Когда стало темнеть, Галип притащил в кабинет все альбомы и коробки с фотографиями, вырезанными из газет и журналов, какие только смог найти в шкафу, положил на стол и принялся лихорадочно, словно пьяный, перебирать их. Перед его взглядом одно за другим появлялись лица людей, неизвестно где, когда и при каких обстоятельствах сфотографированных: молодые девушки, господа в фетровых шляпах, женщины в платках, юноши с чистыми лицами, опустившиеся, отчаявшиеся страдальцы. Попадались и фотографии несчастных, не оставлявшие сомнений относительно того, где и как они сняты: два крестьянина, с беспокойством следящих, как их староста под снисходительными взглядами министров и полицейских-телохранителей подает прошение премьеру; мать, которой во время пожара в Бешикташе удалось спасти из горящего дома своего ребенка и кое-какой скарб; женщины, выстроившиеся в очередь перед кинотеатром «Альгамбра», чтобы купить билеты на фильм с Абд-аль-Вахабом[144]; знаменитая киноактриса и исполнительница танца живота, задержанная за хранение гашиша и доставленная в полицейский участок Бейоглу; уличенный в присвоении денег бухгалтер, чье лицо вмиг лишилось всякого выражения… Снимки, которые Галип наугад вытаскивал из коробок, казалось, сами рассказывали, почему они вырезаны и сохранены. «Что может нести больше смысла и быть интереснее фотографии – документа, запечатлевшего выражение человеческого лица?» – думал он.
Даже в самых «пустых» лицах, выражение и смысл которых убили ретушь и прочие излюбленные приемы фотографов, проглядывали воспоминания, опасения, тщательно оберегаемые тайны и печаль, невыразимая словами и потому застывшая во взгляде. От этого почему-то становилось очень грустно. Галип еле сдерживал слезы, глядя на счастливое и растерянное лицо подмастерья одеяльщика, выигравшего самый большой денежный приз в Национальной лотерее, на сотрудника страховой компании, зарезавшего свою жену, на королеву красоты, которая заняла на конкурсе в Европе третье место и, стало быть, «наилучшим образом представила нашу страну на международном уровне».
В некоторых лицах Галип видел следы печали, о которой читал в статьях Джеляля; наверняка, решил он, Джеляль смотрел на эти фотографии, когда писал. Вот, например, статью, где упоминается белье на веревках рядом с домами бедняков, чьи окна выходят на фабричный склад, он, должно быть, писал, глядя на лицо нашего чемпиона по любительскому боксу в категории до пятидесяти семи килограммов. Пассаж о кривых улочках Галаты, которые на самом деле кривы только на взгляд иностранцев, навеян снимком иссиня-бледного лица певицы, которая дожила до ста одиннадцати лет и с горделивым достоинством намекала на свой далеко зашедший роман с Ататюрком. Лица мертвых паломников в тюбетейках, возвращавшихся на автобусе из хаджа и попавших в аварию, напомнили Галипу о статье, посвященной старым картам и гравюрам Стамбула. В ней Джеляль утверждал, что на некоторых картах указаны места, где зарыты клады, а на кое-каких исполненных европейцами гравюрах зашифрованы имена обезумевших от ненависти к нам злоумышленников, приезжавших в Стамбул ради покушения на султана. Галип подумал, что между этой статьей, сочиненной Джелялем в одной из тайных стамбульских квартир, где тот проводил по нескольку недель, ни с кем не общаясь, и картами, испещренными зелеными пометками, определенно есть какая-то связь.
Глядя на карту Стамбула, он начал вслух по слогам читать названия районов. Многие слова от постоянного употребления на протяжении многих-многих лет настолько обросли воспоминаниями, что уже не напоминали Галипу ни о чем конкретном, так же как «вода» или «вещь». Но названия районов, игравших в его жизни не такую важную роль, сразу вызывали ассоциации, стоило произнести их вслух. Галип вспомнил, что у Джеляля была серия статей, объединенная названием «Укромные уголки Стамбула». Достав из шкафа вырезки с этими статьями, он обнаружил, что рассказывается там не столько о неизвестных местах города, сколько о всяких мелких эпизодах из жизни Джеляля. В другое время Галип лишь улыбнулся бы, но теперь разочарование оказалось до того горьким, что он со злостью подумал: всю свою жизнь в журналистике Джеляль был обманщиком, причем обманывал не одних лишь читателей, но и самого себя – совершенно сознательно. Читая о мелкой стычке между пассажирами трамвая, следующего из Фатиха в Харбийе, о мальчике, который ушел из дому в бакалейную лавку (дело было в Ферикёе) и больше не вернулся, о музыке, которую рождало тиканье часов в лавке часовщика из Топхане, Галип бормотал про себя: «Больше не обманешь!» Вскоре вместе с мыслью о том, что Джеляль может сейчас скрываться где-нибудь в Харбийе, Ферикёе или Топхане, явилась злость уже не на Джеляля, заманивающего его в ловушку, а на себя, видящего в статьях Джеляля улики и зацепки. Разум, неспособный жить без постоянной подпитки историями, стал казаться ему отвратительным, как ребенок, все время канючащий и требующий, чтобы его развлекали. В какой-то момент он уверился, что в мире не существует знаков, зацепок, вторых и третьих значений, тайн и загадок: это лишь фантазии и химеры его собственного разума, жаждущего все понимать и на все находить ответ. В нем набирало силу желание жить в мире, где всякая вещь существовала бы лишь в качестве самой себя. Как было бы хорошо и спокойно! Тогда ни статьи, ни буквы, ни лица, ни уличные фонари, ни письменный стол Джеляля, ни шкаф, оставшийся здесь от дяди Мелиха, ни ножницы с шариковой ручкой, хранящие на себе отпечатки пальцев Рюйи, не были бы подозрительными знаками, указывающими на некую тайну, лежащую вне их самих. Вот только как попасть в этот мир, где зеленая шариковая ручка будет просто зеленой шариковой ручкой, а он избавится от стремления стать кем-нибудь другим? Желая убедить себя, что живет именно в таком мире, словно ребенок, воображающий, будто попал в далекую чужую страну, которую увидел в кино, Галип принялся разглядывать лежащие на столе карты. На какое-то мгновение ему показалось, будто он видит старика с изборожденным морщинами лбом, затем принялись сменять друг друга лица султанов, потом возникло какое-то знакомое лицо, но и оно исчезло, прежде чем он успел разобрать, кто это – может быть, шехзаде?
Наконец он подумал, что теперь сможет взглянуть на собранные Джелялем за тридцать лет фотографии лиц так, словно перед ним изображения, пришедшие из нового мира. С этой мыслью он уселся в кресло и стал перебирать наугад вытащенные из коробок снимки, стараясь не видеть в лицах никаких тайн и знаков. И тогда лица, словно фотографии на документах, стали казаться просто физическими объектами, на которых расположены глаза, нос и рот. Порой его охватывала грусть, подобно человеку, засмотревшемуся на красивое и исполненное глубокого смысла женское лицо с карточки социального страхования, однако он тут же одергивал себя и сразу переходил к другому снимку, к другому лицу, говорившему только о самом себе. Чтобы не поддаться влиянию историй, что проглядывали на лицах, он не читал подписей под фотографиями и старался не обращать внимания на буквы, написанные Джелялем по краям снимков и на них самих. Так он очень долго перебирал фотографии, принуждая себя видеть лишь карты человеческих лиц. И все равно, к тому времени, как площадь Нишанташи запрудили вечерние потоки транспорта, а из глаз у него снова потекли слезы, Галип успел просмотреть лишь небольшую часть фотографий, собранных Джелялем за тридцать лет.
Глава 6Палач и плачущее лицо
Не плачь, не плачь! Молю тебя, не плачь!
Почему нас так тревожит зрелище плачущего мужчины? Когда плачет женщина – это грустно и горько видеть, но все-таки это явление нашей повседневной жизни; мы искренне жалеем плачущую и утешаем ее. А вот при виде плачущего мужчины нас охватывает чувство безысходности, словно наступает конец света, словно этот человек сделал все, что мог, и ничего уже нельзя изменить – так случается, когда умирает любимая женщина, – или же между его миром и нашим есть некое противоречие, тревожное, даже страшное. Все мы знаем, как удивительно и страшно бывает обнаружить на хорошо знакомой, казалось бы, карте, которую мы называем человеческим лицом, совершенно неведомую нам страну. На сей счет есть одна история, которую я прочел в «Истории палачей» Кадри из Эдирне[146]; тот же сюжет изложен в шестом томе истории Наимы[147] и у Мехмета Халифе[148].
Не так уж давно, лет триста назад, весенней ночью к крепости Эрзурум приближался верхом знаменитый палач тех времен – Кара Омер. Двенадцатью днями ранее бостанджибаши[149] передал ему повеление казнить наместника Эрзурума Абди-пашу и вручил соответствующий фирман[150] султана. Кара Омер был доволен, что смог добраться от Стамбула до Эрзурума всего за двенадцать дней: в это время года такое путешествие занимало обычно около месяца. Прохлада весенней ночи приятно освежала, и все же он ощущал странную нерешительность, какой прежде никогда не испытывал перед исполнением своей службы, и тяготило его неясное предчувствие, будто некое проклятие или внезапная робость может помешать ему достойно и добросовестно исполнить порученное дело.
Дело, впрочем, действительно предстояло нелегкое: требовалось в одиночку войти в дом, полный людей паши, которого палач никогда прежде не видел, и вручить фирман, причем вручить с непоколебимым спокойствием и уверенностью, чтобы паша и его приближенные сразу осознали, сколь бессмысленно противиться воле султана, – в ином случае (хотя вероятность этого и мала) паша без промедления велит его убить. Палач был человек весьма опытный (потому так и смутила его овладевшая им нерешительность): за тридцать лет службы он казнил около двадцати шехзаде, двух великих и шестерых простых визирей, двадцать трех пашей и еще примерно шестьсот человек всяких чинов и званий, преступников и невинных, мужчин и женщин, стариков и детей, мусульман и христиан; тысячи человек подверг пыткам, еще с тех времен, когда был начинающим подручным другого палача.