– Да, – хладнокровно признал Галип. – Но подобные темы меня больше не интересуют.
– Что?!
– Если бы ты внимательно читал мои статьи, то понял бы, что я больше не интересуюсь подобными темами.
– Нет-нет, это как раз такая тема, которая должна вас заинтересовать! И английским журналистам про нее можно рассказать. Назовите адрес!
– Извини, – произнес Галип с веселостью, его самого удивившей, – но я больше не общаюсь с любителями литературы, – и спокойно повесил трубку.
Рука сама нашла в темноте выключатель настольной лампы. Изумление и ужас, которые он испытал, когда комната наполнилась тусклым оранжевым светом, навсегда останутся в его памяти кошмарным миражом.
Комната оказалась обставлена в точности как двадцать пять лет назад, когда здесь жил холостой журналист Джеляль. Все было абсолютно таким же, как тогда, четверть века назад: мебель, шторы, те же лампы на прежнем месте, цвета, тени, запахи. Новые вещи словно бы играли с Галипом в игру, притворяясь старыми и пытаясь убедить его, что минувших двадцати пяти лет просто не было. Однако, приглядевшись внимательнее, он почувствовал, что готов поверить: это не игра, и время, прошедшее со времен его детства, действительно каким-то волшебным образом исчезло. Среди вещей, внезапно явившихся из опасной тьмы, не было новых. Новыми они казались потому, что предстали перед ним такими, какими он видел их, запомнил и забыл в последний раз, – а ведь он думал, что они должны были постареть, поломаться и даже, может быть, исчезнуть навсегда. Старый стол, грязная пепельница, выцветшие шторы, усталые кресла словно бы не пожелали смириться с участью, которую уготовала им память Галипа, и однажды (очевидно, в тот день, когда из Измира приехал дядя Мелих с семьей), восстав против придуманной для них судьбы, нашли способ создать свой собственный мир. Тщательно оглядев комнату, Галип окончательно убедился, что все в ней точно так, как было сорок лет назад, когда юноша Джеляль жил здесь с матерью, и двадцать пять лет назад, когда молодой журналист Джеляль жил здесь один, и по спине у него пробежал холодок.
Стол орехового дерева с ножками, похожими на львиные лапы, стоял на том же расстоянии от окна, занавешенного теми же светло-зелеными шторами. На спинке кресла, покрытого той же накидкой (свирепые гончие с тем же азартом, что и двадцать пять лет назад, преследовали несчастных ланей среди деревьев с фиолетовыми листьями), виднелось то же похожее на человеческую тень пятно, оставленное сальными или набриолиненными затылками. Из-за пыльного стекла с медного блюда все так же терпеливо смотрел английский сеттер. Те же сломанные часы над батареей, чашки, ножницы для ногтей… Все эти предметы предстали перед Галипом в оранжевом свете настольной лампы такими же, какими были в тот день, когда он увидел их в последний раз, чтобы никогда больше не вспоминать. «Некоторые вещи мы просто забыли, а о других не помним даже того, что они нами забыты. Такие вещи нужно найти заново!» – написал Джеляль в одной из своих недавних статей. После того как здесь вместо Джеляля поселилась семья Рюйи, предметы обстановки постепенно меняли расположение, ветшали и ломались, их меняли на новые, а старые уходили в небытие, не оставляя следа, – это Галип, по крайней мере, помнил. Когда снова зазвонил телефон, он все еще сидел, не сняв пальто, в старом кресле. Поднимая такую знакомую трубку, он не усомнился, что сможет подражать голосу Джеляля, и ему даже в голову не пришло, что совсем недавно он уже делал это.
Звонил тот же самый человек. На этот раз по просьбе Галипа он все-таки представился: Махир Икинджи[129]. Имя это ни о чем не говорило Галипу, в памяти не всплыло никакого лица или воспоминания.
– Готовится военный переворот. За этим стоит маленькая группа военных, религиозная организация, новый тарикат. Они верят в пришествие Махди, верят, что время пришло. И руководствуются твоими статьями.
– Я никогда не занимался подобными глупостями.
– Занимался, Джеляль-бей, занимался. Просто не помнишь – то ли потому, что тебе отказывает память, как ты пишешь, то ли потому, что не хочешь вспоминать. Просмотри свои старые статьи, перечитай их – и вспомнишь.
– Не вспомню.
– Нет, вспомнишь. Ведь, насколько я тебя знаю, ты не такой человек, что будет спокойно сидеть в кресле, узнав о готовящемся военном перевороте.
– Не такой… Да я теперь вообще не такой, как раньше.
– Я мигом к тебе приеду. Напомню о прошлом, об утраченных воспоминаниях. Ты поймешь, что я прав, и возьмешься за это дело, засучив рукава.
– Даже если бы мне и хотелось им заняться, я не смогу с тобой встретиться.
– А я смогу.
– Если узнаешь адрес. Я совсем не выхожу на улицу.
– Послушай, в телефонном справочнике Стамбула триста десять тысяч номеров. Зная первую цифру, я смогу их быстро перебрать – по пять тысяч номеров в час. Самое позднее через пять дней я отыщу твой адрес и узнаю твой псевдоним, который меня очень интересует.
– Напрасные усилия! – парировал Галип, стараясь, чтобы его голос звучал уверенно. – Этого номера нет в справочнике.
– Ты обожаешь псевдонимы. Я читаю тебя много лет и знаю, как ты любишь все эти штучки: вымышленные имена, маленькие хитрости, чужие личины. Вместо того чтобы написать заявление об изъятии своего номера из справочника, ты наверняка придумал себе новое имя. Я уже успел проверить и некоторые из твоих любимых псевдонимов, и кое-какие свои предположения.
– А именно?
Собеседник начал перечислять. Выслушав его, Галип положил трубку, вытащил вилку телефона из розетки, а потом, сообразив, что не сможет удержать все имена в памяти, достал из кармана пальто бумагу и записал их в столбик. Мысль о том, что на свете существует настолько преданный Джелялю читатель, который знает и помнит его статьи лучше, чем он, Галип, оказалась такой неожиданной и так его поразила, что на миг он утратил чувство реальности. Он не мог не проникнуться неким подобием братского чувства, пусть и чуждого симпатии, к этому внимательному читателю. Если бы удалось побеседовать с ним, то наверняка и это кресло, и вся потусторонняя комната наполнились бы более глубоким смыслом.
Что до кресла, то Галип всегда любил в нем сидеть. До переезда сюда семьи Рюйи он, бывало, тайком (родителям это не очень нравилось) пробирался с Бабушкиного этажа в холостяцкую квартиру Джеляля, и, пока воскресным днем после обеда все слушали футбольный радиорепортаж (даже Васыф кивал, будто слушал), он, шестилетний мальчик, сидел в этом кресле и с восхищением наблюдал, как Джеляль с сигаретой во рту барабанит пальцами по пишущей машинке, сочиняя продолжение романа о храбром герое, которое лень писать его именитому коллеге. Позже, когда Джеляля еще не вынудили переехать и он жил здесь с семьей Отца, Галип, теперь уже с разрешения родителей, поднимался наверх – не столько ради рассказов дядюшки об Африке, сколько из желания увидеть тетю Сузан и Рюйю (он тогда только еще начинал понимать, что Рюйя так же невероятно красива, как ее мама) – и садился в это же кресло напротив Джеляля, который весело подмигивал ему, потешаясь над рассказами дяди Мелиха. Впоследствии, после того как Джеляль неожиданно съехал, в те дни, когда Бабушка то и дело начинала плакать из-за ссор между дядей Мелихом и Отцом, родственники частенько собирались у нее на этаже, чтобы вдоволь поругаться из-за имущественных прав, акций и доле́й собственности в доме. В разгар перебранки кто-нибудь говорил: «Отправьте детей наверх!», и они с Рюйей оказывались наедине друг с другом здесь, среди немых вещей. Рюйя сидела в кресле, болтая не достающими до пола ногами, а Галип благоговейно смотрел на нее. С тех пор прошло двадцать пять лет.
Галип долго сидел, не двигаясь, в кресле. Потом, надеясь обнаружить какие-нибудь указания на то, где скрываются Джеляль и Рюйя, приступил к внимательному осмотру других комнат квартиры-призрака, где Джеляль овеществил воспоминания своего детства и юности. Занятый поисками, он напоминал не столько сыщика поневоле, пытающегося отыскать следы пропавшей жены, сколько страстного коллекционера, который с волнением, восторгом и любовью осматривает первый в мире музей, посвященный предмету его увлечения. За два часа разысканий в призрачных комнатах и коридорах, успев с любопытством порыться и в шкафах, Галип обнаружил следующее.
На журнальном столике, который он опрокинул, когда бросился в темноте к телефону, стояли две чашки. Следовательно, Джеляль приводил сюда других людей. К сожалению, хрупкие чашки разбились, и распробовать на вкус тонкий осадок на донышке (Рюйя всегда пила очень сладкий кофе) уже не представлялось возможным. Судя по дате самого старого из лежащих под дверью номеров «Миллийет», Джеляль наведался на квартиру в день исчезновения Рюйи. Номер газеты за ту самую дату лежал рядом со старой пишущей машинкой «ремингтон». Причем в опубликованной там статье «Когда отступят воды Босфора» зеленой шариковой ручкой всегдашним порывистым почерком Джеляля были исправлены опечатки. В шкафах – что в спальне, что у входной двери – не отыскалось ничего указывающего на то, что Джеляль куда-то надолго уехал. Армейская пижама в синюю полоску, обувь со свежими следами грязи, темно-синее пальто, которое он часто носил в это время года, зимний жилет, огромное количество нижнего белья (в одной из старых статей Джеляль писал, что мужчины, чье детство и юность прошли в бедности, разбогатев в среднем возрасте, не могут удержаться от покупки безумного количества трусов и маек, которых им не сносить за всю оставшуюся жизнь), пакет с носками, предназначенными для стирки, – все выглядело так, будто хозяин может в любой момент вернуться с работы.
Отдельные мелочи, вроде простыни на кровати или полотенца, возможно, и не позволяли в полной мере оценить, насколько точно воссоздан прежний облик квартиры, но представлялось совершенно очевидным, что во внутренних комнатах, так же как и в гостиной, соблюден принцип «квартиры-призрака». В комнате, когда-то служившей спальней маленькой Рюйе, были такие же, как тогда, детские голубые обои, и там же лежали швейные принадлежности матери Джеляля вместе с фотографиями моделей, европейскими тканями и выкройками, которые оставили богатые заказчицы из Нишанташи и Шишли. Визуальный ряд дополняли, помогая воскресить прошлое и пробуждая ассоциации, живущие в уголках запахи. То обстоятельство, что запахи могут существовать лишь вместе с предметами, которые они окружают, Галип понял, когда подошел к милому диванчику, на котором в детстве спала Рюйя, и ощутил смесь запахов старинного мыла «Пуро» и одеколона «Йорги Томатис», которым пользовался дядя Мелих, – такой уже давно нигде не продавали. Но в комнате не было шкафчика, где лежали бы книжки с картинками, раскраски, цветные карандаши, куклы, шпильки и конфеты, которые Рюйе присылали родственники из Измира и покупали в Бейоглу или в лавке Аладдина родители. А на столике рядом с диванчиком не нашлось ни самого мыла «Пуро», ни бутылочек одеколона «Пе-ре-жа», ни мятной жвачки.