– Это я знаю, – кивнула Белькыс. – Я вас там замечала. Ты с видом довольного жизнью человека разглядывал афиши в фойе, потом, нежно взяв жену под руку, вел ее к двери на балкон, а она искала на афишах и в толпе зрителей лицо, которое стало бы для нее дверью в другой мир. Я поняла, что она очень далека от тебя и читает тайный смысл в лицах других людей.
Галип молчал.
– Во время пятиминутного антракта ты махал рукой лоточнику, гремевшему деньгами в своей деревянной коробке, и искал в карманах мелочь, чтобы, как полагается довольному жизнью, хорошему, благонравному мужу, порадовать жену шоколадкой с кокосом или мороженым «Пингвин», а я видела, как твоя жена в тусклом свете кинозала с несчастным видом смотрит рекламу пылесоса или соковыжималки, – и понимала, что даже в этих рекламных роликах она ищет намеки на тайные послания, которые укажут ей путь в какую-то иную страну.
Галип по-прежнему хранил молчание.
– Ближе к полуночи, когда люди выходили из кинотеатра, видя в полутьме не друг друга, а только чужие плащи и пальто, я наблюдала, как вы под руку идете домой, глядя себе под ноги.
– В конце концов, – произнес Галип с едва заметным раздражением, – ты видела нас в кино всего один раз.
– Нет, не один. Двенадцать раз я видела вас в кино, больше шестидесяти раз на улице, три раза в ресторане и шесть раз в магазинах. А вернувшись домой, я, как в детстве, представляла себе, что возле тебя не Рюйя, а я.
Наступило молчание.
– В школе, на переменах, – снова заговорила Белькыс, когда они проезжали мимо того самого кинотеатра «Конак», о котором только что шла речь, – ты следил краем глаза, не поднимая головы от лежащего на парте учебника, за тем, как смеется Рюйя, слушая байки парней, носивших расчески в задних карманах и брелоки на ремнях, – а я мечтала, чтобы не за ней, а за мной ты так следил. Зимой, наблюдая за тем, как вы идете в школу, я представляла себе, что эта веселая девочка, которая беспечно, не глядя по сторонам, – ведь рядом ты – переходит дорогу, не она, а я. Иногда по субботам, после обеда, я видела, как вы вместе с твоим дядюшкой, смеясь его шуткам, идете к остановке долмушей, чтобы поехать на Таксим, – как мне хотелось, чтобы и меня взяли вместе с тобой в Бейоглу!
– И долго продолжалась эта игра? – спросил Галип, включая радио.
– Это была не игра, – возразила Белькыс и, не замедляя хода, проехала улицу Галипа, обронив: – На твою улицу я не сворачиваю.
– Я вспомнил эту песню, – проговорил Галип, глядя на улицу, где стоял его дом, словно на фотографию далекого города с почтовой открытки. – Ее еще пел Трини Лопес.
Ни на самой улице, ни в облике дома не было решительно ничего, что указывало бы на возвращение Рюйи. Чтобы занять чем-то руки, Галип стал крутить ручку настройки радиоприемника. Приятный мужской голос проникновенно заговорил о мерах, которые необходимо принять, чтобы уберечь наши хлева от полевых мышей. Машина свернула в переулки.
– Ты не вышла замуж? – спросил Галип.
– Я вдова. Муж умер.
– Я совсем не помню тебя по школе, – заявил Галип с неожиданной резкостью. – Мне вспоминается другая девочка, похожая на тебя, очень милая и застенчивая еврейка по имени Мэри Таваши. Ее отец был хозяином чулочной фабрики «Вог». Когда приближался Новый год, некоторые ребята из класса – и даже учителя – просили у нее принести календари «Вог» с фотографиями красоток в чулках. Она очень смущалась, но приносила.
– В первые годы семейной жизни мы с Нихатом были счастливы, – заговорила Белькыс после непродолжительного молчания. – Он был деликатный, молчаливый, много курил. По воскресеньям просматривал газеты, слушал по радио футбольные репортажи, пытался играть на флейте. Пил он очень мало, но на лице у него часто появлялось несчастное выражение, какое увидишь разве у самых горьких пьяниц. Однажды он смущенно заикнулся о том, что его мучат головные боли. Оказалось, что у него в мозге долгие годы медленно росла огромная опухоль. Знаешь, бывают такие тихие, но упрямые дети – зажмут что-нибудь в кулачке и, как ни уговаривай их, не покажут, что там. Так и Нихат упрямо молчал о своей опухоли. Когда его увозили в операционную, он улыбнулся мне такой же довольной улыбкой, как те дети, когда, разжав наконец кулачок, они отдают тебе свое сокровище, стеклянную бусинку. Во время операции он тихо умер.
Они выбрались из машины неподалеку от дома тети Хале, на перекрестке, который Галип не так уж часто проходил, но знал не хуже своей собственной улицы, и вошли в здание, удивительно похожее на Шехрикальп – даже дверь в подъезде была такая же.
– Я знала, что его смерть была своего рода местью мне, – снова нарушила молчание Белькыс, когда они зашли в старенький лифт. – Он ведь понял, что должен подражать тебе, раз уж я подражаю Рюйе. Бывало, выпив вечером лишнюю рюмку коньяка, я не могла удержаться и долго-долго рассказывала ему о вас.
Они молча прошли в квартиру, и уже там, сидя среди вещей, похожих на те, что были у него дома, Галип осторожно, словно извиняясь, проговорил:
– Нихата я по школе помню.
– Как думаешь, был он на тебя похож?
Порывшись в памяти, Галип с трудом, но все-таки извлек из ее глубин несколько воспоминаний: вот они с Нихатом стоят перед учителем физкультуры, держа в руках записки от родителей о том, что вынуждены «по уважительной причине» пропустить его урок, а тот ругает их и называет слабаками; вот они жарким весенним днем пьют воду из кранов в вонючей школьной уборной… Нихат был толстым, неуклюжим, неповоротливым, не очень хорошо учился. Как ни старался Галип, ничего общего между собой и этим человеком, которого едва помнил, найти не мог.
– Да, – отозвался он. – Нихат был немного на меня похож.
– Нисколько не был! – Ее глаза опасно блеснули, так же как в ту минуту, когда он впервые обратил на нее внимание. – Я знаю, что он совершенно не был на тебя похож. Но мы учились в одном классе. Я сумела добиться того, чтобы он смотрел на меня, как ты – на Рюйю. Когда на больших переменах мы с Рюйей и теми парнями курили в кондитерской «Сютиш», я видела, как он проходит мимо, грустно заглядывая внутрь, – ведь он знал, что я провожу время с этой веселой компанией. Тоскливыми, темными осенними вечерами, глядя на голые деревья, отвоеванные у мрака льющимся из окон тусклым светом, я знала, что и он смотрит на деревья и думает обо мне, как ты думаешь о Рюйе.
Когда сели завтракать, сквозь незадернутые шторы в комнату уже били лучи яркого утреннего солнца.
– Я знаю, как тяжело человеку быть самим собой, – ни с того ни с сего произнесла вдруг Белькыс, как бывает, когда долго думаешь о чем-то одном. – Но поняла я это уже после тридцати. Прежде мне казалось, что все дело просто в возможности быть похожим на кого-то другого – или в банальной зависти. Бессонными ночами, лежа на спине и разглядывая тени на потолке, я до того мучилась от желания оказаться на месте другого человека, что мне хотелось снять с себя кожу, словно перчатку с руки, а потом влезть в кожу Рюйи, – и я верила, что тогда мне удастся начать новую жизнь. Иногда мне становилось невыносимо больно от мыслей о Рюйе и о том, что я не могу жить своей жизнью так, будто это ее жизнь, – это бывало, например, когда я сидела в кинотеатре или наблюдала на многолюдном рынке за увлеченными своими делами людьми, – и у меня из глаз брызгали слезы.
Белькыс задумчиво водила ножом по тонкому ломтику поджаренного хлеба, будто размазывала масло, но масла не было. Помолчав, она продолжала:
– Столько лет об этом думаю, но до сих пор не смогла понять, почему людям хочется жить не своей, а чьей-то чужой жизнью. Я даже не могу уразуметь, почему хотела быть именно на месте Рюйи, а не кого-нибудь еще. Могу сказать только, что долгие годы видела в этом своего рода болезнь, причем из тех, о которых лучше помалкивать. Я стыдилась своей болезни, своей измученной ею души и зараженного тела. Я думала, что моя жизнь лишь подражание другой, «настоящей» жизни, постыдное и жалкое, как любое подражание. В те годы я не знала иного способа заглушить отчаяние от этих мыслей, кроме еще более тщательного следования своему «образцу». Одно время я строила планы перейти в другую школу, переехать в другой район, сменить круг общения – но я знала, что чем дальше буду, тем больше стану думать о вас, вот и все. В дождливые осенние дни, когда после обеда ничего не хотелось делать, я часами сидела в кресле у окна, глядя на бьющие по стеклу капли и думая о вас. О Рюйе и Галипе. Припоминая все мне известное о вашей жизни, я представляла себе, что́ вы сейчас делаете, – и через несколько часов мне начинало казаться, что в кресле сижу не я, а Рюйя. Эта страшная мысль приносила мне огромное удовольствие.
Время от времени Белькыс вставала, чтобы сходить на кухню за чаем или новой порцией поджаренного хлеба, и спокойно улыбалась, будто рассказывала интересную историю из жизни какой-нибудь своей знакомой, так что Галип, слушая ее, не испытывал никакой неловкости.
– Эта болезнь продолжалась до смерти Нихата. Может быть, продолжается и сейчас, просто теперь я уже не считаю ее болезнью. В дни одиночества и раскаяния после потери мужа я поняла, что человек не способен быть самим собой. Тогда я столкнулась с другой формой того же недуга: меня мучили жестокие угрызения совести, я сгорала от желания снова пережить все, что мы пережили с Нихатом за годы, проведенные вместе, – но теперь уже будучи самой собой. Однажды ночью я поняла, что раскаяние отравит всю оставшуюся мне жизнь, и в мою голову пришла странная мысль: получается, что первую половину своей жизни я провела как другой человек, потому что хотела этого и, значит, не могла быть самой собой, а вторую половину проведу опять-таки как другой человек, но уже из сожаления о годах, когда не могла быть самой собой. Эта мысль показалась мне настолько забавной, что будущее уже не представлялось полным ужаса и отчаяния; теперь оно стало просто судьбой, которую я делю со всеми и о которой не хочу слишком много размышлять. Теперь я совершенно точно знаю и уже не забуду, что никто и никогда не сможет быть самим собой. Я знаю, что погруженный в невеселые мысли старик, ждущий автобуса в длинной очереди на остановке, до сих пор лелеет в памяти образы «настоящих» людей, на которых хотел быть похожим много лет назад. Я знаю, что молодая, полная сил мать, которая гуляет в парке с ребенком, чтобы тот подышал свежим воздухом, поступает так потому, что думает о какой-то другой матери, которая так поступает. Я знаю, что бедолаг, которые бредут, о чем-то задумавшись, домой из кинотеатров, и горемык, которых полным-полно на любой людной улице и в любой шумной кофейне, и днем и ночью преследуют призраки тех, на чьем месте они хотели бы оказаться.