. К тому же он догадывался, что по мере подъема, возвращаясь к поверхности и удаляясь от тайн, скрытых в глубинах, начинает забывать об увиденном и узнанном там. В одном из верхних помещений, взглянув на группу «рядовых турок», мимо которых провожатый прошел, не замедлив шага, Галип почувствовал, что разделяет с ними судьбу и думы: когда-то они все вели осмысленную жизнь, но потом по неизвестной причине утратили смысл, как теряют память. Пытаясь вернуть его, они всякий раз сбивались с пути и, блуждая по затянутым паутиной коридорам и сумеречным закоулкам своего разума, не могли найти ключ к новой жизни, канувший в бездонный колодец памяти. И потому они погружались в безысходную тоску, что знакома сбившимся с пути, потерявшим дом, родину, прошлое и историю. Эта тоска была так остра, так нестерпима, что отбивала всякое желание хотя бы попытаться вновь обрести потерянный смысл или разгадку тайны, и казалось, что самое лучшее – просто терпеть и молча, покорно ждать, хотя бы и бесконечно долго. Но чем ближе становилась поверхность земли, тем отчетливее Галип сознавал, что не сможет вынести ужасного ожидания, не обретет покой, пока не найдет искомое. Чем жить без прошлого, без памяти и мечты, не лучше ли стать копией кого-то другого, пусть и дурной копией? Когда они подошли к началу железной лестницы, Галипу захотелось, представив себя Джелялем, посмеяться над всеми этими манекенами и породившей их мыслью: все здесь было лишь бесконечным выражением одной и той же навязчивой идеи, скверной карикатурой, неудачной шуткой, жалкой глупостью! Тут, словно в доказательство, провожатый, скверная карикатура на самого себя, заговорил о том, что его отец не верил, будто ислам запрещает изображать людей. Старик полагал, что явление, называемое «мыслью», есть, по сути, не что иное, как копия. Ряд этих копий гости сегодня здесь и увидели. Когда они вернулись в комнату, с которой начиналась экскурсия, провожатый посетовал, что для изыскания средств на «великий проект» вынужден вести дела на рынке манекенов, и привлек внимание посетителей к зеленому ящику для пожертвований.