Призрачные эти декорации не позволяли судить с определенностюь, часто ли бывает и много ли проводит здесь времени Джеляль. Расставленные тут и там – казалось бы, в случайных местах – старые пепельницы, набитые окурками сигарет «Йени-Харман» и «Гелинджик», чистые тарелки в кухонном буфете, открытый тюбик зубной пасты «Ипана», так безжалостно сдавленный, что Галипу сразу вспомнилось, как Джеляль раскритиковал эту пасту в одной из своих давнишних статей, – все это по здравом размышлении можно было счесть элементом музейной экспозиции, с болезненной тщательностью продуманной и находящейся под постоянным контролем. Дальнейшие размышления заставляли заподозрить, что автор этой идеальной реконструкции вполне осознанно включил в нее и пыль на дне круглых плафонов люстры, и тени от этих плафонов на выцветших обоях – тени, которые двадцать пять лет назад воображение двух живущих в Стамбуле детей превращало то в африканские джунгли, то в среднеазиатские пустыни, то в ведьм, шайтанов и волков из сказок, что рассказывали им тетя и Бабушка. (В горле у Галипа стоял комок.) Так что ни лужица воды под неплотно прикрытой балконной дверью, ни свинцово-серая пыль, шелковистыми завитками лежащая на плинтусах, ни скрип паркета, рассохшегося от жара старой батареи, не могли подсказать, живут в этой квартире постоянно или нет. Роскошные настенные часы, висящие напротив кухонной двери (тетя Хале любила с гордостью рассказывать о том, что точно такие же отмечают веселым звоном каждый час в доме известного старого богача Джевдет-бея), не шли, словно были специально остановлены, как те часы, что указывают время смерти Ататюрка в его бесчисленных, разбросанных по всей стране музеях, обустроенных с такой же болезненной тщательностью. Но здесь часы показывали тридцать пять минут десятого, и Галип не смог догадаться, что́ это значит, о чьей смерти они говорят.
Прошлое оглушило Галипа, навалилось на него, словно вурдалак; вещи, что давным-давно стали ненужными, были проданы старьевщику и уехали, покачиваясь на его телеге, в неведомые дали, теперь торжествовали победу – их печаль и унижение были отомщены. Отчасти придя в себя (на это ушло немало времени), Галип вернулся в коридор, к единственному новому предмету обстановки – застекленному деревянному шкафу, стоящему вдоль длинной стены между кухней и ванной. В ходе поисков, продлившихся не так уж долго, он обнаружил еще кое-что на полках, где царил все тот же болезненно-идеальный порядок: вырезки новостных заметок и репортажей начинающего корреспондента Джеляля; вырезки всех статей, когда-либо написанных в поддержку Джеляля или против него; все статьи и фельетоны, опубликованные Джелялем под различными псевдонимами; все статьи Джеляля, вышедшие под его собственным именем; вырезки всех подготовленных им рубрик: «Хочешь – верь, хочешь – нет», «Толкование сновидений», «Этот день в истории», «Невероятные происшествия», «Определяем характер по почерку», «Лицо и личность», «Кроссворды и ребусы» и тому подобных; все интервью Джеляля; черновики статей, по различным причинам не опубликованных; вырезки самых разных газетных статей и фотографий за много-много лет; тетради с записями снов, фантазий, всяких разных подробностей, которые нужно запомнить, и прочими заметками личного характера; тысячи писем от читателей в коробках из-под обуви, сухофруктов и засахаренных каштанов; вырезки приключенческих романов с продолжением, которые полностью или частично писал Джеляль (всегда под псевдонимом); копии сотен написанных Джелялем писем; сотни всяких странных журналов, брошюр, книг, выпускных и армейских альбомов; коробки с вырезанными из газет и журналов фотографиями человеческих лиц; порнографические открытки; изображения причудливых зверей и насекомых; две большие коробки с публикациями о хуруфизме; старые билеты – автобусные, на футбол, в кино – с написанными на них буквами, значками и символами; альбомы с приклеенными и неприклеенными фотографиями; свидетельства о премиях, врученных Джелялю различными журналистскими организациями; вышедшие из употребления турецкие и русские банкноты; записные книжки с телефонами и адресами.
Обнаружив три записные книжки с адресами, Галип тут же вернулся в гостиную, сел в кресло и стал внимательно их изучать. Потратив на это сорок минут, он выяснил, что с людьми, чьи имена фигурируют в книжках, Джеляль общался в пятидесятые – шестидесятые годы, и решил, что Рюйю и Джеляля он у этих людей не найдет, тем более что и дома́, в которых они когда-то жили, по большей части наверняка пошли под снос. Завершив осмотр содержимого застекленного шкафа, Галип начал читать письма, которые приходили Джелялю в начале семидесятых, и его колонки того же периода, надеясь отыскать упомянутое Махиром Икинджи письмо о «сундучном убийстве» и статьи Джеляля на эту тему.
В свое время Галип интересовался политическим убийством, которое газеты назвали «сундучным», – интересовался потому, что среди замешанных в нем лиц было несколько его лицейских знакомых. Джеляля оно занимало по другой причине. Он говорил, что в Турции все, что ни возьми, сплошь повторение и подражание. Вот и в этом случае горячие молодые люди, объединившиеся в подпольную революционную группировку, в точности, во всех подробностях, сами того не ведая, разыграли историю, описанную в романе Достоевского «Бесы». Просматривая письма того времени, Галип вспомнил несколько вечеров, когда Джеляль рассуждал на эту тему. То были тусклые, холодные, унылые дни, которые стоило забыть навсегда – и он их забыл. Рюйя была замужем за «хорошим парнем», к которому Галип испытывал смешанные чувства – не знал, то ли уважать его, то ли презирать (его имя он тоже забыл). Поддавшись тоскливому любопытству, которого очень стыдился впоследствии, Галип пытался собирать сплетни, которые ходили о новобрачных, но узнавал не столько о том, хорошо или плохо складывается их семейная жизнь, сколько о последних политических новостях. Одним зимним вечером, когда Васыф умиротворенно кормил золотых рыбок (красных вальговок и вуалехвостов, чьим хвостам изрядно повредило близкородственное скрещивание), а тетя Хале, поглядывая в телевизор, разгадывала кроссворд из «Миллийет», в своей холодной спальне, устремив последний взгляд в холодный потолок, скоропостижно умерла Бабушка. Рюйя пришла на похороны в невзрачном пальто и еще более невзрачном платке, одна (и к лучшему, как сказал не скрывавший неприязни к зятю-провинциалу дядя Мелих, выразив тайную мысль Галипа), и исчезла, как только тело предали земле. Через несколько дней после похорон, когда родственники вечером собрались на одном из этажей, Джеляль спросил у Галипа, что тот знает о «сундучном убийстве», но Галип не смог ответить на вопрос, который интересовал двоюродного брата больше всего: читал ли кто-нибудь из замешанных в преступлении молодых людей, с которыми Галип был знаком, роман русского писателя?
«Ведь все убийства, – сказал Джеляль в тот вечер, – повторяют друг друга, как и все книги. Поэтому я не публикую книг под своим именем». На следующий вечер, в поздний час, когда они остались наедине после ужина с родственниками, Джеляль продолжил развивать свою мысль, заметив, что даже в самых плохих преступлениях все-таки есть что-то оригинальное, чего не сыщешь в самых плохих книгах. Рассуждение уводило Джеляля все глубже и глубже – впоследствии Галип не раз будет наблюдать за этим процессом, похожим на увлекательное путешествие. «Стало быть, безусловным, полным подражанием являются не преступления, а книги. Больше всего нам нравится не просто подражание, а подражание подражанию, потому и вызывают такой интерес, с одной стороны, книги про убийства, а с другой – убийства, позаимствованные из книг. Ведь человек способен нанести удар дубинкой по голове своей жертвы только в том случае, если может представить себя кем-то другим. Сознавать себя убийцей невыносимо для каждого. Подлинное творчество, как правило, становится возможным в момент гнева, ослепляющего и заставляющего забыть обо всем на свете, но и тут мы пользуемся орудиями, о которых когда-то узнали от других: ножом, пистолетом, ядом, стилистическими приемами, литературными жанрами, стихотворными размерами. Когда полуграмотный деревенский убийца говорит: „Я был не в себе, господин судья!“, он, в сущности, выражает ту несомненную истину, что убийство со всеми его особенностями, обстоятельствами и ритуалами есть деяние, которому человек учится у других, знакомясь с мифами, легендами, рассказами, воспоминаниями, статьями – короче, с литературой. Даже самое непродуманное убийство – скажем, убийство из внезапно вспыхнувшей ревности, когда человек и убивать-то не хотел, – есть неосознанное подражание, подражание литературе. Подумываю написать об этом статью. Что скажешь?» Так и не написал.
Глубоко за полночь, когда Галип читал найденные в шкафу старые статьи, лампочки в люстре начали медленно гаснуть, словно в театре перед началом представления; потом мотор холодильника издал усталый печальный стон, будто старый, набитый тяжестями грузовик, переключающий скорость на крутом скользком подъеме, – и стало темно. «Скоро включат», – подумал Галип, привыкший, как все стамбульцы, к отключениям электроэнергии, и еще долго неподвижно сидел в кресле с набитыми вырезками папками на коленях, прислушиваясь к давным-давно забытым звукам дома. Постукивало что-то в батареях, поскрипывали паркетные дощечки, стонала вода в трубах, сдавленно тикали где-то часы, молчали стены, а из проема между домами доносился странный жутковатый гул. Прошло довольно много времени, прежде чем Галип встал и на ощупь добрался до спальни. Переодеваясь в пижаму Джеляля, он вдруг представил себе, как тихо ложится среди мрака в пустую постель герой истории, которую рассказывал в ночном клубе грустный писатель. Галип лег в постель, но заснуть сразу не получилось.
Глава 2Не спится?
Наши сны – вторая жизнь.
Вы легли в постель. Свернулись калачиком под одеялом, впитавшим ваш запах и ваши воспоминания, в окружении знакомых вещей; голова привычно устроилась на мягкой подушке, приятно холодящей щеку. Скоро, со