– А лица видишь?
– Да, но они появляются, если цифры переставить определенным образом. Цифры ведь не всегда говорят, по временам они молчат. Иногда я слышу, как мне что-то нашептывают четверки, появляясь одна за другой. Идут по двое, выстраиваются симметрично по клеточкам, глядь – и получилось шестнадцать. А на их прежние места встают семерки и тоже шепчут. Мне хочется думать, что это все дурацкие совпадения, но когда видишь, что номер сто сорок двадцать два сорок принадлежит Тимуру Йылдырымоглу, как тут не вспомнить битву при Анкаре тысяча четыреста второго года[143] и то, что варвар Тимур после победы взял жену Йылдырыма в свой гарем? Справочник пропитан нашей историей, историей Стамбула! Я отвлекаюсь на это, медленнее переворачиваю страницы и никак не могу добраться до тебя, хотя знаю, что только ты можешь остановить самый опасный заговор. Ты стронул с места эту лавину, и потому лишь в твоих силах предотвратить переворот!
– В самом деле?
– В прошлый раз я не сказал, что они верят в Махди и ждут Его прихода. Этих военных всего горстка, но они прочитали некоторые твои давнишние статьи – мало того, поверили написанному там, как когда-то поверил я. Вспомни статьи, которые ты писал в начале шестьдесят первого года, свое подражание главе «Великий инквизитор». Взгляни на последний абзац той колонки, в которой так ехидно отзывался о счастливой семье, изображенной на билетах Национальной лотереи… Мать вяжет, отец читает газету, возможно твою статью, сын прилежно делает уроки, бабушка и кошка дремлют у печки. Если все семьи безоблачно счастливы, почему же лотерейные билеты пользуются таким большим спросом? Так говорил ты и объяснял, отчего не веришь в подобное счастье. Освежи в памяти кое-какие свои кинорецензии. По какой причине ты тогда так издевался над турецкими фильмами? Столько людей с удовольствием, пусть и не с восторгом, смотрели эти картины, говорящие о нас, о наших чувствах. Ты же замечал в них только флаконы с одеколоном на тумбочке у кровати, фотографии, расставленные на пианино, клавиши которого давно затянуло паутиной, открытки, заткнутые за раму зеркала, фарфоровых собачек на радиоприемнике и прочий антураж. Почему?
– Не знаю.
– О нет, знаешь! Ты хотел выставить все это признаками нашего убожества и унижения. Точно так же ты писал о жалких вещицах, брошенных в проем между домами, о семействах, живущих в разных квартирах одного дома, о традиции брать в жены двоюродных сестер, о креслах, покрытых чехлами, чтобы не потерлась обивка. Все это в твоем изложении были унылые признаки пошлости, в которой мы погрязли, и необратимого падения. Однако затем в так называемых исторических статьях ты намекал, что спасение все же возможно, что даже в самый беспросветный день может явиться тот, кто выведет нас из убожества. Спаситель, который жил давным-давно, может быть много веков назад, воскреснет и придет в Стамбул в облике Мевляны Джеляледдина, Шейха Галипа или автора ежедневной газетной колонки! Ты писал об этом, потом писал, как печальны женщины, ждущие своей очереди у источника в квартале на окраине, и о горестных признаниях в любви, вырезанных на деревянных спинках сидений в старых трамваях, а молодые офицеры верили тебе. Они думали, что с приходом Махди печали и убожеству настанет конец и все разом сделается таким, как надо! Ты знал их! Ты для них писал!
– Ну, хорошо, а сейчас-то ты чего хочешь?
– Хочу просто тебя увидеть.
– А зачем? Никакого досье на самом деле нет, так ведь?
– Мне бы только увидеть тебя, и я все объясню.
– И имя ты назвал вымышленное!
– Я хочу увидеть тебя, – не унимался голос в трубке. Звучал он фальшиво и в то же время, как ни странно, жалко и убедительно. Таким голосом говорят «Я люблю тебя!» актеры, дублирующие иностранные фильмы. – Я хочу увидеть тебя. Когда мы встретимся, ты поймешь, почему мне так нужно тебя увидеть. Никто-никто не знает тебя лучше, чем я. Я знаю, что по ночам ты не спишь, завариваешь чай, кофе, куришь сигареты «Малтепе», которые сначала сушишь на батарее, и предаешься размышлениям и мечтам. Я знаю, что свои статьи ты печатаешь на машинке и правишь зеленой шариковой ручкой, что ты недоволен собой и своей жизнью. И еще я знаю, что, расхаживая до самого утра из комнаты в комнату, ты мечтаешь стать кем-то другим, но никак не можешь решить, на чьем месте хотел бы оказаться.
– Я много писал об этом.
– Я знаю, что ты не любишь отца, который, вернувшись из Африки с новой женой, выгнал тебя с чердачного этажа, где ты ютился. Знаю, брат мой, знаю, как нелегко тебе приходилось в те годы, когда ты переехал к матери! Ты, бедный корреспондент по Бейоглу, писал о преступлениях, которых на самом деле не было, брал интервью у несуществующих звезд выдуманных американских фильмов в «Пера-Паласе», курил опиум, чтобы завоевать доверие турок-наркоманов и записать их признания! Однажды, чтобы закончить роман о борцах, который печатался под псевдонимом, ты отправился в поездку по Анатолии, и тебя там избили! В рубрике «Хочешь – верь, хочешь – нет» ты со слезами на глазах рассказывал о собственной жизни, и никто об этом не догадался! Я знаю, что у тебя потеют руки, что ты дважды попадал в автомобильные аварии, что тебе еще ни разу не удавалось купить ботинки, которые не пропускали бы воду, что ты боишься одиночества, но все время один. Ты любишь подниматься на минареты, листать порнографические журналы, рыться среди всякой всячины в лавке Аладдина и общаться со своей единокровной сестрой. Кто еще может знать обо всем этом, кроме меня?
– Очень многие, – осадил собеседника Галип. – Любой может прочитать об этом в моих статьях. Так ты скажешь, зачем на самом деле хочешь меня увидеть, или нет?
– Военный переворот!
– Я вешаю трубку.
– Клянусь! – Голос незнакомца звучал тревожно, даже отчаянно. – Я все объясню, когда мы увидимся!
Галип выключил телефон из розетки. Потом сходил в коридор, взял отлично переплетенный выпускной альбом Военной академии за 1947 год, на который обратил внимание еще накануне, и уселся с ним в кресло, где сидел Джеляль, когда по вечерам возвращался домой, усталый и разбитый. Альбом, как положено, открывался фотографиями и высказываниями Ататюрка, президента, начальника Генерального штаба, всех командующих армиями, начальника академии и ее преподавателей, а все остальные страницы были заполнены снимками выпускников. Переворачивая переложенные папиросной бумагой листы, Галип размышлял о том, что не знает толком, почему после телефонного разговора заинтересовался альбомом, а еще о том, что все лица, все взгляды людей на снимках кажутся ему до странности похожими, словно фуражки у них на головах или знаки различия в петлицах. На какое-то мгновение он почувствовал себя так, будто рассматривает старый нумизматический журнал, найденный среди дешевых потрепанных книг в пыльной коробке перед лавкой букиниста, журнал, где не увидишь ничего, кроме образцов старинных серебряных монет, отличить которые друг от друга под силу лишь специалисту. Он почувствовал, что вновь слышит мотив, звучавший в его ушах, когда он шагал по улицам или сидел в салоне парохода. Смотреть на лица было приятно.
Галипу вспомнилось, как радостно было в детстве, получив долгожданный новый номер детского журнала с картинками, листать его и ощущать запах типографской краски и бумаги. Конечно, книги правы: все на свете взаимосвязано. Он стал замечать на фотографиях выражение, которое на миг проглядывало в лицах встречных, когда он шел по улицам; он словно сам наполнял смыслом лица и глаза.
Наверняка в альбоме имелись и фотографии большинства тех офицеров, кто в начале шестидесятых будет готовить неудачные военные перевороты, – кроме генералов, которые, не подвергая себя опасности, издалека поощряли молодых бунтарей. Однако в надписях и рисунках, сделанных Джелялем на страницах, а кое-где – и на папиросной бумаге между ними, не угадывалось ничего имеющего отношение к переворотам. Одним были пририсованы усы и бороды, как любят делать дети, у других, напротив, уже имеющиеся усы, а также скулы оказались слегка затушеваны. У некоторых людей с фотографий морщинки на лбу превратились в целые надписи, бессмысленные последовательности латинских букв; у других обведенные ровными линиями мешки под глазами составили буквы «о» и «с»; кому-то были пририсованы звезды, кому-то – рога или очки. У молодых офицеров значками были отмечены челюстные и лобные кости, а также носовые хрящи; кое у кого на лицах появились линии, помогающие оценить их пропорции, соотношение носа и губ, лба и нижней челюсти. Под некоторыми фотографиями стояли сноски, отсылающие к снимкам на других страницах. На лицах многих выпускников красовались нарисованные прыщи, бородавки, родинки, язвочки, синяки и следы от ожогов. Сбоку от удивительно ясного и чистого лица, решительно не оставлявшего места для изображения морщинок или буковок, Джеляль написал: «Отретушированные фотографии убивают душу!»
Перелистывая другие памятные альбомы, взятые с той же полки, Галип еще несколько раз наткнулся на эту фразу. На фотографиях учеников инженерного училища, профессоров медицинского факультета, депутатов Великого национального собрания, избранных в 1950 году, инженеров и управляющих железнодорожной линии Сивас – Кайсери, членов Общества содействия благоустройству города Бурса и добровольцев из Измира, отправляющихся на войну в Корею, рукой Джеляля были сделаны такие же пометки и рисунки. Большинство лиц разделяла надвое вертикальная черта – видимо, для того, чтобы яснее проступали буквы на двух половинах. Галип то поспешно перелистывал страницы, то подолгу задерживался на каком-нибудь снимке, словно пытаясь в последнюю секунду удержать на краю бездонной пропасти забвения с большим трудом припомненный эпизод или же силясь восстановить в памяти адрес дома, куда его когда-то привели в ночной темноте. Некоторые лица так и не открывали ничего сверх бросающегося в глаза сразу; другие, поначалу неподвижные и спокойные, вдруг начинали рассказывать истории. В такие моменты у Галипа рождались цветовые ассоциации и вспоминалось всякое-разное: то печальный взгляд девушки-официантки, промелькнувший в эпизоде давным-давно виденного иностранного фильма, то услышанный недавно по радио обрывок песни, которая ему очень нравилась, хотя еще ни разу не удалось послушать ее с самого начала.