Но не только из-за этой гнетущей мысли ему захотелось как можно скорее выйти из дома. После долгого чтения невыносимо болели глаза, да еще и на кухне не нашлось никакой еды. Галип достал из шкафа в прихожей темно-синее пальто Джеляля – если Исмаил и Камер еще не спят, то, скользнув полусонным взглядом по его ногам и полам знакомого пальто, они подумают, что из дома вышел Джеляль. Он спустился по лестнице, не включая свет. Окно квартирки консьержа, глядящее на входную дверь, было темным. Поскольку ключа от подъезда у Галипа не имелось, дверь он не захлопнул, а только прикрыл. Ступая на тротуар, Галип почувствовал, как по спине пробежал холодок. Ему показалось, что из темного угла сейчас выйдет человек, о котором он так долго старался не думать, – тот, что звонил по телефону, и в руке этого, вполне возможно знакомого ему, человека вместо папки с доказательствами подготовки военного переворота окажется нечто более страшное и смертельно опасное. Но на улице никого не было. Он представил себе, что звонивший по телефону наблюдает за ним. Нет, он не ставил себя сейчас ни на чье место. «Я вижу все таким, как есть», – подумал он, проходя мимо полицейского участка. Караульные с автоматами в руках проводили его сонным подозрительным взглядом. Не желая читать буквы на афишах, потрескивающих неоновыми лампами рекламных панно и написанных на стенах политических лозунгах, Галип шел, глядя под ноги. Все рестораны и кафе в Нишанташи были уже закрыты.
Он долго шагал по мокрым улицам под каштанами, кипарисами и чинарами, прислушиваясь к звуку собственных шагов и голосам из кофеен. Таял снег, в водосточных трубах жалобно журчала вода. Добравшись до Каракёя, он как следует наелся (суп, курица и кадаиф), купил фруктов, хлеба, сыра и вернулся в Шехрикальп.
Глава 4История о тех, кто не умеет рассказывать историй
«Да! – сказал довольный читатель. – Вот это умно, вот это гений; вот это я понимаю, этим восхищаюсь! Я и сам об этом думал сотни раз! Иными словами, этот человек напомнил мне, до чего я умен, и потому я восхищаюсь им».
Нет-нет, самая важная из моих статей, посвященных попыткам разгадать тайну, что незаметно для нас самих окружает нашу жизнь, вовсе не та, где я пишу о невероятном сходстве карт Дамаска, Каира и Стамбула. (Из той статьи, опубликованной шестнадцать лет и четыре месяца назад, желающие смогут узнать, что своим расположением в городах Сук-аль-Хамидийя, Хан-аль-Халили[138] и наш Капалычарши напоминают арабскую букву «мим», а также о том, какое лицо приводит на память эта буква.)
И рассказанную мной когда-то историю о несчастном шейхе Махмуде, который за бессмертие продал шпиону-европейцу тайны своего тариката, а затем мучился раскаянием на протяжении двухсот двадцати лет, нельзя назвать «самым значительным» моим произведением. (Прочитав упомянутую статью, желающие узнают, как хитрый шейх бродил по кровавым полям сражений, пытаясь найти среди умирающих воинов такого, кто согласился бы снять с него груз бесконечной жизни, взвалив эту ношу на себя.)
Вспоминая другие поведанные мной истории – о бандитах Бейоглу, о потерявших память поэтах, о фокусниках-иллюзионистах, о певицах с раздвоенной личностью, о безнадежно влюбленных, я понимаю, что удивительным образом избегал темы, которая сегодня представляется мне самой важной, все время пренебрегал ей, обходил ее молчанием. Но я такой не один! Я пишу уже тридцать лет и примерно столько же, хотя и чуть меньше, читаю – и еще ни разу не видел, чтобы какой-нибудь автор, западный или восточный, проявлял бы интерес к этой теме.
Прошу вас, когда будете читать, постарайтесь представить себе одно за другим все те лица, о которых я стану рассказывать. (Собственно говоря, читать – это и значит воссоздавать в беззвучном кинотеатре разума образы, которые автор создал с помощью букв, разве не так?) Пусть на вашем внутреннем белом экране появится мелочная лавка в каком-нибудь городке на востоке Анатолии. Холодный зимний день, рано стемнело, на рынке почти никого нет. В лавке кроме хозяина старик-парикмахер, оставивший парикмахерскую на ученика, его младший брат, тоже человек уже немолодой, и их сосед по кварталу, зашедший не столько что-нибудь купить, сколько пообщаться с друзьями. Они сидят вокруг печки и ведут беседу о том о сем. Вспоминают годы военной службы, листают газеты, пересказывают сплетни, порой смеются; но есть среди них один, кто говорит меньше всех, не может завладеть вниманием слушателей и потому нервничает. Это брат парикмахера. Ему тоже есть о чем рассказать и над чем пошутить, и он очень хотел бы это сделать, но не умеет рассказывать, не умеет быть интересным. И весь вечер стоит ему только заговорить, как другие, сами того не замечая, перебивают его. Теперь представьте, пожалуйста, себе лицо брата парикмахера в тот момент, когда его в очередной раз прервали и история осталась недосказанной.
Следующая сцена: помолвка в европеизированной, но не очень богатой семье стамбульского врача. Дом заполнен гостями; часть из них собралась в комнате помолвленной девушки, где на кровати высится груда пальто. Среди этих случайно оказавшихся в одной комнате людей красивая и обаятельная молодая девушка и два молодых человека, которым она нравится. Один не очень видный собой и не блестящего ума, зато хваткий, и язык у него хорошо подвешен. Поэтому красивая девушка, как и все остальные, внимательно слушает его рассказы. Теперь вообразите, пожалуйста, лицо другого молодого человека, который умнее и добрее, но не умеет заставить себя слушать.
И еще одна сцена: три сестры, вышедшие замуж с промежутком в два года, собираются в родительском доме через два месяца после свадьбы самой младшей. Представьте себе квартиру средней руки торговца, где тикают огромные настенные часы, а в клетке скачет бойкая канарейка. За окном сгущаются свинцовые зимние сумерки. Все пьют чай, и младшая сестра, как всегда веселая и разговорчивая, так увлекательно рассказывает о двухмесячном опыте своей семейной жизни, о всяких интересных случаях и забавных происшествиях, что самая старшая (и самая красивая) сестра, у которой таких случаев и происшествий за годы замужества тоже хватало, начинает с грустью думать о том, что в ее жизни чего-то не хватает и, может быть, виной тому ее муж. Представьте себе, пожалуйста, это печальное лицо!
Представили? Не кажется ли вам, что эти лица странным образом схожи? Как по-вашему, не в том ли причина, что людей этих объединяет некая невидимая, но очень прочная связь? И ведь у тихонь, не умеющих рассказывать, заставлять себя слушать и казаться значительными, у всех этих бедолаг, которые вечно придумывают отличный ответ, уже вернувшись домой, лица куда более осмысленные, правда? На этих лицах будто бы роятся буквы нерассказанных историй, они словно бы исполнены знаков безмолвия, бессилия и даже унижения. А ваше лицо? Наверняка вы и его представили в этом ряду? Как же нас много, как трудно нам живется, как беспомощны мы в большинстве своем!
Не хочу, впрочем, кривить душой: я не такой, как вы. Человек, который может взять бумагу и ручку и написать что-то, а потом худо-бедно, но донести написанное до читателей, уже, смею сказать, в какой-то мере избавился от вашего недуга. Может быть, именно поэтому я пока не встречал ни одного писателя, который мог бы с полным правом говорить на самую важную для людей тему. Теперь, берясь за перо, я каждый раз, снова и снова понимаю, что есть лишь один предмет, достойный того, чтобы о нем писать. И я приложу все усилия, чтобы прочитать загадочную поэзию наших лиц и проникнуть в страшную тайну наших взглядов. Имейте это в виду.
Глава 5Загадки на лицах
Обычно людей различают по лицам.
Во вторник утром, садясь за стол, заваленный газетными вырезками, Галип был настроен не столь оптимистично, как накануне. После целого дня, проведенного за чтением, образ Джеляля в его сознании изменился (и совсем не так, как хотелось бы), а оттого, наверное, и цель изучения вырезок стала менее понятной. Но иного выхода все равно не было, только и оставалось, что читать статьи и заметки, извлеченные из шкафа в коридоре, и строить предположения о том, где могут прятаться Джеляль и Рюйя; а потому, сидя за столом, Галип чувствовал, что на душе у него спокойно, как у человека, который сделал все, что мог, перед лицом надвигающейся катастрофы. К тому же читать статьи Джеляля в комнате, наполненной счастливыми воспоминаниями детства, было куда лучше, чем торчать в пыльной конторе в Сиркеджи, составляя договоры аренды для квартиросъемщиков, желающих обезопасить себя от нападок хозяев дома, или изучая документы из дела о тяжбе между пройдохами-торговцами. Он ощущал радостное возбуждение, словно чиновник, которому дали более интересную должность и предоставили более удобное рабочее место, – пусть все это и грозило в будущем бедой.
Второй раз за утро сварив себе кофе, Галип с тем же радостным возбуждением снова перебрал все зацепки, что были у него на руках. Статья «Извинения и насмешки» в свежем номере «Миллийет», что лежал под дверью, была ему знакома – впервые ее напечатали много лет назад. Стало быть, в воскресенье Джеляль не прислал в газету ничего нового. Это была уже шестая старая статья подряд, в запасе оставалась только одна. Если в ближайшие тридцать шесть часов Джеляль не отправит в редакцию новый материал, то в четверг газета выйдет без его колонки. Вот уже тридцать пять лет каждое утро Галипа начиналось с чтения статьи Джеляля. В отличие от многих своих коллег, Джеляль за все это время ни разу не оставил газету без своей колонки по причине болезни или отпуска. И одна мысль о том, что ее может не оказаться на второй полосе, вселяла в Галипа ужас. Это была бы настоящая катастрофа – сродни отступлению вод Босфора.