Утром после бессонной ночи, проведенной в седле под нескончаемые всхлипывания из сумы, которые превратились уже в подобие сводящей с ума страшной мелодии, палач обнаружил, что мир изменился до неузнаваемости, и ему стоило немалых усилий убедить себя в том, что он остается самим собой, Кара Омером. Чинары и сосны, раскисшие от дождя дороги, деревенские колодцы, за которыми при виде палача в ужасе прятались крестьяне, явились из совершенно неведомого, незнакомого мира. Заехав около полудня в городок, о существовании которого раньше и не подозревал, он со звериной жадностью накинулся на предложенную еду, едва понимая, что именно ест. Выехав из городка, он вскоре спешился, чтобы дать коню отдохнуть, улегся под деревом – и понял: то, что раньше он считал небом, на самом деле странный голубой купол, которого он никогда прежде не видел и о существовании которого не знал. На закате он снова сел на коня. Оставалось еще целых шесть дней пути, и теперь ему уже ясно было, что если всхлипывания, доносящиеся из сумы, не прекратятся, если он не изменит выражение плачущего лица, не совершит этого магического действа, которое одно лишь способно сделать мир прежним, то до Стамбула ему не добраться.
Когда стемнело, палач подъехал к небольшой деревушке и спешился у колодца. Постоял немного, слушая, как лают собаки, развязал суму и осторожно за волосы достал голову из меда. Потом вытащил из колодца бадью воды и тщательно омыл голову, словно новорожденного младенца, куском сухой ткани насухо вытер ее со всех сторон и вгляделся в лицо, освещенное лунным светом. Лицо плакало. Дорога ничуть не изменила его: на нем было написано все то же невыносимое отчаяние, которое, раз увидев, невозможно забыть.
Положив голову на край колодца, палач сходил за инструментами своего ремесла – двумя ножами особой формы и палками с железными крючьями. Сначала он попытался при помощи ножей приподнять уголки рта. После долгих усилий губы оказались все в порезах, однако улыбка, пусть едва заметная и немного косая, все же появилась. Затем палач взялся за более тонкую работу: требовалось открыть зажмуренные от страха и горя глаза. Тут он совсем измучился, но в конце концов смог добиться своего: улыбка расползлась на все лицо. Теперь можно было расслабиться. И все же палач обрадовался, заметив на подбородке синяк от удара, который он нанес Абди-паше, прежде чем удушить его. С восторгом ребенка, добившегося, чтобы все стало так, как он хочет, палач сбегал к коню и положил инструменты на место.
Когда он вернулся к колодцу, головы не было. В первый миг он решил, что голова вознамерилась сыграть с ним какую-то шутку, но потом, сообразив, что она просто упала в колодец, нисколько не растерялся – бросился к ближайшему дому и забарабанил в дверь. Увидев незнакомца в одежде палача, перепуганные хозяева, старик отец и молодой сын, беспрекословно подчинились его приказам. До самого утра они втроем пытались достать голову из колодца, оказавшегося не таким и глубоким. Наконец, уже на рассвете, сын, спущенный вниз на веревке – той самой, что оборвала жизнь Абди-паши, – вернулся на поверхность с уловом. Он держал голову за волосы и кричал от страха. Голове изрядно досталось, но теперь она хотя бы не плакала. Палач спокойно обтер ее, положил в суму с медом и, сунув отцу с сыном по нескольку курушей, пустился в путь. На душе у него было легко.
Разгорался день, в кронах весенних деревьев щебетали птицы, и палач понял, что мир стал прежним, знакомым. Его охватила радость, огромная, как небо. Хотелось жить и наслаждаться жизнью. Всхлипов из сумы больше не доносилось. Незадолго до полудня он слез с коня на берегу озера, что лежало среди поросших соснами холмов, и погрузился в глубокий, спокойный и счастливый сон, которого так жаждал все эти дни. Сначала, правда, он подошел к берегу, посмотрел на свое лицо в зеркале воды и еще раз убедился, что все в мире встало на свои места.
Через пять дней, в Стамбуле, когда свидетели, лично знавшие Абди-пашу, заявят, что извлеченная из волосяной сумы голова ему не принадлежит, а улыбку на его лице и представить себе было невозможно, палач вспомнит, как безмятежно смотрел на свое отражение в озерной глади. Его обвинили в том, что за взятку, полученную от Абди-паши, он не стал казнить приговоренного, а в Стамбул привез голову какого-то другого человека, скажем ни в чем не повинного пастуха, убитого по дороге; для того же, чтобы обман не обнаружился, палач изуродовал лицо жертвы. Кара Омер даже не пытался оправдываться, понимая, что это совершенно бесполезно, ибо он уже увидел, что вошел другой палач, который отделит его голову от тела.
Весть о том, что вместо Абди-паши казнен ни в чем не повинный пастух, разнеслась быстро – так быстро, что второго палача, посланного в Эрзурум, встретил сам Абди-паша и тут же велел убить. Так началось восстание Абди-паши (некоторые утверждали, будто по буквам на его лице можно было прочесть, что он самозванец), которое продлилось двадцать лет; за это время головы лишилось шесть с половиной тысяч человек.
Глава 7Тайна букв и забвение тайны
Тысячи, тысячи тайн будут раскрыты,
Когда явит себя это спрятанное лицо.
К тому времени, как для горожан настало время ужина и смолкли сердитые свистки полицейского-регулировщика, доносившиеся с площади Нишанташи, Галип уже так долго рассматривал фотографии, что лица соотечественников перестали вызывать в нем всякое сочувствие; печаль, тоска и горечь утихли, слезы на щеках высохли. Не могли эти лица пробудить в нем более ни радости, ни волнения: он будто потерял всякую надежду и ничего уже не ждал от жизни. На фотографии он теперь смотрел с безразличием и апатией человека, утратившего все воспоминания, а вместе с ними – и будущее; в дальнем уголке сознания шевелилось и росло беззвучное оцепенение, грозящее охватить все его существо. Но он все продолжал рассматривать фотографии, даже за ужином (хлеб, сыр и спитой чай он принес с кухни), роняя на них крошки. Деловитый дневной шум за окном стих, пришло время ночных звуков. Теперь можно было услышать, как урчит мотор холодильника, как в лавке на другом конце улицы опускаются жалюзи и смеется, разговаривая с кем-то, Аладдин. Порой Галип внимательно прислушивался к какому-нибудь звуку, например к торопливому стуку каблучков по тротуару, а иногда, с невольным ужасом и изумлением, которое уже успело его утомить, подолгу вглядывался в какое-нибудь лицо, забывая обо всем, даже о безмолвии, потихоньку захватывающем его душу.
Тогда-то он и начал размышлять о связи между тайнами букв и значением лиц, не столько желая понять смысл черточек, нарисованных Джелялем на фотографиях, сколько потому, что хотел быть похожим на героев детективных романов Рюйи. «Чтобы стать таким, как эти герои, способные в любой момент обнаружить среди окружающих их вещей улики, – устало думал Галип, – достаточно поверить, что все предметы скрывают от тебя какую-то тайну». Он сходил в коридор, принес из шкафа коробку, в которой Джеляль хранил книги и брошюры про хуруфизм, а также вырезки из газет и журналов и тысячи фотографий и рисунков, связанных с этой темой, и принялся их изучать.
Он увидел лица, нарисованные арабскими буквами: глаза из «вав» и «айн», брови из «за» и «ра», носы из «алиф»; каждую букву Джеляль аккуратно подписывал, словно старательный ученик, только начинающий учить старый алфавит. В книге, иллюстрированной литографиями, Галип обнаружил плачущие глаза из букв «вав» и «джим»; точка от «джим» превратилась в слезу, стекающую на нижний край страницы. Он заметил, что в чертах лица человека, изображенного на старой, неотретушированной черно-белой фотографии, легко читались те же самые буквы; под фотографией Джеляль разборчивым почерком написал имя одного из шейхов бекташи. Галип узрел каллиграфические надписи, говорящие о том, что любовь приносит страдание, и начертанные буквами картины: галеры, качающиеся в бурном море; страшные молнии, устремленные с небес на землю, словно гневные взгляды; лица, вплетенные в ветви деревьев; бороды, каждая из которых была отдельной буквой. Увидел бледные лица с вымаранными глазами, праведников, в уголках губ которых притаились обозначенные буквами следы греха, и грешников, чье страшное будущее было начертано в морщинах на лбу. Увидел повешенных бандитов и премьер-министров в белых одеждах смертников и с приговором на шее, задумчиво глядящих вниз, на землю, до которой не доставали их ноги. Изучил выцветшие снимки, приложенные к письмам читателей, которые посчитали подведенные глаза знаменитой киноактрисы признаком ее распутства; другие читатели сообщали, что находят в своих лицах сходство с султанами, военачальниками, Рудольфом Валентино[151] или Муссолини, и прикладывали к письмам снабженные буквами фотографии, свои собственные и тех знаменитостей, на которых считали себя похожими. Он пробежал глазами пространные отклики читателей, расшифровавших тайное послание из статьи Джеляля о букве «h» и ее особом значении как последней буквы в слове «Аллах»; эти по нескольку месяцев или даже лет искали скрытую симметрию в словах «утро», «лицо» и «солнце» и теперь желали доказать, что возиться с буквами – все равно что поклоняться идолам; в их письмах тоже содержалась тайная игра букв, не укрывшаяся от Джеляля. Затем Галип взялся разглядывать усеянные арабскими и латинскими буквами репродукции миниатюр с изображением основателя секты хуруфитов Фазлуллаха Астрабади, вкладыши с портретами кинозвезд и футболистов из купленных в лавке Аладдина пачек вафель и разноцветной жвачки, твердой, как резиновая подошва, а также присланные Джелялю читателями фотографии убийц, преступников и шейхов. Фотографии, фотографии, сотни, тысячи, десятки тысяч испещренных буквами фотографий соотечественников, приходивших Джелялю из самых разных уголков Анатолии: из пыльных провинциальных городков, где летом земля трескается от жары, а зимой все пути на четыре месяца заметает снегом, так что туда заглядывают одни лишь голодные волки; из живущих контрабандой деревень на границе с Сирией, где половина мужчин хромает после встречи с миной; из горных сел, по сорок лет ждущих, что к ним проложат дорогу; из баров и ночных клубов больших городов; из подпольных скотобоен, разместившихся в пещерах; из кофеен, где собираются контрабандисты, промышляющие сигаретами и гашишем; из кабинетов «администрации» безлюдных железнодорожных