цвет воды Золотого Рога в пугающе-коричневый.
К тому моменту, когда Галип вошел в кафе на одной из улочек за Туннелем, он успел увидеть семьдесят три новых лица и был вполне доволен увиденным. Попросив мальчика-официанта принести чай, он привычно достал из кармана пальто газету и в очередной раз стал перечитывать колонку Джеляля. Предложения, слова и буквы были ему уже хорошо знакомы, однако, читая их, Галип чувствовал, что они подтверждают некоторые мысли, прежде не приходившие ему в голову. Эти мысли не проистекали из статьи Джеляля, это были его собственные, Галипа, суждения, однако они и статья Джеляля представлялись удивительным образом взаимообусловленными. Ощущение, что его мысли текут параллельно мыслям Джеляля, вселило в него душевное спокойствие, как бывало в детстве, когда Галипу казалось, что он достаточно хорошо научился подражать человеку, на чьем месте хотел бы оказаться.
На столе лежал маленький бумажный кулек. Судя по рассыпанной вокруг шелухе, в этом кульке прежде были семечки, купленные людьми, сидевшими за столом до Галипа, у какого-нибудь уличного торговца. А начерченные на бумаге поля подсказывали, что кулек свернули из страницы, вырванной из школьной тетради. Развернув его, Галип прочитал: «6 ноября 1972 года. Урок 12. Задание: наш дом, наш сад. У нас в саду четыре дерева. Два тополя, одна большая ива и одна маленькая ива. Ограду нашего сада папа сделал из камней и проволоки. Дом – убежище, которое зимой защищает людей от холода, а летом – от жары. Дом защищает нас от всего плохого. У нашего дома 1 дверь, 6 окон и 2 трубы». Под текстом была картинка, раскрашенная цветными карандашами: дом и деревья вокруг него. Черепичная крыша тщательно прорисована, но раскрашена небрежно, словно у художника кончилось терпение. Убедившись, что дверей, окон, деревьев и труб на рисунке ровно столько же, сколько указано в сочинении, Галип почувствовал, что на душе у него стало еще спокойнее.
Перевернув листок чистой стороной, он стал быстро писать на линейках, и у него не было ни малейшего сомнения, что его слова, точно так же как и слова ребенка на обратной стороне, говорят о некоторых совершенно реальных, непреложных фактах. У него сложилось ощущение, будто благодаря этому листку с детским сочинением он вновь обретает язык, утраченный много-много лет назад. Так он маленькими буковками выписывал в столбик все известные ему зацепки, а дойдя до конца страницы, подумал: «Как все, оказывается, просто! Но чтобы окончательно убедиться, что Джеляль думает так же, как я, мне нужно увидеть еще больше лиц!»
Галип выпил чай, рассматривая лица посетителей кофейни, а потом снова вышел на холод. На одном из переулков за Галатасарайским лицеем он увидел пожилую женщину в платке, которая шла, что-то бормоча себе под нос. Из лавки с наполовину опущенными жалюзи, пригнувшись, вышла девочка, и Галип прочитал на ее лице, что жизни всех людей похожи друг на друга. На лице девушки в галошах и выцветшем пальто, которая, боясь поскользнуться, шагала глядя себе под ноги, было написано, что она привыкла жить в постоянной тревоге.
Галип зашел в другую кофейню, присел за столик, вытащил из кармана листок с домашним заданием и стал быстро перечитывать свои заметки, словно колонку Джеляля. Он уже ясно понимал, что, читая статьи, сможет сделать его память своей и тогда ему без труда удастся найти Джеляля. А значит, сначала нужно найти место, где хранятся все его колонки. Из детского сочинения Галип давно усвоил, что таким местом должен быть дом – ведь дом «защищает нас от всего плохого». Перечитывая эти строчки, он ощущал в себе то же простодушное бесстрашие, с которым ребенок называл все вещи своими именами, и ему казалось, что вот-вот он сможет сказать, где же ждут его Рюйя и Джеляль. Однако каждый раз, когда его охватывало это предчувствие, ему удавалось лишь написать на обратной стороне сочинения несколько новых строчек.
К тому времени, как Галип снова вышел на улицу, некоторые соображения он успел отбросить, а другие выдвинуть на передний план. За городом они быть не могли, потому что Джеляль не мог жить нигде, кроме Стамбула. Азиатская часть тоже отпадала, так как Джеляль считал ее недостаточно «исторической». Рюйя и Джеляль не могли вместе скрываться у какого-нибудь знакомого: общих друзей у них не было. Ни к одной из своих подруг Рюйя не пошла бы с Джелялем. В отеле они не могли поселиться, во-первых, потому, что там не живут их воспоминания, а во-вторых, оттого, что мужчина и женщина, пусть даже и брат с сестрой, вызвали бы подозрения.
Сидя за столиком в третьей кофейне, Галип уверился, что, по крайней мере, направление выбрал правильно. Он шел к Таксиму, собираясь направиться оттуда в Нишанташи, в Шишли – в самое сердце своего прошлого. Ему вспомнилось, как в одной из своих статей Джеляль долго рассказывал о лошадях на улицах Стамбула. На стене висел черно-белый портрет покойного борца, о котором Джеляль любил поговорить. Портрет был взят из журнала «Хайят», где его когда-то напечатали на развороте, – такие развороты, вставленные в рамку, частенько украшают стены зеленных лавок, парикмахерских и швейных ателье. Изучая выражение лица олимпийского медалиста, который стоял, положив руки на пояс, и застенчиво улыбался, Галип вспомнил, что тот погиб в автокатастрофе. Совместив, как это часто с ним бывало и раньше, в уме автокатастрофу и застенчивое выражение на лице спортсмена, Галип волей-неволей пришел к выводу, что катастрофа тоже была знаком.
Стало быть, они необходимы – эти случайные воспоминания, которые, соединяя факты и воображение, порождают знаки, указывающие на совершенно иные истории. Выйдя из кофейни и направляясь к Таксиму, Галип размышлял так: «Вот, например, глядя на эту старую изможденную клячу, впряженную в телегу, что стоит, едва не наехав на узенький тротуар, на улице Хаснун-Галип, я понимаю, что мне нужно вспомнить огромную лошадь из букваря, по которому Бабушка учила меня читать и писать. А та лошадь – под которой так и было написано: „Лошадь“ – наводит меня на мысль о квартире в верхнем этаже дома на проспекте Тешвикийе, где тогда в одиночестве жил Джеляль, обставив ее в соответствии со своими воспоминаниями. Далее я начинаю думать о том, что воспоминание об этой квартире может оказаться знаком, указывающим на место, которое Джеляль занимает в моей жизни».
Однако Джеляль выехал из той квартиры много лет назад. Галип на миг замер, подумав, что может прочесть знаки неверно. Несомненно было одно: если он поверит, что интуиция способна его обмануть, то потеряется и пропадет в этом огромном городе. Лишь истории хранили его – истории, которые он нашаривал, как слепой, только не руками, а интуицией. Вот уже три дня он бродил по городу, пытаясь проникнуть глубже видимой поверхности, и до сих пор держался на ногах лишь благодаря тому, что смог создать историю из увиденных знаков. Он не сомневался, что и весь окружающий его мир, и обитающие в нем люди существуют исключительно благодаря историям.
Сев за столик в очередной кофейне, Галип смог взглянуть на положение дел с прежним оптимизмом. Слова, излагающие его соображения, выглядели такими же простыми и понятными, как в школьном сочинении на обратной стороне листка. В дальнем углу кофейни работал черно-белый телевизор, транслировали футбольный матч на заснеженном поле. Разметка была сделана углем, и таким же черным был мяч, заляпанный грязью. Все посетители, кроме тех, кто играл в карты за голым столом, смотрели на черный мяч.
Выйдя на улицу, Галип подумал, что тайна, которую он пытается разгадать, так же проста, как этот черно-белый футбольный матч. Все, что ему нужно, – смотреть на окружающие предметы и лица и идти туда, куда ведут его ноги. В Стамбуле полным-полно кофеен, можно обойти весь город, заходя в очередную кофейню через каждые двести метров.
Неподалеку от Таксима он вдруг оказался посреди толпы выходящих из кинотеатра зрителей. Они брели, рассеянно глядя себе под ноги, засунув кулаки в карманы или держа друг друга под руку, и лица их были перегружены таким смыслом, что его собственная история показалась Галипу еще не самой кошмарной. При этом от них веяло спокойствием, ведь они смогли настолько – по самое горло – погрузиться в чужую историю, что забыли о собственных несчастьях. Они были одновременно и здесь, на этой жалкой улице, и там, внутри истории, в которую так сильно захотели попасть. Их память заранее освободилась от воспоминаний о неудачах и горестях и теперь наполнилась увлекательной историей, заглушающей всякую тоску. «Они смогли поверить, что стали другими людьми!» – с грустью подумал Галип. На секунду ему захотелось посмотреть фильм, который только что видели эти люди, раствориться в его истории и стать другим человеком. Потом он увидел, как задумчиво бредущие люди, скользя взглядом по витринам ничем не примечательных лавок, снова возвращаются в унылый мир знакомых, привычных вещей. «Они махнули на себя рукой!» – подумал Галип.
А между тем, чтобы стать другим человеком, необходимо напрячь все свои силы. Выходя на Таксим, Галип ощущал в себе решимость собрать в кулак всю свою волю для достижения этой цели. «Я – другой человек!» – сказал он сам себе и с удовлетворением почувствовал, что все изменилось: не только обледеневший тротуар у него под ногами, не только площадь, увешанная рекламой кока-колы и консервов, но и он сам с головы до пят. Если убежденно повторять и повторять эту фразу, можно поверить, что изменился весь мир, но в том не было нужды. «Я – другой человек», – еще раз сказал Галип сам себе и с наслаждением почувствовал, как зарождается в нем, словно новая жизнь, мелодия, наполненная воспоминаниями и печалью того, другого человека, чье имя ему не хотелось произносить. Площадь Таксим, один из главных узлов, скрепляющих воедино географию его жизни, со всеми своими автобусами, блуждающими по ней, будто огромные индюки, троллейбусами, медленными, словно задумчивые омары, и незаметными уголками, всегда скрытыми от света, под напев этой мелодии неспешно, но неуклонно изменялась и наконец превратилась в крикливо разукрашенную «современную» площадь большого города бедной и лишенной надежд страны, в которой Галип раньше не бывал. И укрытый снегом монумент Республики, и никуда не ведущие широкие греческие лестницы, и здание Оперы, где десять лет назад бушевал пожар, за которым Галип неотрывно наблюдал, не в силах отвести расширенных глаз, превратились в реальные детали воображаемой страны, о существовании которой они желали свидетельствовать. В беспокойной толпе на автобусных остановках Галип не увидел ни одного таинственного лица, ни одного полиэтиленового пакета, который мог бы служить зна́ком из другого мира.