Они уже покончили с завтраком и теперь курили. Слушая Белькыс, Галип чувствовал, как в комнате становится теплее и все его существо потихоньку обволакивает непреодолимая дремота, приятная, как сознание своей безгрешности, которое человек волен испытывать лишь во сне. В конце концов он попросил разрешения «немного прикорнуть» на диване у батареи, а Белькыс начала рассказывать ему историю об одном шехзаде, которая, как она считала, имеет «ко всему этому» несомненное отношение.
Итак, жил некогда на свете один шехзаде, который открыл, что самым важным в жизни является вопрос о том, может или не может человек быть самим собой… Но Галип, пытаясь представить себе это во всех красках, почувствовал, что превращается в другого человека, потом в дремлющего человека, – и уснул.
Глава 18Тьма между домами
Внешним своим видом этот старинный особняк напоминал мне человеческое лицо.
Однажды вечером много лет спустя я пошел посмотреть на этот дом. На улице, где он стоит, всегда многолюдно: в дневные часы тут толкутся лицеисты в съехавших набок галстуках, с портфелями в руках, по вечерам ее заполняют торопящиеся домой отцы семейств и посвятившие день развлечениям домохозяйки. Довольно часто ходил там и я, но никогда прежде не сворачивал на эту улицу специально для того, чтобы через столько лет снова посмотреть на дом, который когда-то так много для меня значил.
Был зимний вечер. Рано стемнело. Дым из печных труб окутал узкую улицу, словно ночной туман. Свет в доме горел только на двух этажах, в нежилых помещениях, где располагались работающие допоздна офисы, – тусклый, безжизненный свет. Во всех квартирах занавески были плотно задернуты, и темные окна выглядели пустыми и страшными, словно глаза слепого. Грустное, неприятное, отталкивающее зрелище – особенно если вспомнить, как здесь бывало раньше. Кто бы теперь поверил, что когда-то в этом доме жила большая дружная и шумная семья?
Не без некоторого удовлетворения наблюдал я ветхость и упадок, настигшие дом, словно расплата за грехи юности, и понимал почему: на мою долю радости от этих грехов в свое время не досталось. Впрочем, меня в тот момент занимала другая мысль: какая судьба постигла за минувшие годы зажатый между домами колодец, его тайну и все, что он в себе хранил?
Я думал о колодце совсем рядом с домом, бездонном колодце, который во время оно являлся в ночных кошмарах не только мне и другим милым детишкам, которых в доме жило немало, но и взрослым тоже. Будто колодец из сказки, он был населен летучими мышами, ядовитыми змеями, скорпионами и крысами. Я знал, что и Шейх Галип в своей поэме «Хюсюн и Ашк», и Мевляна в «Месневи» писали именно об этом колодце. Нам рассказывали, что иногда, опустив в него ведро, наверх вытаскивают только обрезанную веревку, что где-то там, в бездонной глубине, живет великан – страшный негр размером с дом! Не приближайтесь к колодцу, дети, говорили нам. Однажды вниз спустили привязанного за ремень консьержа – из путешествия в страну мрака, где нет времени и земного притяжения, он вернулся со слезами на глазах и с забитыми никотиновой смолой легкими. Я знал, что сторожившая колодец злая ведьма из пустыни приняла облик луноликой жены консьержа; знал и то, что колодец тесно связан с тайной, которую жители дома упрятали на самое дно своей памяти. Этой тайны они боялись, словно давнего греха, который невозможно будет скрывать до бесконечности. И в конце концов они забыли о колодце, о связанных с ним воспоминаниях, о его обитателях и его тайне, как забывают о своих испражнениях животные, забросав их землей. Однажды утром, очнувшись от черного, будто ночь, кошмарного сна, кишевшего бессмысленными человеческими лицами, я увидел, что колодец засыпали землей. И тут же, словно в продолжение кошмара, меня пронзила страшная мысль: там, где прежде был колодец, теперь возникло его отражение, направленное вверх. Для этого нового места, чьи мертвенные тайны просачивалась в наши окна, придумали новое слово – Проем. Темный Проем между домами… Жильцы произносили это слово с отвращением, и им, в отличие от других стамбульцев, даже в голову не пришло бы употребить вместо него другое слово – просвет.
Надо сказать, что в те времена, когда еще существовал колодец, никакого Проема на этом месте не было и никакой темноты – тоже, поскольку к моменту постройки дома по обе стороны от него лежали два незастроенных участка и сам дом вовсе не походил на здания, которые позже встанут вдоль улицы грязной стеной. Затем один из участков продали строительной компании, и вскоре оказалось, что окна, из которых прежде были видны мечеть, трамвайные пути, женский лицей, лавка Аладдина и колодец (окна кухонь, узких длинных коридоров и маленьких каморок, которые на каждом этаже использовались по-своему: где в качестве кладовок, а где – как детская, комната для прислуги, спальня для бедных гостей или дальних родственников), теперь смотрят прямо в окна нового высокого дома – до них всего метра три. Таким образом, между бетонными стенами, потерявшими от грязи всякий цвет, и окнами, отражавшими друг друга и нижние этажи, возникло темное неподвижное пространство, напоминающее бездонный провал колодца.
Пустоту между домами, где вскоре установился особый, тяжелый и безрадостный запах, сразу же обжили голуби. Они облюбовали себе укромные местечки на карнизах, бетонных выступах, изгибах водосточных труб – словом, там, куда не дотянется рука человека (после дотягиваться уже и не хотелось) и где можно спокойно копить груды нечистот и непрестанно размножаться. Иногда к ним присоединялись наглые чайки, которые считались вестницами ненастья и всяких других бед, а порой по ночам в окна бились ошалевшие воро́ны, неспособные в темноте выбраться из бездонного колодца. Трупики этих крылатых созданий, обглоданные крысами, иногда находили на дне Проема – попасть туда можно было из душной, тесной квартиры консьержа через маленькую железную дверь, которая напоминала дверь тюремной камеры и так же зловеще скрипела. На отвратительном этом дне, покрытом птичьими нечистотами, которые даже удобрением назвать не поворачивался язык, отыскивалось и еще всякое разное: скорлупки голубиных яиц, сброшенные крысами, которые забирались наверх по водосточным трубам; невезучие ножи и вилки, что стряхнули в зеленоватую темную пустоту вместе с крошками со скатерти; носки без пары, тряпки, окурки, осколки зеркал и лампочек, ржавые пружины матрасов, безрукие розовые куклы, все еще способные упрямо и безнадежно открывать и закрывать глаза с пластмассовыми ресницами, клочки подозрительных страниц из газет и журналов (кто-то не поленился тщательно их порвать), лопнувшие футбольные мячи, грязные детские трусы, старые фотографии, от взгляда на которые становилось не по себе…
Время от времени консьерж отправлялся в обход по этажам дома, с отвращением держа двумя пальцами какой-нибудь из найденных на дне Проема предметов, словно пытался провести опознание преступника, однако жильцы не признавали себя хозяевами вещей, неожиданно вернувшихся словно с того света. «Это не наше, – говорили они. – Туда упало?»
Проем был для них неотвязным страхом, о котором они и хотели бы забыть, но не могли; говорили о нем так, как говорят о заразной дурной болезни. Казалось, они боятся, что если не будут достаточно осмотрительны, то и сами могут упасть в грязную яму, поглотившую столько вещей, оказаться в этом гнезде зла, коварно свитом прямо у них под носом. Несомненно, именно оттуда непрестанно болевшие ребятишки подхватывали микробов, о которых так много писали газеты; и страх перед привидениями и смертью, на который дети начинали жаловаться уже в самом раннем возрасте, проистекал оттуда же. Странные запахи, порой расползавшиеся по всему дому, проникали сквозь щели в оконных рамах оттуда; легко можно было представить себе, что источник невезения и неприятностей тоже находился там. Все беды и несчастья (банкротства, долги, разводы, измены, кровосмешение, ревность, смерть) были тесно увязаны в сознании жильцов с историей Проема, как если бы они хотели забыть какую-то книгу, но добились только того, что все ее страницы перемешались у них в памяти.
К счастью, всегда находятся те, кто, перелистав страницы запретной книги, обнаруживает спрятанное среди них сокровище. Дети (ох, эти дети!), дрожа от страха и сгорая от любопытства, пробирались в темный коридор, где из экономии были выкручены электрические лампочки, и, раздвинув плотно задернутые занавески, прижимались лбами к черному стеклу. Когда на этаже Дедушки готовили обед для всего семейства, горничная сообщала жильцам нижнего этажа (и соседнего дома) о том, что стол накрыт, крича об этом в пустоту Проема. Мать и сына, сосланных на самый верхний этаж, порой не приглашали к столу, и тогда они время от времени выглядывали в открытое окно своей кухни, чтобы узнать, что делается на нижних этажах и что там готовят. Иногда по ночам в темноту за окном смотрел глухонемой – подолгу, пока за ним не приходила его немолодая уже мать. В дождливые дни юная горничная, сидя в своей каморке, грустила под журчание воды по водосточным трубам, смотрела в окно и мечтала; и то же самое делал юноша – тот, кому суждено будет с победой вернуться в этот дом, который распавшееся семейство не сможет удержать.
Бросим и мы взгляд на сокровища, что видели они: бледные женские силуэты (разговора, конечно, не слышно) в запотевших кухонных окнах; мерно сгибающаяся и разгибающаяся спина – призрачная тень, совершающая намаз в полутемной комнате; нога пожилой женщины, покоящаяся поверх одеяла на застеленной кровати, рядом – иллюстрированный журнал (если набраться терпения, то рано или поздно увидишь, как появляется рука, переворачивает страницу и лениво почесывает ногу); прижатый к холодному стеклу лоб юноши, который твердо решил, что однажды с победой вернется в дом у бездонного колодца, чтобы раскрыть тайну, опутавшую обитателей дома. (Этот же самый юноша, бывало, рассматривая свое отражение в окне напротив, видел в другом окне, этажом ниже, отражение погруженной в мечты, как и он сам, волшебной красавиц