строками поэтов-суфиев о единстве того, кто ищет, и того, кого ищут, Джеляль не забыл и о знаменитых словах самого Мевляны, утомленного месяцами поисков в Дамаске, но, поскольку терпеть не мог поэтические переводы, изложил их прозой: «Стало быть, я – это Он! – сказал поэт, заблудившийся среди городских тайн. – А если так, то зачем же искать?» В этом кульминационном месте статьи Джеляль напоминает о факте, известном всем последователям Мевляны и служащем для них предметом гордости: осознав истину о единстве, Мевляна собрал свои стихи, написанные в тот период, но назвал этот сборник «Диваном Шамса Тебризи».
Как и в детстве, больше всего Галипа заинтересовала «детективная» часть статьи. Порадовав благочестивых читателей мистическими историями, Джеляль вновь приводил их в ярость (и радовал читателей, приверженных светским ценностям), утверждая, что приказ убить Шамса и бросить его тело в колодец отдал не кто иной, как сам Мевляна! Свой вывод он обосновывал в стиле турецкой полиции и прокуратуры, с чьими методами работы близко познакомился в пятидесятые годы, когда работал корреспондентом (в частности, судебным) по Бейоглу. С безапелляционной уверенностью районного прокурора Джеляль утверждал, что больше всех от убийства «возлюбленного» выигрывал сам Мевляна, ведь благодаря убийству он превращался из обычного ходжи в величайшего поэта-суфия, а значит, именно он больше всех желал смерти Шамса. Узкий юридический мостик между «преступным умыслом» и «приготовлением к преступлению», о котором никогда не забывают авторы детективных романов из христианского мира, Джеляль преодолевал, обращая внимание на странности в поведении Мевляны: отказ верить в смерть жертвы, потерю рассудка, нежелание пойти и посмотреть на труп в колодце – это все из разряда уловок, к которым часто прибегают неопытные убийцы и которые на самом деле суть проявления чувства вины. Далее автор статьи переходил к теме, мысли о которой наводили на Галипа безнадежную тоску: что же в таком случае означают затянувшиеся на несколько месяцев поиски, которые преступник после убийства вел на улицах Дамаска? Зачем он столько раз обошел весь город вдоль и поперек?
О том, что изучению этого вопроса Джеляль посвятил гораздо больше времени, чем могло показаться читателям статьи, Галипу рассказали некоторые заметки в тетради, а также карта Дамаска, которую он нашел в коробке со старыми билетами на футбол (Турция – Венгрия, 3:1) и в кино («Женщина в окне», «Возвращение домой»). На этой карте зеленой шариковой ручкой были отмечены маршруты хождений Мевляны. Поскольку поэту, который отлично знал, что Шамс убит, не было никакой нужды его искать, он, очевидно, занимался в Дамаске чем-то другим, но чем? На карте были отмечены все места, где побывал Мевляна, а на обратной стороне выписаны в столбик названия кварталов, караван-сараев и мейхане, в которые он заходил. В слогах и буквах названий из этого длинного списка Джеляль пытался отыскать скрытую симметрию, некий тайный смысл.
За окном уже давно совсем стемнело, когда Галип, изучая содержимое коробки, в которую Джеляль складывал всякие мелочи примерно в то время, когда была опубликована его статья о детективных сюжетах в сказках «Тысячи и одной ночи» («Али Зибак», «Ловкий вор» и так далее), наткнулся на карту Каира и путеводитель по Стамбулу, изданный мэрией в 1934 году. Как он и ожидал, места действия сказок были отмечены на карте зеленой шариковой ручкой. Пометки – сделанные другой ручкой, но тоже зеленой – обнаружились и на картах в путеводителе. Наблюдая за приключениями зеленых стрелок на перегруженных информацией картах, Галип не мог отделаться от ощущения, что они показывают маршрут его собственных блужданий по городу в последние дни. Желая убедиться, что это ему только кажется, он говорил себе, что зеленые стрелки указывают на дома, в которых он не бывал, на мечети, в которые не заглядывал, на улицы, по которым не ходил, и все равно – он бывал в соседних домах, заходил в соседние мечети, поднимался на те же самые холмы, пусть и по другим улицам. Стало быть, в Стамбуле полным-полно людей, которые бродят по одному и тому же маршруту!
Тогда он решил положить рядом и сравнить карты Дамаска, Каира и Стамбула, как предсказал когда-то Джеляль в статье, написанной под влиянием Эдгара По. Для этого пришлось вырезать из путеводителя несколько страниц; к бритве, которую Галип принес из ванной, прилипли волоски – доказательство того, что Джеляль ей пользовался. Положив карты рядом, Галип сначала не мог сообразить, как их сопоставить, тем более что масштаб у них был разный. Затем, вспомнив, как они с Рюйей в детстве срисовывали картинки из журналов, он наложил карты одна на другую, прижал к стеклу на двери в гостиную и принялся рассматривать на просвет. Потом положил их на стол, тот самый, где мать Джеляля когда-то раскладывала выкройки, и начал рассматривать, словно ребус, для разгадки которого нужно отыскать недостающие части, но единственным, что ему удалось различить в наложенных друг на друга картах, было едва различимое лицо дряхлого старика, все в морщинах и совсем незнакомое.
Галип так долго смотрел на это лицо, что оно стало казаться ему давно и хорошо знакомым. От этого и от ночной тишины на душе сделалось спокойно, а со спокойствием пришла и уверенность. Галип подумал – совершенно искренне, – что Джеляль направляет его. У Джеляля было множество статей, посвященных смыслу, который можно увидеть в лицах, но сейчас Галипу вспомнилось несколько фраз о «душевном покое», который Джеляль ощущал, глядя на лица зарубежных актрис. И он решил достать из коробки статьи о кино, написанные Джелялем в молодости.
В этих статьях Джеляль говорил о лицах некоторых американских актрис с печальной нежностью, словно о полупрозрачных мраморных статуях, или о скрытой от глаз шелковистой поверхности неведомой планеты, или о пленительных сказках, похожих на грезы о дальних странах… Читая эти строки, Галип почувствовал, что объединяет их с Джелялем не только любовь к Рюйе или историям, но и эта печальная нежность, похожая на еле слышную прекрасную мелодию. Все, что он находил вместе с Джелялем на картах, в лицах и в словах, ему очень нравилось – и это пугало. Он хотел было еще больше углубиться в статьи о кино в поисках той прекрасной мелодии, но замешкался, остановился – о лицах знаменитых турецких актрис Джеляль писал совсем по-другому: они напоминали ему военные телеграммы полувековой давности, чей шифр утерян и смысл забыт.
Теперь Галип уже очень хорошо понимал, почему улетучился тот оптимизм, который переполнял все его существо за завтраком и позже, когда он садился за письменный стол. По прошествии восьми часов, посвященных чтению, образ Джеляля в его голове полностью изменился, и сам Галип как будто стал из-за этого другим человеком. Утром, когда он добродушно доверял миру и наивно полагал, будто усердная работа поможет разгадать главную загадку мира, ему совершенно не хотелось быть кем-то другим. Но теперь, когда тайны мира отдалились от него, а такие знакомые, казалось бы, вещи и статьи превратились в непостижимые элементы неведомого мира и в карты непонятно чьих лиц, Галипу не хотелось иметь ничего общего с этой унылой, потерявшей надежду личностью. Когда он, желая отыскать последние улики, которые позволили бы ему прояснить, что́ связывало Джеляля с Мевляной и его учением, начал читать некоторые статьи автобиографического характера, в городе настало время ужина, и окна на проспекте Тешвикийе озарились синеватым светом, льющимся с телеэкранов.
Джеляль испытывал интерес к тарикату мевлеви не только потому, что знал, как сильно этой темой можно увлечь читателей, но и потому, что к этому тарикату принадлежал его отчим. После того как мать Джеляля развелась с дядей Мелихом, не желавшим возвращаться сначала из Европы, а потом из Северной Африки, она поняла, что не сможет зарабатывать шитьем достаточно денег, чтобы прокормить себя и сына, и снова вышла замуж – за человека, который ходил в мевлевийское текке, обустроенное в одном из переулков Явуз-Султана, по соседству с византийским подземным водохранилищем. Об этом Галип узнал из статьи, в которой Джеляль с неподдельным антиклерикальным гневом и вольтеровским сарказмом описывал «гнусавого сутулого адвоката», спешащего на тайное радение. Читая о тех временах, когда Джеляль жил с отчимом под одной крышей, о том, как он зарабатывал деньги, показывая зрителям их места в кинотеатре, как участвовал в постоянно вспыхивавших посреди набитого битком темного зала драках, раздавая и получая тумаки, как торговал в антрактах газировкой и как, желая увеличить спрос, договорился с пекарем, чтобы тот добавлял в булочки соль и перец, Галип поочередно представлял себя мальчиком, показывающим места, драчливым зрителем, пекарем и, наконец, как и подобает хорошему читателю, журналистом Джелялем. А затем в статье, повествующей, как Джеляль, уйдя из кинотеатра в Шехзадебаши, работал в пропахшей клеем и бумагой переплетной мастерской, Галип наткнулся на слова, которые, на миг почудилось ему, были написаны именно о нем, Галипе, и о нынешнем его состоянии. Это была банальная фраза из числа тех, что можно встретить в воспоминаниях любого писателя, желающего сочинить себе исполненное невзгод прошлое, в котором есть чем гордиться: «Я читал все, что попадало мне в руки». Так написал Джеляль, но Галип, читающий о Джеляле все, что попадало в руки, понял, что тот писал не о днях, проведенных в переплетной мастерской, а именно о нем.
До тех пор пока в полночь Галип не вышел на улицу, он несколько раз вспоминал эту фразу и каждый раз думал, что она доказывает – Джеляль знает, чем он сейчас занимается. Его собственные поиски предстали теперь в новом свете: как будто не он уже неделю идет по следам Джеляля и Рюйи, а Джеляль (возможно, вместе с Рюйей) играет с ним в какую-то игру. Эта идея вполне вязалась с всегдашним желанием Джеляля управлять поведением других людей с помощью маленьких ловушек и недомолвок в статьях, а потому Галип утвердился во мнении, что расследование, которое он ведет в квартире-музее, продиктовано не его свободной волей, а свободной волей Джеляля.