всем скоро вы уснете, погрузитесь в темноту и обо всем, обо всем забудете.
Да, вы забудете обо всем: о грубости помыкающего вами начальства, о необдуманных словах и глупых поступках, о куче дел, с которыми все никак не разберетесь, о том, что вас не понимают и не ценят по достоинству, о предательствах и обидах, о тех, кто вас вечно чем-нибудь попрекает и в чем-нибудь винит, о безденежье, об утекающем сквозь пальцы времени и о времени еле плетущемся, о своих неудачах, несчастьях, провалах, одиночестве, робости, ничтожестве – обо всем, обо всем вы скоро забудете. Вы предвкушаете этот блаженный миг. Ждете.
И все вещи вокруг, застывшие в темноте или в полумраке, обычные, хорошо знакомые вещи: шкаф, комод, батарея, стол, стулья, задернутые шторы, небрежно брошенная одежда, пачка сигарет, коробок спичек в кармане пиджака, портфель, часы – ждут вместе с вами.
Пока вы ждете, до вашего слуха доносятся знакомые звуки: проезжает за окном автомобиль, шурша по брусчатке и разбрызгивая воду из лужиц у края дороги; хлопает дверь в соседнем подъезде; постанывает мотор старого холодильника; где-то вдалеке лают собаки; с моря доносится гудок туманной сирены; внезапно с шумом опускаются жалюзи на витрине кондитерской. Эти звуки навевают мысли о снах и о дивной стране счастливого забвения; они говорят о том, что все хорошо, что скоро вы забудете и о них, и о вещах вокруг, и о милой своей кровати и отправитесь в странствия по совершенно иному миру. Вы готовы.
Да, вы готовы; вы словно бы отдаляетесь от своего тела, теряете связь с любимыми ногами и руками, но это вас ничуть не тревожит; сейчас они вам не нужны, скоро вы забудете и о них тоже. Ваши глаза, легонько подрагивающие под плотно закрытыми веками, убежденные знакомыми запахами и звуками, что все хорошо, видят уже не смутный полумрак спальни, а свет, рождаемый расслабленным мозгом, целые фейерверки света: синие молнии, купола фиолетового тумана, дрожащие лазурные волны, тени лиловых водопадов, багровую лаву, льющуюся из жерла вулкана, безмолвные ярко-голубые звезды… Цвета и образы тихо сменяют друг друга, исчезают и снова появляются, постепенно преображаясь, и являют вам картины давно забытых или вовсе никогда не случавшихся с вами событий, и вы следите за этим нескончаемым цветным круговоротом…
Но заснуть не можете.
Впрочем, признавать эту истину, наверное, еще слишком рано. Попробуйте думать о том, о чем вы всегда думаете, когда спокойно засыпаете, – только, конечно, не о том, что вы делали сегодня или будете делать завтра. Пусть какие-нибудь приятные воспоминания, промелькнув в вашем сознании, утянут вас в беспамятство сна. Например, все ждут вашего возвращения, вы наконец приезжаете, и все очень рады вас видеть. Или нет, вы вовсе не возвращаетесь, а мчитесь куда-то в поезде, за окном мелькают занесенные снегом телеграфные столбы, а в чемодане на полке лежат все ваши самые любимые вещи. На ум вам приходят прекрасные слова, вы даете мудрые ответы, и, выслушав вас, все понимают, как они ошибались, замолкают, и вы сознаете, что они восхищены вами, пусть и стараются это скрыть. Вы обнимете невероятно красивую женщину… Возвращаетесь в давно манивший вас сад и рвете с ветвей спелую черешню… Сменяют друг друга зима, весна, лето… Наступает утро, прекрасное лазурное утро, солнечное счастливое утро… Но нет, заснуть не получается.
В таком случае делайте как я: тихонько перевернитесь на другой бок, положите голову на тот край подушки, что еще хранит прохладу, а потом подумайте о византийской принцессе Марии Палеолог, которую семьсот лет назад отправили из Константинополя, города, где живете и вы, в Персию, к монгольскому хану Хулагу. Она предназначалась ему в жены. Но пока Мария еще была в пути, Хулагу умер, и ее взял в свой гарем сын хана Абака. Пятнадцать лет провела она в монгольском дворце, а когда ее муж был отравлен, вернулась сюда, на эти холмы, на одном из которых вам не спится этой ночью. Думайте, думайте о принцессе Марии, пока не ощутите всем существом печаль, с которой она уезжала на чужбину. Думайте о том, как ей жилось, когда она вернулась и навсегда затворилась в монастыре, построенном для нее на берегу Золотого Рога. Или подумайте о карликах Хандан-султан, матери Ахмета I. Эти карлики были ее лучшими друзьями. Чтобы порадовать их, Хандан-султан велела соорудить домик в Ускюдаре, где они счастливо жили много лет. Затем, испросив разрешения и помощи у своей благодетельницы, карлики построили галеон, чтобы отправиться на нем в неведомую им самим страну, в райский край, не отмеченный ни на каких картах, и отплыли из Стамбула. Попробуйте представить себе, как расставалась на заре в день отплытия со своими друзьями Хандан-султан, как карлики махали ей платочками с галеона, и попытайтесь ощутить их печаль, словно это вам в ближайшем будущем предстоит покинуть Стамбул, оставив здесь своих любимых.
Если и это, дорогие читатели, не помогает мне уснуть, я представляю себе человека, который тревожными шагами мерит безлюдный ночной перрон, поджидая поезд, который все никак не идет, и, когда придумываю, куда он собрался ехать, понимаю, что человек этот – я. Думаю о смельчаках, семьсот лет назад пробиравшихся подземным ходом в захваченный латинянами Константинополь, чтобы отворить ворота в Силиврикапы для греческой армии. Пытаюсь вообразить изумление человека, обнаружившего скрытый в вещах второй смысл, размышляю о втором мире, таящемся внутри нашего, и представляю себя в этом мире – как пьянили бы меня его новые смыслы, постепенно открывающиеся во всем сущем! Мысленно рисую веселую растерянность человека, потерявшего память. Выстраиваю картину того, как остался один в заброшенном и совершенно мне незнакомом городе-призраке, где когда-то жили миллионы людей, а теперь его кварталы, проспекты, мечети, мосты и пароходы совершенно пусты, и я, шагая по призрачным пустым площадям, со слезами на глазах вспоминаю свое прошлое и свой город – и шаг за шагом приближаюсь к своему кварталу, своему дому, к своей постели, в которой пытаюсь заснуть. Ставлю себя на место Франсуа Шампольона, который встает среди ночи, чтобы расшифровать иероглифы Розеттского камня, блуждает, словно лунатик, по темным коридорам и тупикам своей памяти, где его ждут утраченные воспоминания. А вот я уже султан Мурат IV – ночью, переодевшись простолюдином, я выхожу из дворца, чтобы проверить, строго ли соблюдается объявленный мной запрет на винопитие; в сопровождении стражников (тоже переодетых) я чувствую себя в безопасности и спокойно захожу в мечети, в редкие лавки, открытые в такой поздний час, в приюты для прокаженных, спрятанные в укромных закоулках, и с интересом наблюдаю за жизнью моих сонных подданных.
Затем я становлюсь подмастерьем одеяльщика из девятнадцатого века, в полночь хожу от двери к двери и шепотом сообщаю ремесленникам первый и последний слог тайного слова, чтобы они были готовы к одному из последних в истории янычарских бунтов. А иногда я бываю учеником медресе, которому поручено пробудить от многолетнего сна и безмолвия последователей запрещенного тариката.
А если, дорогие читатели, мне и после этого не удается уснуть, я превращаюсь в несчастного влюбленного, который бродит по городу от двери к двери и в каждом притоне, где курят опиум, за каждым столом, где рассказывают истории, в каждом доме, где поют песни, надеется напасть на следы своего прошлого, воспоминаний и пропавшей любимой. И коль скоро после долгих странствий вдоль размытых границ сна утомленная память и обессиленное воображение все еще не отказывают мне, то в конце концов я захожу в первое попавшееся на пути знакомое место, домой к приятелю или в пустую квартиру родственника, осматриваю все комнаты, будто уголки моей памяти, в которых я давно не бывал, а в самой дальней из них задуваю свечу, ложусь в постель и засыпаю среди странных, чужих мне предметов.
Глава 3Кто убил Шамса Тебризи?
Сколько еще искать мне тебя, бродя от дома к дому, от двери к двери?
Сколько еще искать мне тебя на всех улицах и перекрестках?
Когда Галип очнулся от долгого сна, люстра на потолке, повешенная сюда сорок лет назад, горела желтоватым, как старая бумага, светом. Не снимая пижамы Джеляля, Галип прошел по квартире, погасил везде лампы, а затем подобрал положенный под дверь свежий номер «Миллийет» и сел читать его за письменный стол Джеляля. Наткнувшись в его колонке на опечатку, которую заметил еще в субботу, когда был в редакции (вместо «трудно ли вам быть самим собой» было написано «трудно ли нам быть самим собой»), Галип машинально выдвинул ящик, достал зеленую шариковую ручку и начал править статью. Когда он покончил с этим делом, ему пришло в голову, что и Джеляль наверняка каждое утро сидел за этим столом в этой же самой голубой пижаме в полоску и этой же самой ручкой правил статьи.
Теперь он верил, что все будет хорошо. С удовольствием предвкушая завтрак, как и положено человеку, который хорошо выспался и уверенно вступает в новый трудный день, он совершенно точно был самим собой и не чувствовал необходимости быть кем-то другим.
Сварив кофе, Галип водрузил на письменный стол несколько коробок с вырезками и письмами, которые накануне достал из шкафа в коридоре. Он нисколько не сомневался, что если будет читать внимательно, то в конце концов найдет искомое.
И он был в достаточной мере терпелив и внимателен, когда читал статьи о несчастных беспризорных детях, живущих под Галатским мостом, о директорах сиротских приютов – заиках и тиранах, о состязании последователей Хезарфена Ахмета Челеби[131], которые, привязав к рукам крылья, прыгали с Галатской башни в небо, словно в море, об истории педерастии и о тех, кто зарабатывает на ней в наши дни. Столь же добросовестно и уверенно изучал он воспоминания подмастерья автослесаря из Бешикташа, которому довелось посидеть за рулем первого в Стамбуле «форда-Т», доводы в пользу установки в каждом районе Стамбула башен с музыкальными часами и рассказ о том, когда и почему в Египте цензура вырезала из «Тысячи и одной ночи» эпизоды свиданий гаремных красавиц с чернокожими рабами. Далее он узнал, как удобно было прямо на ходу садиться в старые конные трамваи, и почему из Стамбула улетели попугаи, уступив место воронам, и как это связано с тем, что в городе начались снегопады.